Обернулась, смотря на него с мольбой.

— Сергей… Прошу! Я должна быть с ним…

Сухо. Безэмоционально:

— Зачем?

Ей нечего здесь делать.

— Но…

— Прекратите пугать ребенка, — выводя ее в коридор, закрывая дверь. Оставляя ее одну. Растерянную…

Подходя к его кроватке… Маленькое, дрожащее от озноба тельце. Лихорадка… И кашель.

Чувство совершенной беспомощности. Никогда. Никогда прежде он не чувствовал себя так… Потому что нельзя было просить. Нельзя угрожать. Нельзя что-то изменить. Только верить в то, что он выживет…

Приоткрытая форточка. Свежий воздух. Натопленное помещение. Несколько одеял. Отвары, грелка… Все, что только могло помочь… Но это уже была не просто простуда. Не просто недомогание…

Почему? Слабое здоровье? Неправильное лечение в самом начале? Когда он впервые после разлуки увидел сына, все уже было плохо…

Нездоровый румянец на щеках. Нездоровый блеск глаз. Он только пришел в себя. Нож, вогнанный в сердце по самую рукоять… Его ребенок умирал.

Хватило сил только на то, чтобы не уподобиться Алисе. Едва хватило…

— Больно… — когда Осоргин склонился над мальчиком, меняя лежащую у того на лбу влажную повязку. Теперь горячую…

— Это пройдет. Скоро… — не соврал. На его нелогичный вопрос о том, могут ли оправдаться худшие опасения, мужчина получил вполне логичный ответ от врача, что мальчику либо вскоре станет лучше, либо… Либо все кончится.

«Сударь, я ведь не Господь Бог. Делаю все, что в моих силах. Если его организм справится, он выздоровеет»

А если нет…

Последнее, что можно было предположить. Вернуться к могиле собственного ребенка…

Чашка с темной жидкостью. Шиповник.

— Не надо… — закапризничал… Ему было больно даже приподняться…

— Давай, — протянул сыну руку, осторожно потянув наверх, другой рукой придерживая за спину. Мальчик откинул голову, тихо заскулив. Сергей Владимирович отвернул лицо… Закрыл глаза.

— Тебе нужно больше пить, — поднося ко рту чашку с отваром. Маленькие ручки настолько ослабели, что не могли даже ничего держать… Федя не возражал. Чуть приподнял голову над подушкой. Осоргин осторожно придержал его…

Снова кашель… Мазь, горчичники… Да должно же что-то в этом мире помогать!

— Я умру?

Осоргин вздрогнул. Осунувшееся лицо, едва слышный голос… Смерть уже поставила свою печать… Так теперь казалось.

— Кто тебе сказал подобное?

Тихий вздох…

— Мама. Она просила, чтобы я не умирал. Я умру?

Мама… Ну конечно. Кто же еще…

— Нет. Мама не в себе. Устала от переезда. Она не имела в виду это.

Кажется, его удалось немного успокоить…

— Если ты не будешь бояться и переживать, то совсем скоро почувствуешь себя хорошо, — трудно… Ему было трудно говорить это… Смотря в глаза, полные надежды. Смотря на самого себя…

А Федя почувствовал тихую радость. Он выздоровеет. И жжение в груди, наверное, пройдет… И его не ругают за то, что он упал в пруд.

— У нас в саду живет ящерица, — слабо и очень тихо. Но информация столь важная, что он бы поделился ей с папой, даже если бы потом сразу снова потерял сознание.

— Хорошо. Ты ее поймал?

Он призадумался.

— Нет… Она уползла под беседку. Такая большая…

Осоргин попытался улыбнуться. Вышло плохо. Да и не стоило… Не стоило пытаться играть. Дети слишком тонко чувствуют фальшь…

— Как только встанешь на ноги, мы ее обязательно поймаем, — засветившиеся восторгом серые глаза… Как немного нужно было ему для того, чтобы чувствовать себя счастливым.

Сергей Владимирович нагнулся, касаясь губами лба сына. Горячий… Даже несмотря на влажное полотенце. Температура поднималась.

— Ты посидишь со мной?

Осоргин кивнул. Конечно, он останется… Пока будет возможно…

— Постарайся заснуть.

Федя послушно закрыл глаза. Вложив маленькую ручку в руку отца…

Осоргин молча смотрел на сына. Маленькие пальцы медленно слабели… Что-то мокрое на щеке… Он даже не сразу понял, что это были слезы. Сломленности. Отчаяния. Разбитости…

А есть ли смысл?

— Кто ты?

Молодая темноволосая девушка выжидательно склонила голову перед госпожой. Она видела ее… Видела в тот день, когда только приехала. Но не обратила внимания тогда. Произошедшие события не позволяли думать о чем-либо еще.

— Дуня. Я дочь псаря. Из…

— Не имеет значения. Где Глафира?

Можно было предположить, что управитель нанял новую девушку для работы по дому. Но где ее горничная?

— Простите, Алиса Романовна. Не знаю я такую… Мне сказали, что теперь я ваша горничная. И я готова выполнять любые ваши указания.

Эта девушка… Что она говорит?

— Хорошо… Принеси пока воды.

Не с нее следовало спрашивать. Алиса провела по лбу ладонью. Что это? Злая шутка?

Думать о насущных проблемах, пока высшие силы решают людские судьбы. У нее были вопросы…

К кабинету мужа Алиса шла решительно и целеустремленно. В конце концов, это было уже чересчур… Возможно, в своем доме он и был полноправным хозяином, но Глаша — ее служанка. Единственное, что осталось у нее от прежней жизни… Она приехала в этот дом вместе с ней. Еще очень давно. Растущее возмущение, непонимание.

— Сергей Владимирович…

Слова, прозвучавшие прежде, чем что-то шевельнулось в голове, отчаянно прошептав:

«Не надо!»

Не надо…

Не потому, что ее не услышат. В удивительно тихой комнате не было жизни… Ни скрипа пера. Ни шороха бумаг. Ни запаха кофе…

Стул, отодвинутый от стола. Не слишком далеко… Неудобно работать, но на столе все было слишком аккуратно. Он не собирался ничего писать.

Сидя на стуле, мужчина смотрел в одну точку. Не раскладывал бумаги. Не искал настойчиво уходящую мысль. Не читал… Думал о чем-то? Скорее всего, его мучила все одна и та же мысль…

Это было непонятно. Непривычно… Время теперь не текло, расписанное по часам и минутам. Осоргин даже не повернул головы. Не поднялся навстречу, услышав ее голос…

Подойти. Обнять… Не важно, о чем он думал, смотря не на нее. Ведь это была не задумчивость. Она чувствовала… Это скрежетало по сердцу, подобно острому морскому камню, царапающему стекло. Тогда она бы смогла услышать… сказала бы сама, что это не конец.

— Сергей Владимирович…

— Что вам нужно?

Безразличие. Столько безразличия, что его хватило бы на каждое сказанное ей необдуманное слово. Чтобы умыться им с головой…

Не стала подходить. Смотря на него и не веря. Не узнавая…

«Все обойдется. Мы справимся. Мы выдержим…» — несколько слов, изменивших бы все… Сказать. Она должна была просто сказать…

— Что с моей горничной?

Посреди этой тишины. Пожалуй, самый глупый, самый неуместный вопрос.

— Я ее уволил.

А что она ожидала услышать?

— Зачем…

Впервые посмотрел на нее. Как на душевнобольную…

— Она передавала записки от моей жены к ее любовнику. Достаточный повод?

Алиса сделала шаг назад. Он никогда не ставил в вину ее измену… Никогда прежде. Но больно стало не от этих слов. А от того, как они были сказаны. Сухо. Жестоко…

— Зачем вы это говорите… Я поступила плохо. Перед Богом, перед вами, перед собой…

— Оставьте в покое себя и Бога. Вопросы вашей веры касаются исключительно вас. О себе же вы не прекращали думать ни на одну минуту. Перестаньте же говорить об этом хотя бы теперь…

Не повышал голос. Не сглаживал углы. Не успокаивал.

— Что я сделала? К чему все эти упреки? — ее голос срывался. — Вы хотите разрушить все то, что у нас теперь есть? И тогда, когда наш сын…

— Мне все равно. — Он повернулся к ней. И Алиса на секунду перестала дышать. Погасшие теперь уверенность, решимость в его глазах, прекратившие свою борьбу. Столько отчаяния, отчаяния такого живого, такого острого и отравляющего медленно и неотвратимо, Алиса не видела никогда… Он был сломлен…

— Знаете, впервые в жизни мне все равно. Никогда не думал, что это может произойти… — мысли вслух. Просто, чтобы не сойти с ума. — Разрушить то, что у нас есть? А что у нас есть? По мне, так ничего, — неопределенный жест. Он не жалел ее. Слова, острыми ледяными осколками пронзавшие насквозь. Алиса даже не пыталась остановить это…

— Наш сын? Кажется, еще две недели назад вы собирались покинуть его. Почему-то о благе тогда еще здорового ребенка вы не думали. Впрочем, я не уверен, думаете ли вы вообще о чьем-либо благе, кроме своего собственного, — морщины, появившиеся на лбу. Этот разговор становился слишком бессмысленным.

— Знаете, мой ребенок умирает, а я ничего не могу сделать. Ваш ребенок умирает, а вы беспокоитесь о том, что я лишил вас возможности связаться с любовником. Я не привык слышать от вас логичные и вразумительные ответы. Но ответьте теперь: в чем виноват я? В том, что не замечал, что вы представляете из себя на самом деле? В том, что хотел видеть в вас любимую женщину? В чем? Или же в том, что не дал вам упасть тогда? Что позволил себе простить… И для чего? Для того, чтобы успокаивать сына после ваших истерик? Чтобы ждать, пока вы снова решите вонзить нож под ребра? Я сам не понимаю… Но говорили же вы, что каждый имеет право на ошибку. Что ж… Я не святой. Я ошибся.

Сказал бы это, если бы она в самом начале не пресекла? Если бы просто дала понять, что и она играет хоть какую-то роль в их только поднявшихся из серого пепла отношениях… Если бы поддержала. Если бы не задала этот роковой вопрос…