Василий Седов безумен, но мне от этого не легче.

Мстительный, беспощадный, несправедливый мужчина, он жаждал отомстить за аварию сына, за свою беспомощность, и выбрал меня невинной жертвой. Отомстил судьбе в моём лице. Интересно, знает ли об этом Станислав? Хотелось бы верить, что нет.

— Дам тебе полезный совет, Валерия, — не пытайся идти против меня. Доказать ты ничего не сможешь, но обеспечишь себе ещё одну встречу с моими ребятами. Левая рука у тебя в порядке, так что ты сможешь чистить зубы, одеваться, причёсываться. Если не хочешь потерять вторую руку — смирись с историей, которую я для тебя придумал. Стресс, большая ответственность на работе — вот ты и сорвалась, порезала себя. Всякое случается. Прими наказание и не рыпайся. Начнёшь вовлекать полицию, требовать расследования — потеряешь левую руку, а то и что поважнее. А ещё мы присмотримся к остальным хирургам в твоей бригаде. Всё ясно?

Я и сама не дура, всё понимаю. Но меня очень раздражает муха с зелёным отливом. Кружит вокруг меня, словно я — падаль. Хотя…

Я и есть падаль.

— Кстати, Станислав уже встал на ноги, — сказал Седов, оборачиваясь в дверях. — Здорово, правда?

-------

3 — Джордж Оруэлл — английский писатель. Приводится изменённая цитата из книги «Скотный двор» — «Все животные равны, но некоторые более равны, чем другие».

Глава 3

Ты снимаешь вечернее платье,

Стоя лицом к стене,

И я вижу свежие шрамы

На гладкой как бархат спине.

Мне хочется плакать от боли

Или забыться во сне.

Где твои крылья, которые

Так нравились мне.

Где твои крылья,

Которые нравились мне.

Где твои крылья,

Которые нравились мне.

(«Крылья» В. Бутусов — И. Кормильцев)

Меня захлестнуло горе. Раздавило. Распластало. Василий Седов отобрал мою мечту. Всё, чем я жила. Высосал из меня жизнь, оставив только бесполезную шелуху.

Как привыкают к горю? Не знаю, потому что оно слоновой тяжестью лежало на моей груди, не давая дышать. К такому не привыкнешь. Погребённая заживо, я не верила, что смогу справиться с необратимой и полной потерей себя.

Можно долго рассказывать о слезах и страданиях, но я не любитель злоупотреблять драмой. Суммирую в трёх словах — меня не стало. Меня — такой, какой я была, какой хотела быть — не стало. И уже не будет никогда.

Не щадя себя, признаюсь, что я слабая. Все эти годы гордилась своими решимостью и бесстрашием, а перед лицом трагедии — сдалась. Сдулась, как шарик, забытый в конце детского праздника. Во время похищения я боролась, пиналась, кусалась. Даже плевалась. А уж ненавидящие речи, с которыми я выступала, запомнятся надолго, и не только мне. Вернувшись домой, я сошла на нет. Вышла из игры и замуровала двери, ведущие обратно.

Меня продержали на складе несколько дней, чтобы я уже никогда не смогла восстановиться до прежнего уровня. С каждым днём шансы на полное выздоровление падали. Как и предсказал Седов, как только меня отпустили, я побежала в больницу, надеясь на магическое исцеление. Операция заняла несколько часов. И вот — зашиты сухожилия, восстановлены нервы. А что делать с моей душой? Той самой, которая знает — на сто процентов — что я никогда уже не буду хирургом? Никогда уже не буду собой.

В полицию я не пошла. Нет смысла. Кто я — и кто Седов. Он сделает именно так, как обещал, — искалечит мою вторую руку, и никто не сможет меня защитить. Кроме этого он… нет, не буду оправдываться. Молчать — моё право.

Правду узнали двое — хирург, к которому я обратилась за помощью, и Ярослав Игоревич.

Хирургу хватило одного взгляда на повреждения, чтобы понять правду.

— Тебя порезали, — категорически сказал он, разглядывая мою руку. — Сосуды вообще не тронули, их интересовали сухожилия. Значит так, Лера: сначала расскажешь технические детали. Кто резал, когда, в каких условиях и с какой целью. Утаишь хоть малейшую деталь — откажусь оперировать. Я сделаю всё возможное, но ты и сама понимаешь: прошло слишком много времени для полного восстановления. После операции займёмся остальными вопросами — полиция и всё такое. Устраивает?

Я медленно кивнула и отвернулась.

Других вариантов не имелось, поэтому я рассказала ему правду. Отрешённо и тихо, пряча эмоции за медицинским жаргоном.

— Я постараюсь, Лера, — пообещал хирург. Голосом, охрипшим от пронзительной искренности сказанных слов.

Меня повезли в операционную.

По пути к нам подбежал Ярослав Игоревич. Он не видел меня со дня похищения и знал только версию истории, которую придумали люди Седова.

— Ты что, Леонова?? На кой ты такое сотворила?? — заорал он, толкнув каталку к стене и отсылая медсестёр и санитарок подальше. Когда мы остались одни, он склонился к моему лицу и глубоко задышал, сдерживая волнение. — Тебя ждало блестящее будущее, а ты… Лера!! Скажи, почему ты не пришла ко мне, не поговорила?? Зачем себя изрезала? Мне звонил психиатр, рассказал, что ты сделала… почему ты не обратилась за помощью?!

Он плакал. Он — Ярослав Игоревич, великий хирург, тиран, язва, сложный человек — мать твою — плакал, глядя на мою руку. Не говоря ни слова, я позволила ему осмотреть рану. Не ощущая боли, обрисовала пальцем разрезы, позволила ему проследить анатомические детали.

Конечно же, он обо всём догадался и без моих объяснений.

Он выругался, я — нет.

Сплюнул ложь, скормленную ему Седовым, и со всей дури тряхнул каталку.

Он орал про справедливость, и наказание, и полицию, и много чего другого. Требовал немедленных действий, но я отстояла своё право принимать решения, даже если они неправильные. Запретила ему обращаться в полицию. Обрисовала ситуацию, не вдаваясь в детали, и попросила поговорить с хирургом, который готовился к моей операции.

Ярослав Игоревич ругался. Уж поверьте, он ругался. Орал так, что из операционных выглядывали удивлённые медсёстры. Но в итоге он оказался бессилен против моего отрешённого взгляда и категоричного «нет». Я попросила, чтобы меня оставили в покое. Не допрашивали, не расследовали, а просто отпустили быть. Думать. Решать, что делать дальше.

Ярослав Игоревич мне помог. Ругался, бесновался, но сделал, как я просила. Поговорил с психиатрами, чтобы они не особо меня осаждали, подтвердил мою вменяемость и безопасность. Разобрался с моим хирургом. Уж не знаю, что Ярослав Игоревич ему сказал, да и не хочу знать. Проверяя меня после операции, тот смотрел исподлобья и недовольно качал головой, пытаясь воззвать к моему здравомыслию.

— Я обязан заявить в полицию…

— Заявляйте! — слишком резко прервала я, прикрыв глаза. — Скажу им, что не выдержала напряжения на работе и сама себя покалечила. Вот и вся история. Вы ничего не докажете.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Лера.

Нет. Я не знаю, что делаю. Я вообще ничего не знаю, потому что меня ослепила дикая боль. Моя жизнь взорвалась, оставляя меня посреди никому не нужных обломков.

Пусть думают, что хотят. Знакомые, сотрудники, пусть кто угодно придумывает любые истории. Всё, что угодно.

Мало ли, сорвалась. Всякое бывает, как сказал Седов.

Больше никто не узнает правды.

И начались мрачные дни, словно в моей душе выключили свет. Когда меня навещали, становилось только хуже. Буду справедливой: коллеги старались мне помочь, но не знали, как. Даже Пашка. Особенно он. Не мог на меня смотреть, прятал взгляд в букетах никому не нужных цветов, увядших ещё до того, как они попали в мою безрадостную квартиру. Смотрел мимо меня со страдальческой миной на лице и молчал.

Другие знакомые тоже маялись.

О работе говорить не хотели. Силились вспомнить телевизионные программы, международные новости. Обсуждали мою квартиру, съёмную, крохотную, в которой не хватало воздуха для тяжких вздохов посетителей. Вскользь упоминали семьи, детей, питомцев. Больше говорить не о чем.

Самое неприятное — когда знакомые пытаются тебя развеселить. Почему бы не оставить меня в покое? Зачем заваливаться ко мне по одному, неловко топтаться в дверях с цветами и угощениями и твердить, глядя в сторону:

— Ты это… того… не раскисай… с любым может случиться…

Неужели? Прямо-таки с любым?

Они думали, что я порезала руку из-за стресса на работе, потом опомнилась и явилась в больницу. Знали бы они правду.

«С любым может случиться…»

Или ещё хуже: — Ты была одной из лучших. Кто знает, может, ещё вернёшься… — и неловкий взгляд в сторону, чтобы не смотреть в мои пустые глаза.

Я несправедлива. Коллеги старались, честно, изо всех сил. Дружно желали мне добра, но от врачебных слов и нервного сочувствия становилось только хуже. Намного.

Они старались мне помочь — а я им мешала.

Они примеряли на себя моё горе и содрогались, и я ощущала эту дрожь всем телом.

Я хотела быть одной из них, весёлой и щедрой, и поддерживать заболевшую приятельницу. Я не хотела быть мной.

Иногда коллеги заваливаются в мою квартиру группами, с пиццей, десертом и выпивкой. Присутствие толпы становится залогом безопасности. Ведь если гостей несколько, они могут смотреть друг на друга, и тогда им намного легче улыбаться и притворяться, что всё хорошо. Что я выгляжу бодрее, чем вчера. Что у меня улучшился цвет лица.

В такие моменты мне не хватает места в собственной квартире.

Душно. Их весёлая компания душит. Я целыми днями лежу в кровати, и их тормошение нарушает мой покой.

Да, у меня депрессия. Да, такое случается после операции, а я перенесла целых две, если считать надругательство Василия Седова.

Самое страшное — то, что я потеряла силу воли. Если бы я была такой, как Станислав, я бы всё смогла, не сдалась, не сдулась. Но увы.