– Привет, как Джин?

Отец улыбается, кивает, но не говорит ни слова. Франческа гораздо спокойней.

– Все в порядке, она там, осталось немного, врач сказал, что раскрытие полное. Войди, если хочешь, если не боишься…

Я ей улыбаюсь, а она, словно извиняясь, добавляет:

– Многие хотели бы, но не выдерживают. Габриэле, когда я рожала, так и не набрался смелости войти. Просто чудо, что он добрался сюда сегодня. Ему становится плохо, когда он входит в больницу, он едва не падает в обморок.

Габриэле смеется и наконец обретает дар речи:

– Ну нет, ты на меня наговариваешь! В этот раз мне хорошо! А вот теперь из-за тебя будет не по себе.

Я оставляю их препираться, толкаю большую дверь и оказываюсь в идеально стерильной палате, в которой холоднее, чем в коридоре. Сразу же появляется медсестра.

– Вы кто?

– Муж Джиневры Биро, ее ведет доктор Фламини.

– Да, она там. Хотите присутствовать? Она вот-вот родит…

– Уже?

– А вы не рады? Или вы хотели провести здесь весь день?

– Нет-нет.

– Ну тогда наденьте вот это.

Она передает мне темно-зеленую одежду в небольшом прозрачном мешке. Я его открываю. Там легкий халат, шапочка и бахилы. Я быстро надеваю все это и иду за медсестрой. Вхожу в большую палату. Вот она. Джин в кресле, вся красная, в поту, опирается на локти; простыня закрывает ее до согнутых коленей. У ее ног стоит врач.

– Да, еще раз, вот так, так, отлично, тужьтесь… Ну вот, хватит, теперь дышите. Скоро начнем сначала.

Врач меня замечает.

– Здравствуйте, встаньте там, сбоку, в изголовье, за Джиневрой.

– Любимый, ты пришел.

– Да.

Больше я ничего не говорю, чтобы все не испортить, чтобы не сделать что-то не так.

Джин мне улыбается, протягивает руку. Я беру ее и остаюсь в таком положении, немного ошеломленный. Не очень понимаю, что делать. А потом я чувствую, как она сильно сжимает мою руку.

– Ну вот, ребенок уже выходит, я вижу головку. Продолжайте так, давайте, тужьтесь, теперь дышите, еще сильнее, тужьтесь, тужьтесь!

Джин часто дышит, делая вдох за вдохом. Она выгибает спину, стискивает зубы, прикрывает глаза, сжимает мою руку до тех пор, пока не рожает Аврору. И мы видим этого человечка, еще привязанного к длинной пуповине, всего грязного. Его переворачивают вниз головой, и он начинает плакать. Врач берет ножницы и передает их мне.

– Хотите перерезать ее сами?

– Да.

Я опять говорю «да», по-прежнему не зная, что еще сказать. Тогда врач передает мне ножницы и показывает место, в котором надо перерезать пуповину.

– Вот здесь.

Я развожу эти ножницы, перерезаю пуповину, и Аврора впервые оказывается свободной и независимой. Врач передает девочку медсестре, которая ее тут же моет под слабой струей воды, вытирает, смазывает ей глаза какой-то мазью. Потом подходит доктор, которая ее осматривает и что-то отмечает в своей таблице. Закончив, она заворачивает ее в пеленку и приносит Джин.

– Хотите ее подержать? Положите ее себе на грудь.

Джин нерешительно соглашается и осторожно берет малышку в руки. Джин взволнована; она тоже ничего не говорит, а потом кладет ее себе на грудь. Аврора медленно поворачивает голову. Джин зачарованно на нее смотрит. Она счастлива, как никогда, и поворачивается ко мне, словно прося подтверждения:

– Неужели мы с тобой действительно сотворили эту девочку? Только я и ты? И никто другой? Невероятно. Разве в мире есть что-нибудь прекрасней? Разве мы пришли сюда, на эту землю, не для этого? И разве не ради нее мы с тобой встретились?

Аврора снова поворачивает голову, и от волнения по моим щекам текут слезы. Я не могу их сдержать, не могу ничего поделать, плачу, плачу от счастья. Если бы не родилась Аврора, то я бы сейчас был в другом месте, с Баби, как я это и делал все последнее время, хотя должен был находиться рядом с ней всегда. И мне становится стыдно, я стыжусь этого украденного счастья. Мне кажется, я отнял его у кого-то другого – у того, кто заслуживал бы его больше меня, как, например, тот Никола. Или у тысячи других мужчин, которые были бы счастливы и гордились бы, если были бы здесь вместо меня.

– Что такое, любимый? Почему ты так плачешь? Все прошло хорошо, она красавица, она твоя дочь, это Аврора, возьми же ее на руки.

Но я качаю головой и продолжаю плакать, говорю, что нет, не могу. Но потом я вижу, что Джин немного отстраняется, словно ей хочется взять эту сцену в фокус, лучше меня рассмотреть, словно она чего-то не понимает. Тогда я ей улыбаюсь, киваю, сажусь к ней поближе. Она успокаивается, медленно передает мне этот нежный сверток, и я беру его обеими руками, боясь, как бы он не упал, как самое тонкое и хрупкое стекло, которое когда-либо создавали, но одновременно и как самое драгоценное сокровище этого мира. Когда подношу ее к себе, я вижу это идеальное личико, эти закрытые глаза, эти маленькие и тонкие губки, эти такие слабенькие, крошечные, почти тающие ручки. Аврора. И я представляю себе ее сердечко, его тихое биение, – сердечко, качающее кровь, которая приводит в движение ее ножки, ручки, которые время от времени двигаются как в замедленной съемке. Это маленькое сердечко, которому я никогда, никогда в жизни не хотел бы причинять никаких страданий.

125

Выйдя из палаты Джин, я все еще совершенно потрясен и не замечаю толпящихся людей. В коридоре полно родственников и друзей.

– Привет, Стефано, поздравляем! Какое счастье! Как здорово! Когда мы можем ее увидеть?

Здесь Симона, Габриэлла, Анджела, Илария, еще какие-то подруги Джин, имен которых я не помню. Ну и, естественно, ее брат Люк со своей девушкой, Каролиной. Он меня обнимает.

– Я так счастлив. А как Джин?

– Хорошо, хорошо. Если хотите, можете ненадолго зайти, я постараюсь ее предупредить. Она приходит в себя. Но вы с ней только поздоровайтесь, и не все вместе, а то ей не хватит воздуха… И Авроре тоже.

– А какая она?

– Красавица.

– А на кого она похожа?

– Да я откуда знаю? Вы мне потом сами скажете, на кого она похожа. Я уже больше ничего не понимаю!

Франческа, мама Джин, начинает смеяться.

– Эй, оставьте его в покое, вы отнимаете воздух и у него!

– Да-да, спаси меня!

Потом приходит Габриэле. Он приносит мне кофе, эспрессо-лунго, в большой чашке, а не в пластиковом стаканчике.

– Да где ты его нашел?

– Я подкупил старшую медсестру. Я-то знаю, что у них всегда где-то припрятана кофеварка. – И он сжимает мне руку, хлопает меня по спине, потом улыбается и тихо говорит:

– Я стал дедушкой. Только никому не говори!

Ага, как будто никто еще не знает. Я киваю.

– Ну конечно.

Потом он начинает смеяться, понимая, что плохо соображает.

– Ну и дурак же я! – Он меня крепко обнимает и чуть не опрокидывает на меня кофе. – Об этом я мечтал больше всего. Спасибо, Стефано, ты сделал меня по-настоящему счастливым.

Я вижу, как на нас смотрит Франческа, наблюдавшая за этой сценой. Она взволнована. Потом она подзывает мужа к себе:

– Габриэле, иди сюда, оставь его в покое. Ты как мальчишка.

Он подходит к ней, и они обнимаются. Он целует ее в лоб, и потом они начинают шепотом разговаривать, и я их уже не слышу, но вижу, как они смеются. Они счастливы, молодые бабушка и дедушка, они все еще любят друг друга. Похоже, никто из них в этом совершенно не сомневается – и уж тем более ни у кого из них не может быть кого-то другого. Они оборачиваются, смотрят на меня и улыбаются. Я тоже пытаюсь улыбнуться. Я не хочу думать, что было бы, если бы я бросил их дочь ради другой. Как бы они вспоминали эту сцену; она бы предстала совсем в другом свете, и каким большим было бы их разочарование!

«Неужели ему было мало рождения Авроры? Разве она бы не заполнила его дни и его сердце?» «А я? Я даже снова свела их вместе, и это моя вина. Джин больше не хотела ничего о нем знать, но я снова заставила ее в него поверить. Как же я ошиблась! Бедная моя доченька! Я себе никогда этого не прощу».

Воображаю, что именно такими могли бы быть их слова. Может, Габриэле был бы еще более суровым. Может, он даже оскорбил бы меня, зная, что я ничего не сделаю. И он был бы прав. Они все правы. Я и сам не могу себя простить.

Днем появляется мой отец с Кирой. Они принесли цветы – или, если точнее, какое-то растение.

– Вы поставите его снаружи, на террасе или в доме. Оно будет расти вместе с Авророй.

Потом появляется Паоло. Он пришел с Фабиолой, и они протягивают мне завернутый в бумагу подарок.

– Погодите, зайдите в палату, поздравьте Джин.

Ее перевели в сто вторую палату. Мы подходим к двери, и я стучу.

– Можно?

Я тихонько открываю дверь. В палате сидят ее дядя и тетя.

– Привет, Стефано, входите, входите, мы уже уходим.

Так посетители меняются, и, когда они выходят, появляются Паола с Фабиолой. Увидев их, Джин улыбается. Она немного устала, но уже приходит в себя.

– Спасибо, что зашли, входите!

Фабиола берет сверток из рук Паоло и передает его Джин.

– Мы принесли тебе это. Вот увидишь, эта вещь тебя спасет.

Джин разворачивает сверток, оставляет бумагу на постели, я ее забираю, сминаю и бросаю в мусорную корзину, полную упаковок от других подарков. Джин смотрит на подарок с улыбкой.

– Какая красота!

Фабиола берет Паоло под руку и прижимает его руку к себе.

– Это музыкальная шкатулка, а это зеркальце, которое вращается и отбрасывает изображения на стену. – Фабиола гордится этим своим подарком. – Учти, мы тебя спасли! Не знаю, как будет вести себя Аврора, но Фабио, когда он родился, постоянно плакал, я была совсем без сил, в истерике, Паоло вел себя отвратительно, а эта музыкальная шкатулка оказалась единственной вещью, которой удавалось успокоить Фабио и заставить его уснуть. Фактически это вращающееся зеркальце спасло наш брак.

Очень довольная, она целует Паоло в губы, словно припечатывая их штампом, и он улыбается. Приходят еще какие-то родственники. Аврору унесли в детское отделение, и я провожаю их туда, чтобы они посмотрели на нее через стекло. «Вот, она вон там». – Я им на нее указываю. Чуть дальше другой новоиспеченный папаша точно так же показывает на своего ребенка. Папа спорит со своим сомневающимся родственником насчет того, какой ребенок на самом деле его, потому что ему не удается рассмотреть номер браслета, который у малыша на запястье.