Даниела смотрит на нее в волнении.

— А если с пивом, плохо не станет?

— Если уж ты сюда пришла, будет только хорошо!

Даниела сует в рот таблетку и делает большой глоток пива. Переводит дыхание. Улыбается.

— Готово.

Мадда удерживает ее.

— Покажи. Подними язык.

Даниела повинуется. Мадда внимательно смотрит: да, в самом деле таблетка проглочена.

— О'кей, чао, иди развлекайся.

Даниела идет обратно, и в это же время Кикко Бранделли подходит к Джули с двумя бутылками шампанского. Мадда и Софи продолжают следить за ней взглядом.

— Вот увидишь, у нее крыша съедет. Если ты никогда ничего не принимала, колеса так пробивают, что не помнишь даже, что делала.

— Ну и прекрасно. Так она передаст от меня привет своей сестрице.

— С тобой лучше не ссориться, да?

— Да. Я всегда отомщу. Вопрос времени.

— Ну ладно, Мадда, я пошла.

— А с последним экстази что будешь делать?

— Домой заберу. Дамиано сегодня рано вернется. По крайней мере, немного покувыркаемся.

— Флаг вам в руки. Можно последнюю просьбу? Ты знаешь, какая машина у Эрнесто?

— Да, такая синяя битая.

— Слушай, тебе надо сделать…

Музыка грохочет в ушах. Дурь делает свое дело. Дани безудержно танцует перед Джули.

— Как ты?

— Как в сказке.

— И как она на тебя действует?

— А я знаю? Понятия не имею. Знаю только, что хочу трахаться. Хочу трахаться!

Даниела кричит и прыгает как сумасшедшая, иногда ее вопли перекрывает музыка, иногда — нет. И именно в этот момент она оказывается перед Андреа Паломби.

— Я хочу трахаться! — во все горло вопит Даниела.

Андреа улыбается ей.

— Наконец-то! — отзывается он эхом. — Я — тоже.

— Да, но с тобой не хочу!

И Даниела несется дальше, громко крича и прыгая от радости, поднимая вокруг себя шум, увертываясь от хватающих ее рук, выпивая протянутые ей бокалы, танцуя со всеми подряд, и, наконец, видит его лицо, его улыбку, попадает в его объятия и отдается его поцелуям… Да… Я тебя искала. Ты мне нравишься. Какой ты красивый. Она видит его светлые волосы, потом — темные, потом — не видит вообще. Потом вдруг видит, что они в какой-то комнате и он раздевается. Потом понимает, что и сама раздевается. С матраса снимается целлофан, как обертка с мороженого, с мороженого, которое хочется лизать. И она облизывает его. Потом она лежит на спине на холодном матрасе. Чьи-то руки берут ее снизу, раздвигают ей ноги. И она чувствует, как они ее ласкают. Ой, как больно… Больно… Но и должно быть больно? Да, так надо, думает она. Вокруг — все то же странное море, и волны качают ее: вверх — вниз, вверх — вниз. И это тело на ней — тоже колышется. Она улыбается. И смеется. Ее волнует один лишь вопрос: завтра утром кто-нибудь напишет что-нибудь для нее на стене? Разве это не так обычно происходит? Любовное послание, только для нее… И она снова улыбается. Засыпая. Она еще не знает, что никакой надписи не будет, никакой. И даже имени его она не узнает.

Немного позже. На заре.

— Нет, этого не может быть! — Эрнесто вне себя бежит к своей синей машине. — Мне выбили стекло!

— Слушай, — говорит Мадда, садясь в машину, — да она вся разбита!

— Да ты не поняла, у меня украли чудный подарок, который я купил для тебя! Ты не представляешь, сколько я отдал за него! Это та куртка, розовая, которая так тебе нравилась!

— Так ты отстегнул тысячу евро за подарок для меня?! И чего же ты хотел взамен? А? Ай, хитрец! Отвези-ка меня домой, я устала, спать хочу!

— Клянусь, Мадда, я тебе ее купил!

— Ну ладно, ладно. Слушай, я хочу домой, мне завтра рано уезжать.

— Куда?

— Во Флоренцию, я еду туда на неделю. Может, созвонимся, когда вернусь.

— И зачем ты туда едешь?

— Ну, по работе, развлечься, да мало ли еще что. А почему ты меня допрашиваешь? Слушай, не надо меня утомлять… ты вечно меня душишь, оставь меня в покое!

И Мадда выскакивает на ходу, останавливает первую попавшуюся машину. И это машина Менджони. Тем лучше, она уедет с ним.

Эрнесто едет следом, крича:

— Куда ты? Подожди!

Мадда улыбается про себя. Чего ждать-то? Розовая курточка уже у нее дома. И не надо ее дожидаться. Какой чудный вечер! Сказочный! Здорово я влепила младшей Джервази! Просто класс! Мадда еще не знает, какому кошмару она положила начало.

12

Сквозь полудрему слышу, как Паоло хозяйничает на кухне. Мой брат. Он старается не шуметь, орудуя посуду; я представляю себе, как он ставит тарелки на стол и закрывает ящики. Мой брат — как женщина. Он так же внимателен, как моя мама. Мама. Я не видел ее два года; интересно, какие у нее сейчас волосы? В тот последний год она часто меняла их цвет. Она следовала моде, прислушивалась к советам подруг, смотрела фотографии в журналах. Никогда не понимал, почему женщины так зациклены на волосах. Я вспоминаю фильм с Лино Вентурой и Франсуазой Фабиан «Женщина и каналья» 1970 года. Он попадает в тюрьму. Она едет к нему. Затемнение. Слышны только их голоса.

— Что такое? Почему ты так смотришь на меня?

— У тебя новая прическа.

— Я тебе не нравлюсь?

— Не в этом дело. Когда женщина меняет прическу, это значит, что скоро она поменяет и мужчину.

Я улыбаюсь. Моя мать много раз видела этот фильм. Возможно, она восприняла эти слова всерьез. Одно точно: каждый раз, когда я ее вижу, у нее новая прическа. Паоло подходит к двери, тихонько, стараясь не скрипеть, открывает ее:

— Стефано, будешь завтракать?

Поворачиваюсь к нему:

— Что-нибудь вкусное приготовил?

Он слегка смущен:

— Думаю, да.

— Ну ладно, тогда иду.

Он никогда не понимает, когда я шучу. Не то что мама. Влезаю в худи и остаюсь в трусах.

— Ужас, как ты похудел.

— Не начинай… Ты уже это говорил.

— Мне тоже надо было бы съездить на годик в Америку, — он захватывает двумя пальцами складку на животе. — Смотри.

— Власть и богатство откладывают жирок.

— Ну, тогда я должен был быть худышкой. — Он пытается свести все к шутке. В этом он тоже не похож на маму, потому что ему это не удается. — О чем думаешь?

— Что ты классно накрываешь на стол.

Довольный, он усаживается за стол.

— Да, я люблю это…

Он передает мне чашку с кофе. Я беру и добавляю туда немного холодного молока, даже не попробовав; вонзаю зубы в большой шоколадный бисквит.

— Вкусно.

— Это с горьким шоколадом. Я взял их для тебя. Я их не люблю. Мама всегда тебе их брала, когда мы все жили вместе.

Я молча пью кофе с молоком. Паоло смотрит на меня. Кажется, он хотел что-то добавить. Но передумал и начал готовить себе капуччино.

— Вчера вечером тебе звонила эта девушка, Ева Симони, она дозвонилась тебе на сотовый?

Ева. Оказывается, она Симони. Мой брат знает даже ее фамилию.

— Да, дозвонилась.

— Ты виделся с ней?

— К чему все эти вопросы?

— Просто интересно, у нее красивый голос.

— И все остальное не хуже, — я выпиваю кофе. — Пока, Па, увидимся.

— Везет тебе.

— В смысле?

Паоло поднимается из-за стола и убирает посуду.

— Ну, что ты можешь так жить: делать все, что хочешь, развлекаться. Сначала ты уехал, теперь в таком подвешенном состоянии, ничего определенного.

— Да, мне везет.

Я ухожу. Я мог бы много чего ему сказать. Я мог бы вежливо объяснить ему, что то, что он сказал, — это немыслимая, ужасная, позорная тупость. Что свободы ищет лишь тот, кто чувствует себя в плену. Но я устал. Сейчас не хочу ничего говорить, просто не могу. Я вхожу в комнату, смотрю на часы на тумбочке, и тут только до меня доходит.

— Блин, ты меня разбудил, а еще только девять часов?

— Да, мне скоро на работу.

— Но мне-то никуда не надо!

— Я знаю, но поскольку тебе надо ехать к папе… — он растерянно смотрит на меня. — Я разве тебе не говорил?

— Ничего ты мне не говорил.

Он все еще неуверенно, с сомнением смотрит на меня: говорил или не говорил? Он или вправду уверен, что говорил, или мой брат великий актер.

— В общем, он ждет тебя к десяти. Хорошо, что я разбудил тебя, правда?

— Неправда. Спасибо, Паоло.

— Да не за что.

Ни малейшего чувства юмора. Он продолжает убирать чашки и кофейник в мойку: все аккуратно составляет в правую раковину, строго в правую. Потом возвращается к разговору.

— А что ты не спросишь, почему папа хочет увидеться именно в десять? Тебе не интересно?

— Ну, если он хочет меня видеть, думаю, он сам мне скажет.

— Ну да, все правильно.

Видно, что он немного обиделся.

— О'кей. Скажи мне, почему он хочет меня видеть?

Паоло заканчивает мыть посуду и поворачивается ко мне, вытирая руки полотенцем. У него радостное лицо.

— Вообще-то я не должен тебе говорить, это сюрприз, — он замечает, что я завожусь. — Но я все же скажу, мне так хочется! Думаю, он нашел тебе работу! Ты счастлив?

— Ужасно.

Во всяком случае, чувствую себя лучше. Мне удается сохранить самообладание даже при таком известии.

— Ну, и что скажешь?

— Что, если мы не прекратим болтать, я опоздаю.

Иду собираться.

— Ты счастлив? — очень сложный вопрос.

«Чтобы быть счастливым, — говорит Карен Бликсен[10], - нужна смелость». Ты счастлив?.. Только мой брат мог задать такой вопрос.

13

Без одной минуты десять. Над кнопкой звонка — моя фамилия. Но это дом моего отца. Фамилия написана ручкой, небрежно, без всякой фантазии, без чувств. В Америке так бы не написали. Но это неважно. Мы в Риме, на маленькой площади у корсо Триесте, недалеко от магазина, где продается контрафактная одежда. Она громоздится на витрине с ценниками в 29,90 евро. Как будто эти олухи не понимают, что за тридцать евро можно купить только отстой. Коммерсантские душонки, хитрые, на лице — вечная улыбочка. Звоню в домофон.