— Ничего страшного, действительно стоит проветрить. Возьми весь пакет муки, а я заберу обратно после обеда.

— Спасибо, Жень. Ну, я пошла. — Тайком сжимаю в руке Женины ключи.

— Я приду в одиннадцать, как всегда? — спрашивает она.

— Слушай, а можешь в двенадцать? Мы с АДом прошлой ночью… кхм…

— Не спали? — мелодично рассмеялась Женя.

— Было дело. Я позавтракаю и часок посплю.

— Ладно, мы с Гришей придём в полдень.

Гриша.

Я вообще забыла, что у Жени есть ребёнок. Я обо всём забыла. Где он?

Отвечая на мой смущённый взгляд, Женя рассмеялась:

— Гришка всю ночь зажигал, а теперь спит. Зато хоть душ приму!

Она собирается в душ? Неужели всё так просто?

Я вышла из дома и остановилась. Не мигая, смотрела на снег, наслаждаясь резью в глазах. Боль и полная свобода. Если Женя видит меня из дома, то решит, что я созерцаю красоты бандитского посёлка. На самом деле я созерцала нечто намного более прозаичное — канализацию. Через несколько минут равномерный шум воды в сливной трубе оповестил, что Женя включила душ.

У меня есть два часа до того, как она придёт в дом АДа и, не найдя меня, забьёт тревогу.

Аккуратно запираю за собой калитку, подхожу к воротам с наружной стороны. Благо забор кирпичный, меня не видно. Отпираю ворота, потом гараж. Для Гриши ключи — любимая игрушка, поэтому я хорошо с ними знакома.

Выехав из гаража, второпях бегу обратно и дрожащей рукой ковыряюсь в замке. Пальцы прилипают к ледяному металлу, но я не чувствую ни холода, ни боли. Следы шин, конечно, не скроешь, но Женя не выйдет до полудня. А то и вообще не выйдет — без ключей не сможет запереть дом. Так и будет их искать и подозревать Гришу.

Машина маленькая, вертлявая, её заносит на каждом повороте. Неудивительно, если учесть, что я выдаю 60 км/час на крохотной улочке. В лес въезжаю боком. Несусь — не остановиться. Пакет муки скатывается с пассажирского сиденья и лопается, заполняя салон белым облаком.

Заставляю себя успокоиться, снижаю скорость. АД прав, Женина машина для снега не подходит.

Но разве меня остановишь?

Так и доехала до города, то боком, то виляя машинным задом, рисуя причудливые узоры на примятом снеге. Благо дорога ровная, без кювета, а то лежать бы мне в нём родимом до возвращения АДа.

Въехала в город и захлопала глазами. Права-то у меня есть (хотя меня не остановило бы даже их отсутствие), но в городе никогда не водила. Запарковалась у торгового центра и побежала к метро. Забежала в вагон и как увидела своё отражение в стекле, ужаснулась. Растрёпанная, обезумевшая, глаза распахнуты. Словно привидение. На чёрном пальто — затейливый узор из муки. Соседи по вагону аж посторонились, пропуская меня к поручню.

Безумие.

Что я творю?

— Садитесь, пожалуйста.

Вежливый подросток уступил мне место, и смотрел он при этом не на загипсованную руку, а на моё лицо.

Села. Напряжена до такой степени, что практически парю над сидением.

В голове — звон, чуть остановку не пропустила. Одно слово — одержимая.

На входе в больницу меня не узнали. Открыла рот, чтобы назвать знакомую по имени, и тут же захлопнула. Пусть мне и дальше везёт. Сдала припорошенное мукой пальто в гардероб и направилась прямиком в туалет для посетителей.

Неужели я действительно это сделаю?

Надела халат и прислонилась лбом к зеркалу.

Неужели я собираюсь убить Василия Седова? Мужчину, который спас АДа, — человека, который вернул меня к жизни… так можно запутаться навсегда.

Я смотрю на своё отражение, но не вижу лица. Взгляд проскальзывает мимо, в одержимое пространство, несовместимое с физическим. С усилием тру лоб, пытаясь привести себя в чувство. Если уж собралась совершить убийство, надо хоть продумать план. Изменить внешность, что ли. Сделать хоть какую-то попытку скрыть преступление и не совершать его на глазах у всей больницы. Хоть как-то защитить себя.

Смогу ли я жить дальше, зная, что я — убийца?

Дыхание пятнает зеркало влажным облаком. С силой ударяюсь лбом о холодную поверхность и заставляю себя сосредоточиться.

Кладу ладонь на живот, под свитер. Рука ледяная, а тело горит. Чувствую давление изнутри, во всём теле, в мыслях. Меня распирает от жажды мести. От желания войти в палату к Седову, посмотреть ему в глаза и…

И что дальше?

Не знаю.

АД на время заглушил невыносимую боль в моей душе, но надолго этого не хватило. Я должна ослабить давление внутри моих мыслей, усмирить острую жажду справедливости.

Знаю, что меня поймают, но это не влияет на мои планы.

Я хочу, чтобы моя жизнь взорвалась, и тогда её остатки, её дымящиеся хлопья осядут на землю справедливостью.

Это — конец. Мне конец. Всему конец.

Но я не могу остановиться.

Не знаю, что именно я сделаю, когда войду в палату Василия Седова, но я туда войду.

Я отстраняюсь от зеркала, ощущая себя совсем другой. Всё ещё оглушённой, но признавшей неизбежность моего поступка. Я собираюсь сознательно взорвать мою жизнь.

Поднимаюсь на десятый этаж, где находятся ВИП-палаты. Раньше здесь было инфекционное отделение, поэтому палаты большие, с подобием тамбура на входе. Раньше их называли боксами. Потом в городе построили инфекционную больницу, а на десятом этаже устроили лечебный рай для богатых. Боксы стали люксами.

Даже осматриваться не надо, и так очевидно, в какой палате Седов. Два охранника у входа, один сидит на подоконнике, другой стоит под дверью. Скучают, поглядывая на спешащих медсестёр. Напрягаю зрение и память и вглядываюсь в их лица. Мне реально везёт: этих ребят я не встречала. Будем надеяться, что и они меня тоже.

Одёргиваю халат и прохожу мимо палаты деловой походкой. В конце коридора — кабинет Ярослава Игоревича, встреча с ним может расстроить мои планы. К счастью, его дверь закрыта.

У работников больницы зрительный иммунитет к белым халатам — замечают белый фон и почти не смотрят на лицо. Раз ты в униформе, значит, тебе можно ходить по больнице, особенно если двигаешься уверенно. Особенно на ВИП-этаже, ведь туда приходят врачи со всех возможных отделений. Столько народу не упомнишь.

Подхватываю бесхозный стетоскоп с поста медсестры, заправляю под воротник халата и, повесив сумку на один из стульев, захожу в процедурную.

— Слушай, позвони в аптеку… ой… добрый день, я думала, это Дина, — с улыбкой говорит молоденькая медсестра. Узнаёт меня, но имени не помнит. Гипс скрыт рукавом, и я наклоняю голову, чтобы волосы прикрыли лицо. Подхожу к шкафчикам и замираю. Не узнаю мой привычный мир. Потёртая металлическая поверхность стола, полуовал раковины, коробка с перчатками на стене. Стопки упаковок с перевязочными материалами. Стеклянный шкафчик и холодильник с лекарствами.

Я забыла этот мир. Я стала совсем другой и не знаю, как себя вести. Откашливаюсь и кладу дрожащую руку в карман халата.

Я предаю свою специальность, свою жизнь. Своё призвание. Я собираюсь причинить зло.

Дёргаю за стетоскоп, он душит меня, свивается вокруг шеи змеёй.

— Вам помочь? — приветливо улыбается медсестра. В её взгляде столько искренности, столько веры в добро, что хочется выть в голос.

— Память шалит, — хрипло усмехаюсь я. — Пришла по делу, а забыла, какому.

— Я такая с рождения! — весело хихикает девушка. — Пять раз зайду в комнату и не могу вспомнить, зачем. Как старая бабка.

— Ага, вспомнила. — Я прихожу в себя. Не знаю, что делаю, не понимаю своих поступков, но не могу остановиться. — Ключи на посту?

— Не-а, у меня. Я как раз Базарову в пятнадцатой собралась уколы делать. Вот, держите.

Протягивает мне ключи.

Беру их левой рукой. Твёрдо, без дрожи. Открываю холодильник, перебираю лекарства. Вот искомый стеклянный флакон. Инсулин.

— А вы к кому идёте? — любопытствует медсестра. Резонный вопрос, на который придётся ответить.

— К Седову.

— Правда? — изумляется она. — А я почему-то думала, что вы — хирург. Извиняюсь. Здесь столько ординаторов перебывало, всех не упомнишь. Вы очень кстати, а то я всё до Астахова пытаюсь дозвониться. У Седова давление в норме, но от лекарств началась головная боль. У него так каждый раз случается. А Астахов ничего ему не прописал, кроме парацетамола. Вот я и названиваю ему, чтобы дал чего посильнее, а то бедняга совсем измучился. Хорошо, что вы пришли.

Да, хорошо, что я пришла, а то бедняга Василий Седов совсем измучился.

Пальцы смыкаются вокруг холодного флакона, ногти впиваются в ладонь.

Уже сейчас я виновна в преступлении, и меня можно взять с поличным.

Меня можно судить и вынести приговор за одни мысли, за флакон в руке. За безумный блеск сухих глаз.

— Вы — левша?

Медсестра склонна к общению, и это плохо. Стою к ней боком, мычу бессвязный ответ и выхожу из процедурной, положив ключи на металлическую поверхность стола.

Ногти впиваются в ладонь, в мою единственную рабочую ладонь. Мне кажется, что я слышу собственный плач, но медсёстры не оборачиваются. Суетятся, перебрасываются шутками, а я иду мимо. Вперёд, к палате Седова. Я собираюсь взорвать мою жизнь.

Больничные коридоры длинные, во время обходов набегаешься до боли в ногах, а сейчас кажется, что до палаты Седова — два шага.

Охранник сам открыл дверь в палату, мне не пришлось объяснять и настаивать.

Вежливо кивнув, он прошептал:

— Заходите, мы давно ждём врача. Василий Борисович заснул минут двадцать назад, но то и дело просыпается от боли.

Не к месту вспомнилась старая шутка: четыре смертельно опасные вещи белого цвета — это соль, сахар, кокаин и белые халаты. Врачи.

— А давление когда мерили? — стою в пол-оборота, чтобы охранник не запомнил моё лицо, но при этом вступаю с ним в беседу. Зачем? Наверное, хочу отсрочить неминуемое.