Марк, разве не твоя прямая обязанность помогать попавшим в беду людям, наконец произносит мой внутренний голос — мой незримый тиран — ты же врач. Вставай и иди!


Именно тогда я и приоткрываю дверь своего Мерседеса и на нетвердых ногах шагаю к покореженному автомобилю своей загадочной незнакомки…


Мужчина в потертых джинсах как раз пытается открыть дверь со стороны водителя, налегая на нее всем своим тощим телом, но ту, похоже, заклинило, и его усилия остаются тщетными… Я молча хватаюсь за раму с выбитым стеклом, и мы оба в очередной раз тянем ее на себя: та поддается с тягучим стоном раненого гиганта, не желающего быть потревоженным, а потом мы видим виновника аварии, который — удивительное дело! — преспокойно сидит в своем кресле, вперив непроницаемо обалдевший взгляд в лобовое стекло своего несчастного, покореженного автомобиля.


Эй, парень! — опасливо трогает его за плечо Потертые Джинсы. — С тобой все хорошо?


Мне, наверное, стоило сделать это первому, но я не могу отвести глаз от женщины на пассажирском сидении: она находится в странном изломанном положении, словно картонная кукла на шарнирах, которую капризный ребенок неестественно изогнул в самых неожиданных местах, и ее голова, покоившаяся на передней панели, залита кровью так сильно, так что я практически не могу различить ее лица.


Не знаю, что произошло, — отвлекает меня от созерцания незнакомки голос ее спутника. — Я не знаю… Боже! Что… Что случилось…


Ты можешь выйти? — снова интересуется Потертые Джинсы. — У тебя кровь в волосах…


Я не знаю… не знаю, — продолжает лепетать тот, ощупывая свои волосы. — Я попробую…


Он неуверенно шевелится, словно человек находящийся в трансе или испытывающий приступ острого лунатизма, а потом при помощи тех же Потертых Джинс осторожно вылезает наружу, поддерживаемый его хилой рукой. Сам-то пострадавший отличается крепким накачанным телом спортсмена с отлично развитой мускулатурой, нарастить которую, как отмечаю я про себя, стоит немалых усилий, и мысль эта мгновенно вызывает волну антипатии, подступившей к горлу подобно изжоге. Я тяжело сглатываю, а потом наконец выхожу из своей задумчивой созерцательности, увидев, как дверь со стороны незнакомки тоже распахивается и чьи-то волосатые руки тянутся к ней.


Не трогайте ее! — вскрикиваю я стремительно, потом оббегаю машину и оттесняю сердобольного парня с волосатыми руками. — Я врач, — поясняю ему резкость своего голоса, — возможно, мы лишь повредим ей своей помощью…


А она вообще жива? — немного напуганно спрашивает тот, и тогда я острожно беру руку женщины, чтобы проверить ее пульс. О ее возможной гибели я даже не думал до этого момента… Она просто не могла умереть! Люди не могут умирать так внезапно… Минуту назад смотреть на тебя, а потом умирать? Нет, сначала они должны долго и мучительно болеть, как я понял это по работе в клинике, а уж потом умирать… Разве не так?


Пульс тонкий, едва различимый, но он есть.


Она жива, — почти радостно сообщаю я Волосатым Рукам. — Но трогать нам ее все-таки не стоит… Лучше дождемся парамедиков.


Сам же снова тяну руку и осторожно отвожу рассыпавшиеся в беспорядке волосы незнакомки с ее лица, залитого кровью… На голове жуткая рана, которая продолжает кровоточить, и я прижимает к ней протянутое кем-то махровое полотенце, ощущая себя участником некой безумной фантасмагории.


Что с моей женой? — раздается голос за моей спиной. — Она жива?


Значит жена, отмечаю я про себя, даже не удосужившись повернуть голову в сторону качка. Этого стоило ожидать…


Когда прибывают парамедики, я почти не чувствую собственных рук, а скорчившийся позвоночник едва удается разогнуть, и я отрешенно слежу за спорой работой санитаров, отмечая те или иные их действия, но в голове бьется только одна-единственная упрямая мысль: я так и не увидел ее глаз… Я так и не узнал, что было в них такого особенного! Возьми себя в руки, одергиваю тут же самого себя, и езжай домой. Тебя ждут к завтраку в конце концов.


Незнакомка между тем погружена в Скорую помощь, и та уносится, оглашая воздух тревожными визгливыми завываниями, и ко мне, как и к другим свидетелям аварии, подходят полицейские, чтобы составить картину происходящего… Я отвечаю им охотно, но как-то бездумно, словно на автомате, мысли безостановочно крутятся вокруг пострадавшей женщины: как она, что с ней, пришла ли в себя… Наконец меня отпускают, взяв номер телефона и домашние данные; снова окидываю место происшествия внимательным взглядом, отмечая работу эвакуатора и пожарного наряда, очищающего дорогу от битого стекла, потом сажусь в свой Мерседес с намерением наконец то отправиться домой…


Но вместо этого еду в больницу.

Глава 3.

Когда через полчаса я паркуюсь возле Зюдклиники, куда должны были доставить ту, которую я упрямо продолжаю именовать своей незнакомкой, решимость моя не упускать ее из вида несколько ослабевает, но стоит мне столкнуться с первым же препятствием в лице солидной дамы-регистраторши, от которой я пытаюсь получить хоть какую-то необходимую мне информацию, как природное упрямство, чем еще это объяснить, взыгрывает во мне с новой силой.


Ханна Вебер, да, именно так, — с напором твержу я женщине, которая невозмутимо тыкает в кнопки на клавиатуре компьютера. — Ее должны были привезти около часа назад… Дорожное происшествие… Травма головы… Она была без сознания.


Женщина с любопытством глядит на меня:


Кто вы ей будете?


Я несколько теряюсь: кто я ей на самом-то деле… По сути, никто! Меня не допустят к ней, я ведь и сам должен это понимать; но понимать что-то и принять это — две большие разницы… Сердце и разум в данном случае вступают между собой в явное противоборство, которое разум, определенно, проигрывает, и потому я все с той же бравадой, которую на самом деле вовсе не ощущаю, произношу:


Я был на дороге во время аварии… и теперь хотел бы удостовериться, что с этой женщиной все в порядке.


Регистратурная дама одаривает меня еще более любопытным взглядом, в котором сквозит открытое недоверие: «так я тебе и поверила, голубчик!», говорит этот ее шпионский прищур, и даже слегка вздернутый курносый нос, кажется, твердит о том же. Робею перед ней, словно двенадцатилетний мальчишка перед суровой директрисой, но продолжаю мужественно смотреть ей в глаза… От чрезмерного усилия у меня даже ломит затылок! А та продолжает свою пытку: с убийственной медлительностью тыкает в кнопки и, изогнув брови, кидает на меня косые, убийственные взгляды… Наконец я не выдерживаю — выхватываю из кармана портмоне, жмякаю на стойку стоевровую купюру и придавливаю ее ладонью.


Скажите мне, пожалуйста, номер палаты, прошу вас! — елейным тоном озвучиваю я свои денежные манипуляции. — Я всего лишь хочу поговорить с доктором и узнать о ее самочувствии.


Уберите это! — сурово говорит инквизиторша. — Ханну Вебер определили в


палату номер 205. Это на втором этаже, в реанимационном отделении… — И уже мне в спину доносится: — Если что — я вас даже не видела!


Спасибо! — улыбаюсь я ей, заходя в кабину лифта и чувствуя себя едва ли не Гераклом, победившим Немейского льва ну или, если уж подбирать более верные сравнения, то речь, наверное, идет скорее всего о Цербере. Сейчас я бы даже мог это «чудовище» расцеловать… Вот ведь странные вещи со мной нынче творятся!


Нужная палата находится почти сразу, и я, заглянув в приоткрытую дверь, вижу пустую кровать и… мужа своей незнакомки, то бишь Маттиаса Вебера, который сидит на стуле, опустив голову на свои сцепленные в замок руки. Мне даже кажется, что тот молится… Оробев, я отступаю назад, но медсестра, быстро спешащая по коридору, заставляет меня решиться на исполненный отваги шаг — я переступаю порог пустующей палаты. Это как вступить в клетку со львом — если, конечно, мужчину среднего роста с иссиня-черной шевелюрой до плеч и бледной кожей вообще можно посчитать царем животных (по моему частному мнению, он дотягивал только до мелкого грызуна, мелкого не размером, конечно, а чем-то более глубинным, что, как мне кажется, я в нем различил… или хотел различить. Не знаю — но раз уж я ступил на путь сравнений, то мой поступок равнялся именно этому: клетке со львом — и тут я, странный малый, неизвестно почему, шагнувший в нее. Впрочем, отступать уже было поздно…


Звук моих шагов привлекает внимание Вебера, и тот, подняв голову, окидывает меня спокойно-равнодушным взглядом, тем самым, с которым я, так сказать, свел знакомство еще на дороге во время аварии, когда парамедики извлекали его жену из покореженной машины.


Здравствуйте… Как себя чувствуете? — произношу я первое, что приходит мне в голову.


Так себе, — вздыхает мужчина, махнув рукой. — Голова раскалывается…


За последующую минуту молчания, повисающую в палате, я успеваю рассмотреть большой кусок пластыря, которым заклеена его не особо впечатляющая размерами рана на лбу. Значит, с ним ничего страшнее этого маленького безобразия на лице не приключилось… Справедливо ли?! С трудом подавляю в себе вспышку раздражения.


Как себя чувствует ваша жена? — любопытствую я, внутренне замерев в ожидании некой соответствующей случаю реакции, чего-то вроде «а какое вам до этого дело? Кто вы вообще такой?», но Вебер спокойно отвечает:


Ее увезли для обследования… Ханна так и не пришла в себя…


Мне очень жаль, — отзываюсь я просто, а потом протягиваю руку: — Марк Штальбергер. Я был с вами на дороге, вы помните?


Да, конечно, я вас узнал. Маттиас Вебер, — называется мужчина, и мы пожимаем друг другу руки. — Спасибо, что приехали…