– Я вот подговорю дружков-приятелей, так мы энтого Воейкова враз подкараулим, когда из кремля в город пойдет, к рядам торговым! – грозился Пастильников. – В темном уголке подкараулим да березовой-то кашей и накормим, чтобы к честным девицам с ласками своими погаными не лез!

– Нешто ты, Гриша, ревнуешь меня? – лукаво спросила Алена.

От Марии Юрьевны она успела узнать, что ревность – верная дорога к самой страстной любви. Мария Юрьевна в былые времена первейшая красавица была и многим кавалерам головы вскружила! Да и ныне она еще хороша, особливо ежели подкормить да приодеть!

– А ежели ревную, ты-то что скажешь? – в тон ей, игриво, спросил Пастильников и ухватил ее совсем так, как давеча тот Воейков. Только Алена драться не стала, а потупила очи и ответила тихонько, со вздохом томным:

– Скажу, что мил ты мне давно, Гришенька…

Этим вздохам она тоже от Марии Юрьевны научилась. Многое ей успела рассказать узница про вольные да шляхетные нравы Речи Посполитой да про то, как там кавалеры за дамами ухаживают, а дамы их красотой да обхождением чаруют.

– Я мил али сласти мои, Аленушка? – переспросил Пастильников.

– И ты, и сласти твои, сокол мой ясный! – ответила Алена, утирая губы платком. Она уже успела угоститься и нежными, словно пуховыми, пирогами, и гордостью Григория – яблочной пастилой.

Григорий не удержался и поцеловал Алену прямо в сладкие, пахнущие пастилой губки. А потом с готовностью стал собирать очередной кулечек с подарочками – для нее и для Марины-узницы. Собрал передачку – и не захотелось ему Алену обратно в башню отпускать.

– Ах ты, лакомка моя… – ласково сказал он. – Ровно дитя малое… Не возвращайся в башню, Аленушка! И в монастырь тоже не иди…

– Куда ж мне идти, Гришенька?

– Со мной оставайся, милая…

– Как же можно?! Послушница я…

– Послушница – чай, не черница. С послуха и обратная дорога есть. Говорил я тебе уже – уедем мы отсюда далече! Хочешь – на Украйну, хочешь – на Дон вольный, а может, и подалее, за Камень, в Сибирь! По дороге и обвенчаемся по-тихому!

Пастильников горячо обнял Алену и пытливо заглянул ей в глаза, ожидая ответа.

– Что ж ты, Гриша, ради меня дело свое бросишь? Лавку свою? Доход? Пастилу? – не поверила Алена.

– Да какой здесь доход! – плюнул под прилавок Пастильников. – То ярыжные мзду клянчат, то подьячему взятку поднеси, то дьяку подарочек! А то, гляди, придет стрельчишня, лавку разобьет, да и самого прибьет, как давеча!

И вдруг, спохватившись, добавил:

– Нешто ты думаешь, что раз я торговый человек, так для меня мошна главное?! И ни души у меня нет, ни сердца?!

– Что ты, миленький, не думаю я такого вовсе!

– Так почему со мной в вольные земли бежать не хочешь?!

– Не могу я, Гриша, Марию Юрьевну бросить! Несчастная она… Никого у нее, кроме меня, нет!

– Кто она тебе? – удивился Григорий. – Сестра, мать, сродница? Никто ведь! Что ж ты о ней печалишься?

– Жалко мне ее, Гриша! – опустив глаза, призналась Алена.

– Что ж, эта жалость твоя больше любви ко мне будет? – не поверил Пастильников.

– Может, и не больше, милый, да не могу я госпожу мою горемычную бросить! – стояла на своем Алена. – Только с ней убегу! Хочешь меня увезти, так Марию Юрьевну спаси! Бежать ей надобно, а то убьют ее здесь, не ровен час!

Пастильников от изумления даже кулечек со сластями на пол выронил. Бухнулся на колени, собирать стал. Пока собирал – все чертыхался.

– Ишь ты, смиренница, чего удумала! Маринку из башни спасти! Государеву изменницу! Да за это ж не только на дыбу, за это ж башку долой! Вон сотник твой мне первый же ее и отрубит!

– А может, и не отрубит… – задумчиво протянула Алена. – А может, и вовсе наоборот… Добро, что ты, Гришенька, про сотника-то напомнил!

– Ты что, глупая?! – не поверил своим ушам Пастильников. – Нешто царев пес на такое дело решится? Государя своего предать?!

– А может, и решится… – медленно, словно взвешивая каждое слово, сказала Алена. – А ежели решится, ты, Гриша, ему и мне поможешь?

– Окстись, девица, окстись, милая! – Пастильников даже перекрестился от испуга. – И не говори со мной больше про Маринку твою! Тебя я люблю, не ее, тебе и помочь хочу!

– А я ей служу! – веско и строго сказала Алена. – Хочешь меня любить, ей помоги!

– Ну что с вами, бабами, делать! – в сердцах воскликнул Пастильников. – Любого с ума сведете. Ох, пропади моя головушка! Ежели сотник твой помочь Маринке решится, то и за мной не заржавеет!

– Ну, смотри! – пригрозила Алена. – Ты, Гриша, слово дал! Купеческое! Теперь не отступишься, торговый человек!

– Не отступлюсь, бедовая! Не отступлюсь, Аленушка, только дай поцелую!

Пастильников рассудил, что сотник Рожнов, пес государев, ни в жизнь не станет помогать Маринке, а стало быть, слово купеческое сполнять не придется. Пусть Аленка верит, что он, Пастильников, согласен ее госпоже помочь. Лишь бы целовала жарче! А там девица-красавица и бежать на вольные земли согласится – без Маринки, конечно! Зачем им нужна эта Маринка? Несчастная она женщина, что и говорить, да только всем горемычным не поможешь! Ни мошны не хватит, ни сил, ни жизни человеческой…

Так и решил Пастильников, только Алена думала иначе. Вышла она из лавки Григория, крепко задумавшись. Служанка и добровольная помощница Марины Мнишек знала о Федоре Рожнове нечто такое, чего не ведал еще никто на свете. И даже сам Рожнов – пропадай его молодецкая головушка!..

Маринкина башня, Коломна, 1615 год

Сотник Рожнов действительно зачастил к Марине. А ведь началось все с пустого разговора – зашел он более для порядку, чем по надобности какой, спросить – всем ли сиделица довольна, сыта ли она, не холодно ли ей, не мучат ли хвори. Аленка-прислужница как раз в посад за снедью отлучилась, Маринка одна была. На коленях в углу стояла, бусы свои латинские, что четками называются, перебирала да молитвы непонятные читала. Трогательно так читала, истово, чуть нараспев. И столько силы было в ее голосе да веры, что заслушался Рожнов, пробрало его чуть ли не до дрожи. Стал в дверях словно истукан и ни обратно уйти, ни подойти к ней поближе не смог… Оробел словно! Тьфу ты, пропасть, а ведь ни перед кем раньше не робел – ни перед Васькой Шуйским, ни даже перед государем Михаилом Федоровичем!

Должно быть, давно не слышал Федор такой искренней молитвы. Привык, что люди больше о своих земных делах думают, чем о Боге. А может, и сам на путях военных Бога утратил. Где он, Бог, среди крови да лютости?! Может, на дыбе висит с мучениками? А может, лишь со стороны бесстрастно наблюдает, как чада его кровью своих ближних тешатся?! Но Марина молилась так, как будто обращалась к кому-то, истинно существующему, к далекому и одновременно близкому другу. И надеялась – Бог ее не оставит, не доведет до крайности, не позволит совершить грех самоубийства. Ибо и свет во тьме светит, и тьма не объяла его…

«Pater Noster,

qui es in caelis,

sanctificetur nomen tuum.

Adveniat regnum tuum.

Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra.

Panem nostrum quotidianum da nobis hodie.

Et dimitte nobis debita nostra,

sicut et nos dimittimus debitoribus nostris.

Et ne nos inducas in tentationem,

sed libera nos a malo.

Amen», –

шептала Марина.

И Федор догадывался, что это значит, поскольку за семь лет Смуты немало насмотрелся на ляхов – знал, как они молятся, и понимал: Pater Noster – это «Отче наш» по-ихнему, по-латинянски. Видал он и как поляки перед боем молились, и молитвы их слышал. Но давно уже никто не вкладывал в эти мудрые и вечные слова столько глубокой, истовой веры! Стоял Федор, на месте топтался, как конь, а про себя твердил: «Отче наш, иже еси на небеси…»

Марина закончила молитву, чуть повернула голову и, не вставая с колен, спросила:

– Ты зачем пришел?

– Спросить хочу, всем ли ты довольна, пани Марина. Нет ли хворей каких, сыта ли да обогрета?

– Сыта я, господин сотник. Нет у меня к тебе жалоб.

Тут бы сотнику и уйти восвояси, но уйти он не смог. Ноги словно в пол вросли. Стоял, молчал, бороду теребил.

Марина отвернулась от него и молитвы свои снова читать стала. А на сотника даже не смотрела, точно его тут и не было. Кашлянул тут сотник, о себе напомнил. Марина снова голову к нему повернула и безучастно так спросила, холодно:

– Чего тебе еще?

– Давно я не видал, чтобы люди с такой верой Богу молились! – признался Рожнов. – Посмотреть хотел. Даже завидно стало, что ты так веруешь!

– Что ж, ты по-другому молишься? – удивилась Марина. – Слова твои по-иному звучат, это верно. Только суть у всех молитв одна. Все люди Господа об одном просят – о милости да о прощении. Разве не так?

– Так, пани Марина, – согласился сотник.

– Тогда чему же ты дивишься, пан? – Марина назвала его по-польски, должно быть, потому, что так привыкла с юности величать своих собеседников.

– А тому, пани, что ты молиться не разучилась. После всего, что на земле увидела. Я-то разучился…

– Какое же у человека есть прибежище, кроме Отца нашего Небесного? – изумленно переспросила Марина, поднимаясь с колен.

– Скажи, пани Марина, – после некоторого колебания решился спросить сотник. – Вот ты здесь, в узилище, одна. Душа в тебе еле держится, ляхов твоих прочь из Руси погнали, Ваньку Заруцкого на кол посадили, а ты все веруешь, что Господь тебе помощь окажет?

– Верую… – твердо сказала Марина. – Только о каких ляхах ты говоришь, воин? О тех, что сначала в Тушинском лагере были, тамошнему царю и мне служили, а потом от нас отреклись, королевичу Владиславу вместе с вашими боярами присягали? Так не мои они, а короля Речи Посполитой Сигизмунда. Со мной в Калуге да Астрахани только казаки были…

– Только ли, пани Марина? – усомнился Федор. – А гетман Ян Сапега?

– В Калуге тушинский царь разорвал договор с гетманом Сапегой. И я подчинилась, хотя без помощи гетмана мы теряли многое, если не все! Я желала быть русской царицей и потому отказалась подчиняться польскому королю! – яростно и резко сказала Марина. – Меня все оставили, даже польские фрейлины, они уехали к Сигизмунду! Все, кроме Барбары Казановской. Ее потом взяли в плен люди вашего нового царя, под Астраханью.