Джин смотрит на Аврору и начинает плакать. Она закрывает лицо руками и всхлипывает. Я почти не могу разобрать того, что она говорит; она говорит тихо, ее слова сливаются с рыданиями, теряются в этой проявившейся боли. Я подхожу к ней, обнимаю ее, она ко мне крепко прижимается, а потом шепчет мне на ухо:

– Я боюсь. Я так боюсь.

– Любимая, я всегда тут, с тобой. Успокойся, вот увидишь, что постепенно все поправится, ты должна быть спокойной. Ты должна дать время своему организму, чтобы он отреагировал. Не подвергай его стрессу, не бойся, это ни к чему, не тоскуй, пусть все идет, как идет, расслабься. Я уверен, что все образуется.

Тогда Джин перестает плакать. Похоже, она взяла себя в руки, и она мне улыбается.

– Спасибо. Я пойду в ванную.

– Хочешь, я принесу тебе платки?

– Нет, я пойду сполосну лицо.

Но когда она закрывает дверь, я слышу, что ее тошнит.

В тот же день я назначаю встречу, но ничего ей не говорю. Я выдумываю первое, что приходит мне в голову:

– У нас собрание в офисе по поводу новых программ, я должен показаться там хотя бы на минуту, а иначе обо мне могут плохо подумать.

– Ну конечно, иди, не беспокойся.

– Тебе ничего не нужно?

Она молчит, потом смотрит на меня и слегка вздыхает. И тем не менее ее вздох говорит о многом, очень многом:

«Нужно ли мне что-нибудь? Знаешь, сколько всего мне сейчас нужно? И больше всего, наверное, одно: время. Мне бы хотелось, чтобы у меня было столько времени, сколько нужно для моей дочери, чтобы быть с ней рядом. Мне хотелось бы иметь в запасе дюжину лет, ну или хотя бы пять. А теперь я, может, даже не увижу, как она произнесет свои первые слова».

Да, мне показалось, что все это содержится в этом легком вздохе. Может, именно это она и подумала. Но Джин мне приветливо улыбается.

– Да, я хочу, чтобы ты сразу же вернулся, как только закончишь.

Я ее целую, а потом нежно к себе прижимаю.

– Я вернусь как можно раньше.

И, больше не оборачиваясь, выхожу из дома.

В машине я плакал. Меня могли увидеть, пока я стоял у светофора, но мне было все равно. Сейчас меня ничего не волнует.

Сейчас я сижу и жду. Моя нога никак не может успокоиться: я ею покачиваю, потом стучу каблуком. Может, она даже немного дрожит. Наконец, приходит секретарша.

– Манчини.

Я встаю.

– Пожалуйста, идите за мной.

Ни с кем не прощаясь в зале ожидания, я молча иду за этой женщиной до тех пор, пока она не останавливается перед открытой дверью, пропуская меня в кабинет.

Профессор Дарио Милани идет мне навстречу.

– Добрый день, как дела? – Он подает мне руку и указывает на стул. – Садитесь, пожалуйста.

Он поворачивается, возвращается к столу и садится напротив меня.

– Я пришел, чтобы лучше понять состояние Джиневры Биро, моей жены.

– Да, моя секретарша сказала. – Он открывает лежащую перед ним папку. – Здесь у меня доверенность, подписанная Джиневрой, которая явно предусмотрела эту встречу. Положение, к сожалению, очень ясное, у нас даже больше нет надежды на чудо. Думаю, ей не осталось и месяца жизни.

Я ошарашен этой новостью.

– Но как это так?

– Это у нее уже давно. Я слишком много месяцев ее не беспокоил. Ваша жена сделала свой выбор: она предпочла рождение ребенка всему и, к сожалению, даже самой себе. Я говорю «к сожалению», потому что так мы не смогли многого сделать. Нам стоило начать бороться с опухолью с самого начала, но ваша жена не хотела ничего слушать. Меня тут тогда не было, об этом рассказал ее гинеколог. Когда она попала ко мне, была уже вторая стадия.

Тогда я замолкаю. Мне становится стыдно, и меня ужасает то, о чем я собираюсь спросить.

– Скажите мне только одну вещь, профессор. И будьте, пожалуйста, искренни. Как вы думаете: страдания, большие огорчения могли так ускорить течение болезни?

Он смотрит на меня молча, складывает руки, и я отчаянно жду его ответа, потому что из-за него я могу чувствовать себя виновным всю жизнь. Наконец профессор начинает говорить:

– Нет. Я не знаю, что произошло, какие страдания, по вашему мнению, вы причинили своей жене, но нет. Конечно, какая-то связь между душевным состоянием и опухолью есть. Счастье, спокойствие, невозмутимость могут замедлить процесс, но не вылечить. Даже если бы вы вели себя идеально, у Джиневры, может быть, и был один лишний месяц. А, может, не было бы и его, говорю вам совершенно откровенно. Существовала бы минимальная разница – может, даже и никакой. И я говорю вам это не для того, чтобы вы не чувствовали себя виноватым. К сожалению, это правда.

– И что мы тогда можем сделать?

– Ничего. Будьте рядом с женой, и это единственное. Сделайте так, чтобы она почувствовала себя любимой, как никогда.

137

Когда я возвращаюсь, дом полон людей. Джин позвала свою мать, своего отца и Элеонору. Заходили и ее брат Люк с его девушкой, Каролиной. Франческа плачет, отец ее утешает, брат ничего не говорит. Каролина смотрит в пол. Элеонора держит Джин за руку. Увидев меня, Джин улыбается.

– Быстро ты вернулся.

– Да. Хочешь чего-нибудь?

– Немного воды, пожалуйста. А вы чего-нибудь хотите?

Никто ничего хочет. Ни у кого нет аппетита. Только Элеонора об этом уже знала, для других это было неожиданным ударом.

– Да ладно, не хмурьтесь! – Джин шутит и пытается их приободрить. – Мне кажется, будто вы на похоронах. Вы все перепутали, сейчас не то время. Теперь вы должны делать вид, что вы сильные.

Но, какими бы суровыми ни были эти слова, ей удается перехитрить близких. Обстановка становится лучше, день проходит спокойно. Джин даже чувствует себя немного лучше. Я выхожу купить пирожных, еду в кондитерскую Монди, которая, насколько я знаю, очень нравится ее родителям, и, когда возвращаюсь, мы пьем чай. Я рядом с Джин, обнимаю ее, когда она говорит. Она рассказывает о фильме, который видела, и который ей так понравился, но она не помнит ни его названия, ни артистов.

– Начинаю сдавать.

Но на сей раз эту шутку никто не подхватывает. Но потом, когда Джин рассказывает кое-что из сюжета, встревает Элеонора.

– Да это же «Перелом»! У нас он называется «Случай Теда Кроуфорда». Ее убивает муж, которому она изменила. А играет его Энтони Хопкинс.

– Какой хороший фильм, мне он очень понравился. Да и другой актер, который моложе, очень симпатичный и отлично играет.

Элеонора отлично подготовлена:

– Это Райан Гослинг. Он снимался еще и в «Драйве», и в «Мартовских идах». А еще он снял фильм как режиссер, но его названия я не помню!

– Ну вот! – бранит ее Джин. – Ты не подготовилась!

Я ищу название в своем смартфоне:

– Это «Затерянная река».

– Молодец!

– Ну еще бы, со смартфоном все молодцы!

Мы пытаемся вспомнить другие фильмы, которые нам понравились, и те фильмы, которые, насколько нам известно, еще только должны выйти. Франческа делает замечание Габриэле:

– Мы не ходили в кино уже целую вечность.

– Так это ты не хочешь пропустить ни одной серии «Тайны».

Джин и Элеонора смеются.

– Не может быть… Вот это да, мама!

– Я смотрю ее, когда не знаю, чем заняться.

– Хорошо, тогда скоро как-нибудь вечером все сходим в кино.

Потом, заметив, что Джин устала, они все вместе уходят.

Закрыв дверь, я оборачиваюсь к ней.

– Мы хорошо посидели.

– Да, очень.

– Я рад, потому что я часто на тебя смотрел, и ты казалась мне спокойной, у тебя не было болей.

Джин качает головой.

– Здорово я научилась притворяться, а? Пойду спать, я совсем без сил. Ты проснешься, чтобы покормить Аврору, ладно?

– Да, конечно.

– Хорошо, спасибо, любимый.

Она меня целует и идет в спальню. Она спокойна. Я иду за ней.

Джин начинает раздеваться.

– Стэп…

– Да?

– Ты должен будешь привыкнуть.

– Поговорим об этом как-нибудь потом, ладно?

– Хорошо, скажи мне только одну вещь. Профессор Милани настроен настолько пессимистически?

– А, я понял.

– Вот именно. Ты не умеешь лгать. И даже не умеешь лгать еще больше… – Она смеется, потом становится серьезной. – Ладно, извини. Скажи мне, что он тебе сказал.

– Ничего. Врачи никогда ничего не говорят, они констатируют, и все. Они никогда не пытаются иметь свое мнение, руководствуются текущей информацией.

– И правда. Но завтра ты вернешься к работе, я не хочу, чтобы из-за меня дела в «Футуре» застопорились, или возникли проблемы.

– Все идет отлично, любимая. Теперь только нужно, чтобы ты немного поправилась.

– Хорошо. Постараюсь тебе угодить.

Мы засыпаем в обнимку, как уже давно не делали. Я чувствую, как она время от времени дрожит, и тогда прижимаю ее к себе еще сильнее. Я просыпаюсь в три, потихоньку вылезаю из кровати и делаю все то, что она мне сказала. Мне удается не шуметь, скормить смесь Авроре и добиться, чтобы она срыгнула. Потом я снова возвращаюсь в постель и обнимаю Джин. Она на секунду просыпается, ищет мою руку и сжимает ее. Ее лицо словно успокаивается, и она опять погружается в сон.


В следующие дни я ненадолго захожу на работу, но задерживаюсь на ней почти всегда только утром.

Ренци очень доволен.

– Мы заключили договор на сериал, который будет снимать «Мединьюс», в проекте участвуют Франция и Бельгия, мы уже продали его почти во всей Европе. Думаю, что ты мог бы теперь брать гонорары и побольше.

– Ты меня продвигаешь, Ренци?

– Да, ты этого заслуживаешь.

– Спасибо, я принесу тебе кофе.

– Я тебя провожу.

Мы останавливаемся перед кофемашиной, я кладу в нее кофейную капсулу и включаю аппарат.

– Видал? Симоне Чивинини не делает ни одной программы. – Ренци информирован лучше меня. – Может, его наняли делать нечто вроде ток-шоу для второго прайм-тайма – гибрид вечернего шоу Дэвида Леттермана и нашего ток-шоу «Как погодка?». Так, по крайней мере, мне сказали, хотя я и не знаю, что это на самом деле значит.