Боб посмотрел на баскетбольную корзину, подвешенную на высоте десяти футов на воротах гаража, и представил, как вырастет его сын; представил его юношей, подпрыгивающим в воздух, как лосось, чтобы закинуть мяч в корзину. У ребенка будет все, чего не хватало ему самому. Боб позаботится об этом. Завтра снова нужно будет идти на работу; это неизбежно, если работаешь сам на себя. Но сейчас он чувствовал себя совершенно разбитым. Укладываясь в постель, Боб молился, чтобы ему был послан глубокий сон и грезы его отражали замечательные события сегодняшнего дня. Он надеялся, что демоны не придут.

На это он надеялся больше всего на свете.

Приличная юбка

Мы сидим в нашем микроавтобусе на парковке, на задних сиденьях. Никому наше дерьмо не нужно – только время теряем. И я думаю, что, если здесь не станет поживее, я сам закинусь хорошим Е и отправлюсь туда, в самое пекло. Бал с какими-то чуваками сидит в другой машине, он не настроен идти внутрь. Пусть делает что хочет, я не буду здесь долго ошиваться, там внутри целый парад девок.

– Да, на прошлой неделе настоящий бардак вышел в том пабе, – говорит Короче.

– Точно, когда я оттащил от тебя этих пацанов, – говорю я ему. Если б не я, парню бы конец пришел. – Просто полный пиздец бы вышел.

– Да уж, по-моему, мне здорово там досталось. Но когда я до стаканов дотянулся, уффф… раздавал им направо и налево и еще по центру.

– А тот толстяк за стойкой, – говорит Джонни, – вот кто был прикольный, черт его дери.

– Ага, – вступаю я, – пока я его не уложил этим железным табуретом. Вот это было красиво. Помню как сейчас – просто как на картинке, как у гада весь лоб в кровь разбил.

Замечаю, как Короче роется в полиэтиленовом мешке в поисках пива.

– Эй, Короче! Подкинь-ка и мне баночку, парень! – кричу ему. Он передает мне банку светлого – «Макьюэнс».

– Мерзкое шотландское пойло, – говорит он и сразу: – Прости, друг, забыл.

– Да ладно, не бери в голову.

– Но слушай, ты же не настоящий шотландец, правда? Вот мой старик, он из Ирландии, а матушка – полька, вот. Но я же от этого не поляк, так ведь?

Я пожимаю плечами:

– Мы все тут дворняги беспородные, приятель.

– Ну да, – говорит Короче, – но мы ведь белые хотя бы. Чистота расы и все такое.

– В общем, да, здесь ты в точку попал, дружище, – отвечаю я.

– Я не хочу сказать, что Гитлер был обязательно прав, пойми. Он же не виноват, что не был англичанином.

– Да уж, Гитлер был настоящий мудак, – говорю я, – две мировые войны и один чемпионат мира, приятель. И все выиграны под нашим ало-голубым флагом.

Короче запел. Его не удержать, когда он начинает распевать старые вест-хэмовские песенки.

– Не про-и-гра-ет – алый с голубым, всегда от-ме-ча-ет – алый с голубым…

Риггси влезает в наш автобус. За ним Бал с этим чуваком Роджером.

– Пошли внутрь, парни, – говорит Риггси, – там круто! От звука, говорю вам, просто мурашки бегут!

– Я тебе скажу, от чего у меня мурашки бегут, – говорю я.

– От волынки, – отвечает мне Короче.

– Да нет, там ребята продают внутри, и не из Фирмы, – говорю я Риггси.

Бал встрепенулся:

– Да, ты прав, блин, Задира. Кто-то сейчас там по роже получит.

На этом Риггси затыкается надолго. Какой он все же мягкотелый, тупой ублюдок. Эти приторные худые суки с полными мешками таблеток, они к нему в душу влезают. Неудивительно, что нам не скинуть свои парацетамолы и бикарбы.

– Да нет же, – начинает Риггси, – на самом деле все уже закинулись еще до того, как сюда прийти сегодня.

Он протягивает Балу таблетку:

– Вот, закати.

– Да пошел ты, – фыркает Бал. Он все еще не в настроении.

К черту все, я глотаю Е и иду внутрь вместе с Риггси. Короче тоже закинулся и плетется за нами.

Внутри я разглядываю группку девчонок у стенки. Не могу глаз отвести от одной из них. Мне как-то нехорошо становится, как будто срать захотелось, и я понимаю: это из-за того, что у меня крыша начинает съезжать от нашего дерьма и от этих безумных звуков.

– Чего уставился? – Она подходит и говорит мне прямо в ухо.

Я, вообще-то, никогда не смотрю на девку пристально. Мне кажется, все дело в манерах. Вот Короче, он и в самом деле смущает бабу. Уставится и смотрит на нее; ей, наверное, кажется, что он ее изнасилует или что-то в этом роде. Я его предупреждал на этот счет. Говорил ему, чтобы не пялился так. Если хочешь с кем-нибудь в смотрелки играть, иди на Олд-Кент-роуд и попробуй сделать это с кем-нибудь из миллуоллских парней. А с девчонками нужно вежливым быть, я ему сказал. Как бы тебе понравилось, если бы какой-нибудь бушмен или охотник за головами уставился бы так на твою сестрицу?

Но так или иначе, я сам сейчас уставился на эту девчонку. И не только потому, что она такая красивая, а она красивая, она просто прекрасна, блин. А это потому, что я только что экстази сожрал и смотрю на девчонку, у которой нет рук.

– Тебя по телику не показывали? – Единственное, что я придумываю сказать.

– Не-а, по телику не показывали и в цирке уродов, блин, тоже.

– Я совсем…

– Ну так проваливай, – отрезает она и отворачивается.

Подружка обнимает ее за шею. А я так и стою, как тупой овощ, блин. Никто, конечно, не любит, когда сучка варежку разевает, это как божий день ясно, но что ты скажешь девчонке, у которой рук нет ни хрена?

– Ты что, Дейв, позволишь какой-то уродине с тобой так разговаривать, что ли? – усмехается надо мной Короче, обнажая свои гнилые зубы.

Их с такой легкостью можно выбить.

– Заткни свою мерзкую пасть, мудила, а то я это за тебя сделаю.

Я, конечно же, разозлился на мудака; такая красивая девчонка – и без рук, такая подлость, любой скажет. Ее подружка подходит ко мне, тоже ничего себе, зрачки во весь глаз, набралась Е до краев.

– Извини за нее. Плохой трип на кислом.

– А что с ее руками-то?

Не надо было этого спрашивать, но иногда просто выскакивает. Наверное, иногда лучше говорить прямо, что у тебя на уме.

– Это все из-за теназадрина.

Короче надо все же влезть:

– Вот оно – маленькое чудо: теназадриновые ручки.

– Заткнись, ты, урод! – обрываю я мудилу, который знает, что значит, когда я смотрю таким взглядом, и он отваливает. Приятель или нет, но парень явно напрашивается на хорошую взбучку. Поворачиваюсь к девчонке:

– Скажи своей подруге, что не хотел ее обидеть.

Она улыбается мне в ответ:

– Пойди и скажи ей сам.

Тут меня совсем прибивает, потому что я очень смущаюсь перед девчонками, которые мне сильно нравятся. Речь не о сучках-дешевках, а о девчонках, которые нравятся, – с ними все по-другому. Но с экстази гораздо легче. Я подхожу:

– Слушай, прости, что уставился на тебя, а?

– Да я уж к этому привыкла, – говорит она.

– Я обычно на людей так не смотрю…

– Только на тех, у кого рук нет…

– Да это не из-за рук… меня просто Е накрывало, и мне так вдруг хорошо стало… и ты… ты такая красивая, – выпаливаю я все. – Меня зовут Дейв, кстати.

– Саманта. Но только не зови меня Сэм. Никогда. Меня зовут Саманта, – отвечает она, почти улыбаясь. Для меня это почти слишком.

– Саманта, – повторяю я, – а ты меня не зови Дэвидом. Просто Дейв.

Она улыбается в ответ, и внутри у меня что-то происходит. Эта девчонка похожа на белого голубя, и внутри у него столько МДМА, сколько я в жизни своей не употреблял.

Лондон, 1979

Она сидела со своим шоколадным коктейлем в фастфуде на Оксфорд-стрит, втягивая сахаристую жидкость через соломинку. Она решила поехать в город на подземке, после того как зарегистрировалась на бирже труда в Хаммерсмите. Ей совсем не хотелось возвращаться в сквот, где она жила со всяким сбродом; на днях туда въехала группка шотландских парней, которые проводили большую часть дня за распиванием сидра, с бессмысленным догматизмом споря о любимых группах. В этот жаркий день Вест-Энд казался ей более приемлемым выбором, хотя в голове у нее царила вязкая пустота – опиумный притон, в который изредка вламывалась непрошеная осмысленная фраза. Она подумала об очередном концерте, очередной группе, очередном лице, очередном сексе; еще одном механическом сексе без любви. Она напрягла мышцы вагины, и ее тело с головы до ног пробрала конвульсивная дрожь. Начиная ощущать приступ отвращения к себе, она усилием воли заставила себя переключиться на созерцание суеты, где обыкновенные люди со своими покупками пробираются в этот и так заполненный народом фастфуд.

Тогда-то она и ощутила на себе его взгляд.

Она не знала, сколько времени он вот так смотрел на нее. Сначала она заметила его улыбку, твердо решив про себя не обращать внимания. Еще один чертов урод. Самыми неприятными всегда были те, кому хотелось поговорить об ее изъяне. Один мудак сказал ей, что он священник англиканской церкви. И сейчас она совсем не желала выслушивать это дерьмо еще раз.

Когда он подошел и сел рядом, она ощутила привычное чувство узнавания. Еще один панк. С розовыми волосами, в кожаной куртке, без воображения застегнутой на булавки. В его облике было что-то стерильное: слишком правильный, слишком неестественный. Чисто пластик.

– Ничего, если я присяду? – поинтересовался он. Он говорил с акцентом, – возможно, немец. Она отметила и это, и то, как он одет. Его куртка, накинутая на плечи, сумела на какое-то время скрыть от нее, насколько похожи он и она.

– Меня зовут Андреас. Я бы пожал тебе руку, – рассмеялся он, – но, думаю, это не совсем удачное предложение. – Он стряхнул с плеч куртку, обнажая культи, как и у нее, растущие прямо из плеч. – Может, – с улыбкой предложил он, – мы вместо этого поцелуемся?

Саманта агрессивно сжала челюсти, но почувствовала и нечто другое, совершенно противоположное – головокружительный, нервозный, на грани дурноты приступ смущения оттого, что ее тянуло к этому человеку.