Но сегодня все было по-другому. Сегодня она была здесь. В моей больнице. Какова вероятность такой встречи? Когда наши глаза встретились, мне кажется, что мой мир сошел с оси. Неверие, а потом беспокойство. Что, черт возьми, с ней случилось? Эти льдисто-голубые глаза когда-то были такими живыми. Что является причиной такой боли?

Я помню первый раз, когда увидел ее. Она украла дыхание из моих легких.


Она сидела за дальним столом закусочной «Райская трапеза», выходящим на улицу. Она была прекрасна. Безмятежна. Но то, что заставило меня задохнуться, тот факт, что эта девушка выглядела так же, как она.

Я помню, как подумал, что это она…

Слоан.

Но это было невозможно. И я, понимая это, все еще смотрел в пространство, которое нас разделяло. Сходство было поразительным.

Я, шагнув вперед, осознал, что ее знакомые черты начинают исчезать. Как удар импрессиониста по холсту, который крупным планом формирует новый образ.

Новое изображение становится ярким и живым. Понимаю, что это образ не той женщины, которая преследовала меня в моих мыслях, которая дразнила и мучила меня. Нет. Эта девушка является чем-то другим. Часть меня хочет пересечь пространство, которое нас разделяет. Я хочу поговорить с ней. Хочу узнать все об этой девушке, которая так напоминает мне прошлое. Но я не стал. Как я мог? И что мне ей сказать?

А сегодня я чуть не свалился от шока. Собрав все свои силы, чтобы держать себя в руках, я наблюдал за ней.

Она лежала на больничной койке, слабая и хрупкая. Она напомнила мне свежевыпавший снег. У нее была бледная кожа, светлые волосы и льдисто-голубые глаза.

Теперь я знаю имя... Ева Гамильтон.

Я не знаю, почему протянул ей свою карточку. В этом не было нужды.

Я не должен был.

Направления на консультацию было бы достаточно. Но что-то было в ее глазах. То, что я уже видел раньше. Глубоко укоренившаяся печаль, которую я хотел — нет, мне необходимо было — исправить.


Глава 3

Ева


Последние полторы недели я ничего не делаю. Я чувствую, будто мир сжимается вокруг меня, и нет света в конце тоннеля. Тяжесть сковывает мою грудь. Такое ощущение, что каждый вдох душит меня все сильнее, но я стараюсь бороться с этим.

Я не могу есть.

Я не могу спать.

Я не могу больше это выносить. Что-то нужно делать.

Я опускаю взгляд на визитку доктора Монтгомери и задаюсь вопросом, как это будет — сидеть перед ним и открывать свою душу. Карточка начинает изнашиваться, края мнутся от бесчисленного количества раз, когда я сжимаю ее в руках. Должна ли я позвонить ему? Похоже, он знал, о чем говорил, но в то же время я не уверена, что это подойдет мне. Я не уверена, что хочу смотреть в его глаза, и позволить ему увидеть мою слабость.

С тех пор как я вернулась из больницы домой, мне стали сниться кошмары, которые погружают меня в безысходность и страх. Каждую ночь я молюсь о спокойствии в душе, но как только приходит сон, появляется множество образов, запахов, и они чувствуются настолько четкими, близкими, реальными, словно нападают на меня. Они проникают ко мне каждую ночь, и я просыпаюсь в поту и слезах. Но я знаю, что кошмары всегда найдут меня. У меня нет выбора.

Сегодня утром, после ужасной ночи, когда я ворочалась и ворочалась, меня разбудил звук разбитого стекла, вырвав из тумана очередного кошмара.

— Черт, черт, дерьмо, — слышу я, пока иду по ковровой дорожке из коридора на кухню.

Я нахожу Сидни на полу, подбирающую кусочки моей любимой кофейной кружки. Я не могу не рассмеяться над иронией. Все разваливается на куски. Так почему бы не добавить сюда мою кружку?

Она оборачивается на звук моего смеха.

— О Боже, мне так жаль. Я пыталась сделать тебе чашку кофе, но случайно сбила ее со столешницы.

— Не беспокойся об этом, — я стараюсь послать ей ободряющую улыбку. — Серьезно, Сид. Это всего лишь кружка.

Кивая, она встает, отправляет осколки стекла в мусорное ведро, а затем поворачивается к шкафу и достает другую чашку.

— Хочешь немного кофе?

— Конечно, спасибо, — говорю я, пока она наливает кофе.

— Итак, какие планы на сегодня?

Сидни выдвигает стул и занимает место за столом.

— Мне нужно позвонить маме, узнать, нужно ли ей что-нибудь. Это, пожалуй, все.

Губы Сидни превращаются в жесткую линию.

— Я буду в порядке, — пытаюсь успокоить ее, но она все понимает, поэтому беспокоится обо мне.

Общение с мамой эмоционально истощает меня в обычные дни, и в моем нынешнем состоянии, я не уверена, что выдержу разговор с ней. Но я должна.

Я делаю еще один глоток и встаю из-за стола, беру свой телефон и набираю номер. Мама берет трубку после первого гудка, как будто она в отчаянии ждала, что кто-нибудь услышит ее невроз.

— Ева, — стонет она.

— Мама, что случилось? Ты в порядке?

Я знаю, что с ней все в порядке, но она никогда не признается. Ее мнительность не знает пределов. Я слышу это в каждом вдохе, который она делает.

— У меня кружится голова, и я не могу двигаться. Как будто мое лицо онемело. Возможно у меня...

— С тобой ничего не случится, мама.

— Откуда ты знаешь? А вдруг случится. У меня очень медленно бьется сердце...

— Ты что-нибудь принимала?

— Только мой инсулин.

Так вот в чем дело. У моей мамы нет сахарного диабета. У нее «самодиагностика» с достаточным количеством денег и доктором-шарлатаном, благодаря которому теперь у нее появился инсулин для лечения недуга, которого у нее никогда не было.

— Сейчас приеду.

Прикусив губу, чувствую кровь. Медный вкус пропитывает мой язык, когда я облизываю губы. Я недостаточно сильна, чтобы разбираться с этим сейчас, но это от меня уже не зависит. Я — все, что у нее есть.

Через час я уже нахожусь в верхнем Ист-Сайде, в квартире моей мамы. Все мое тело в напряжении. Квартира Ричарда находится в том же здании, и часть меня чувствует пустоту, зная, что я не могу зайти и увидеть его.

Я захожу в гостиную мамы, но она пуста, поэтому я прохожу в спальню, где нахожу ее полуодетой и растрепанной. Макияж на ее лице размазан, глаза закрыты.

— Мама, ты в порядке? — я бросаюсь к ней с ее стороны кровати, схватив за руку, проверяю пульс.

Она стонет при моем прикосновении.

— Холодно, — бормочет она.

— Мама, ты можешь открыть глаза?

Она открывает, но я не вижу сразу в них четкости, ее взгляд расфокусирован.

— Ты принимала что-нибудь еще, мама?

— Ни-ничего.

— Мама, что ты ещё принимала?

— Ничего, — она бормочет. — Просто мой инсулин.

И я понимаю, что уровень сахара у нее в крови опасно низок. Я выбегаю из комнаты на кухню, чтобы налить немного апельсинового сока. Когда возвращаюсь, с моей помощью мама его выпивает. В течение нескольких минут к ее щекам возвращается цвет.

Прием инсулина может убить мою маму, потому что уровень сахара у нее и так недостаточно высок, чтобы снижать его. Я хочу кричать, но сдерживаю себя. Вместо этого, я забираюсь на кровать и укачиваю ее.

Протянув руку, я глажу ее лицо, и она бормочет в ответ непонятные слова. Я не знаю, что происходит сегодня с моей мамой. Но вижу, что сегодня хуже, чем обычно. Как правило, большинство из болезней — просто плод ее воображения. Они находятся в ее голове и питают страх, который живет там. Но в этот раз она в действительности выглядит как психически больная. С ней все тяжелее справляться. В такие дни, как сегодня, для моей мамы нет никакого успокоения. В такие дни, как сегодня, не следует задавать вопросы или надеяться выяснить истину. В такие дни, как сегодня, я просто обязана лечить симптомы и молиться, чтобы это побыстрее прошло.

Она мирно лежит в моих руках, и, на мгновение, у меня в груди замирает сердце.

Все должно быть не так. Это она должна укачивать меня, успокаивая, а не наоборот. Это она должна проявлять материнскую заботу.