– Верно, – прошептал Заруцкий, и в голосе его Марине впервые почувствовалось неизбывное отчаяние.

– Такой расклад, атаман! – веско заключил Верзига, отпуская саблю Заруцкого. – А так мы тебе струг дадим, припас дадим! Ночь долга, темна, а стрельцы в караулах, сам знаешь, все больше дрыхнут. Да и ты у нас – казак не без удачи, не без ангела небесного хранителя! Буди поскорее ляшку свою да на пристань!

– Незачем меня будить, есаул, я проснулась! – Марина рывком поднялась, откинув меховые одеяла. В бестрепетных глазах есаула Верзиги на мгновение мелькнули растерянность и даже страх: он не знал, что она слышала их разговор, зато прекрасно отдавал себе отчет в том, что для Заруцкого, страшного, несгибаемого Заруцкого последней истиной будет слово этой маленькой хрупкой женщины. А вдруг бешеная ляшка сейчас скажет: «Руби изменников, Ян!»?

Марина приблизилась, мягко ступая по доскам пола разутыми ногами, и положила маленькую ручку на плечо Заруцкому.

– Нельзя мешкать, Ян. Надо уходить отсюда. Тогда у нас, по крайней мере, останется надежда на спасение. Твои подлые товарищи выдадут нас. Измена и страх поселились здесь, они скоро отравят всех этих простых и мужественных людей, как чума. Нам надо бежать, Ян. Тогда, быть может, мы спасемся…

Заруцкий повернул к Марине искаженное гримасой почти физической боли лицо:

– Бежать?! И ты туда же, Маринка… Заруцкий уже довольно бегал! Хватит! Нынче я упрусь в землю, в нее и сойду. Но не один! – Он вдруг ловко перехватил саблю, изготовясь ринуться вон из избы на сечу, сколько бы врагов ни ждало его снаружи. Марина схватила его за руку, встряхнула со всей силой, а силы в ее маленьком теле, оказалось, было немало:

– Ян, постой! Ты не смеешь думать о себе! Я не стану спасаться без тебя, а он не сможет спастись без меня! Посмотри! – Она указала на маленького Янчика, который, презрев жестокость и подлость мира взрослых, мирно посапывал на своем ложе. – Ты не смеешь обречь на гибель это невинное и беззащитное существо, Ян! Я знаю тебя, ты же добрый! Ты – рыцарь…

Заруцкий с отчаянным скрежетом бросил клинок в ножны. Марине показалось, что этот жестокий и бесстрашный человек сейчас зарыдает, будто несчастный обиженный ребенок, которого поманили желанной игрушкой, а потом вдруг отняли ее… Отняли славную смерть в лязге железа и от железа, желанную этому пережившему крушение всех своих предприятий вождю. Ей самой до слез стало жалко его. Прежде она уважала Заруцкого, восхищалась им, временами – боялась, потом – научилась любить, отвечая на его неудержимую честолюбивую страсть. Но не жалела прежде никогда. Только бы он не узнал об этом – он не сможет перенести!

– Жалеешь? – вдруг хрипло спросил Марину Заруцкий и впервые отвел глаза от ее взгляда. – Правильно, Маринка, жалей! Теперь меня только жалеть и осталось. Собирай, что ли, Ванюшку, мальца, да поживее! Идти надо… Стружок, Яшка, говоришь, уже готов? Ты уж, пожалуй, сам моих донцов поспрошай, кто из них со мной поплывет горькую волю мыкать, а кто с вами останется – сладкое холопство хлебать. Что-то совестно мне с ними такие разговоры разговаривать… И падаль эту отсюда прибери, а то я, не ровен час, снова осерчаю!

С этими словами атаман вдруг с хрустом наступил сапогом на руку валявшемуся Трене Усу, который, оклемавшись, потянулся было за кистенем.


Плотно окруженные угрюмо молчавшими оружными казаками, они дошли до пристани. Медвежий городок крепко спал после боевого дня, как умеют спать перед битвой только казаки, и только дозорные на стенах с недоумением следили глазами за полуночными хождениями. Заруцкий шагал молча, горько понурив чубатую голову, Марина не решалась заговорить с ним, прервать его невеселые раздумья. От ночной прохлады Янчик проснулся и сонным голоском позвал мать:

– Мама, а куда мы идем?

– На кораблик, мой маленький, – попыталась утешить его мама. – Мы сейчас поплывем на кораблике…

– Мама, я не хочу на кораблик, в избу хочу! Там тепло…

Крутобокий струг, один из тех, на которых они пришли от Астрахани, уже покачивался возле дощатого причала. Яшка Верзига засуетился, раздавая тумаки причальным, чтоб подтянули его поближе:

– Пожалуй, атаман, на ладью! Струг наилучшайший, с полной снастью, на таком хоть до Камня, хоть до самой Персии дойдешь! Мы тебе и припаса съестного довольно положили, хлебного вина – два бочонка, зелья для огненного боя – бочку и одежи всякой…

– А веревку, чтоб с позора удавиться, не забыли? – мрачно пошутил Заруцкий.

– Есть и веревка, атаман…

Из городка подошли человек двенадцать казаков, лиц которых Марина в темноте не разглядела, но по особой горделивой молодецкой ухватке разобрала – донцы. Скинув шапки, они поклонились Заруцкому:

– Мы с тобою, батька Иван Мартыныч! До конца…

Атаман, по одному взмаху сабли которого некогда срывались в лаву тысячи удалых всадников, обвел свое невеликое воинство долгим взором:

– Спаси бог, станичники! Что так мало?

– Прощай, батька, прочие не схотели. Уморились дюже…

Оруженосец Заруцкого Егорка приблизился и протянул Марине лук со стрелами:

– Пожалуйте, государыня Марина Юрьевна, саадак ваш да колчан. Я собрал да принес, не ровен час, забыли бы, а вещица-то куда как способная!

Марина поблагодарила верного казачка печальной улыбкой. С юных лет она неплохо стреляла из лука, теша себя этой благородной забавой еще в саду родового имения Мнишеков, а сейчас, среди казаков, освоила это искусство в совершенстве… Но верный лук, такой небольшой и удобный, сработанный специально для женских рук, уже не придавал ей ощущения силы, защищенности. Марина чувствовала, как смертельная усталость, безразличие овладевают ее душой, сковывая все члены и лишая воли. Одно лишь биение сердца малютки сына, которое она слышала даже через толстую кошму, будило ее от этого вялого полуобморочного состояния…

Казаки стали грузиться на струг, разбирали тяжелые весла, проверяли уключины – ладно ли ходят, добро ли смазаны салом, не выдадут ли своим скрежетом беглецов московским воинским людям. Заруцкий и Марина все медлили, будто не решаясь доверить свою судьбу утлому челну и зыбким волнам…

– Сеньора Марианна, стойте! Не уплывайте без меня, дочь моя! – раздался вдруг отчаянный крик. Из темноты, неуклюже переваливаясь, выскочила фигура святого отца Николо де Мелло. Едва переводя дух, он бросился к своей духовной дочери и запричитал:

– О, заберите меня от этих дикарей, сеньора! Мною доподлинно выяснено, что les cosaques – кровожадные людоеды!!

– Полно, святой отец, не верьте глупым сплетням! – как могла, попыталась успокоить перепуганного духовника Марина, сама более всех нуждавшаяся в утешении. – Сии казаки – обычные люди… Хотя, как и среди всяких людей, среди них довольно и малодушия, и предательства! Вам лучше остаться – вас они не прогонят, какая им от этого корысть, а нас ждет опасное путешествие…

Но преподобный де Мелло и слушать ее не хотел.

– Вы ничего не знаете! – захлебываясь словами, продолжал он. – Когда я сидел и с молитвою вкушал свою скромную пищу – всего половинку плохо прожаренного барашка, – я заметил, что несколько жен этих варваров со смехом показывают на меня друг другу… Я спросил у одного бородатого головореза, о чем это болтают les babas, и он, сделав страшное лицо, шепнул мне на ухо, что сии дьявольские отродья намереваются сварить меня в котле вместо борова! О, от вполне объяснимого ужаса я подавился бараньей косточкой и стал задыхаться… Тогда, видя, что я ослабел от удушья, сии разъяренные фурии набросились на меня и стали избивать по спине! К счастью, после одного из ударов пища освободила мою гортань, вернув мне божий дар дыхания, и я смог спастись бегством. О, сеньора, не оставляйте меня одного на этом берегу чудовищ!

Как ни печально было положение Марины, но, выслушав эту потешную историю, даже она не смогла удержаться от смеха!

– Ступайте в челн, святой отец, – с улыбкой велела она. – И пеняйте на себя, ибо в ближайшее время бараньего жаркого у нас явно не ожидается…

Де Мелло с благодарным пылом поцеловал ей руку, ничуть не заботясь, что по канонам католической церкви это могло быть рассмотрено как нарушение обета, и тяжко плюхнулся на дно струга. Заруцкий ловко прыгнул следом и принял на руки Марину и маленького Янчика.

– Ангела тебе хранителя на водном пути, атаман! – напутствовал с причала Яшка Верзига. – Всем кругом Бога за тебя молить станем, что не дал нам пропасть от лютых москалей! Сопутствуй тебе Никола Угодник…

Но Заруцкий только тяжело посмотрел на него снизу вверх и молвил глухо:

– А ты, Верзига, будь проклят до скончания дней твоих, коли выдал меня псам царским.

Есаул вдруг запнулся на полуслове и, размашисто крестясь, отступил за широкие спины своих казаков. Ночная тьма не позволила Марине разглядеть его лица, но в порывистом движении этого грубого и сильного человека она прочитала главное – ужас разоблаченного преступника.

– Янек, они нас предали, нас ждет засада, – тихонько шепнула она Заруцкому, почти неслышно, чтобы до срока не лишать надежды последних друзей.

– Знаю, – коротко ответил атаман. – Все одно попытаем удачу. Даст Бог – проскочим. Держись, Маринка!

Казаки сильно и размеренно гребли, стараясь не плескать веслами в ночной тишине. Когда струг вышел на стремнину и его подхватило течение, Заруцкий тихо приказал: «Суши весла!» Дальше их должно было понести течение. Под прикрытием тьмы и тишины они надеялись благополучно миновать стоявшие на якоре царские струги. Атаман сам встал к кормилу, осторожно направляя бег челна, а его люди в согласном молчании изготовили к бою пищали и мушкеты. Марина гладила маленького Яничека по светлой головке и шептала ему на ушко самые ласковые слова, стараясь не смотреть в зловещую тьму над водами реки, таившую опасность и смерть. Николо де Мелло съежился в клубок на дне струга и дрожащим голосом бормотал латинские молитвы, мешавшиеся у него на устах с православными: «Pater noster, qui es in caelis…[95] Богородица Дево, радуйся…»