Долго-долго лежали два тела рядом друг с другом. Кровь Мадхер уже засохла давно, когда у огромного замка из чёрного камня и огромных костей, застывшего у огненного озера, появилось ещё несколько асуров. Несколько женщин и мужчин. Они шли быстро. Они торопились.

И, дойдя, увидев неподвижные тела, погрустнели.

– Вечно вы так! – проворчала девушка в чёрных дхоти, из кожи, с металлическими шипами. – Ни с кем не советуетесь!

– Хотя бы так дождались нас. Спокойно, – криво усмехнулся мужчина средних лет на вид, если по человеческим меркам подходить, до умопомрачения красивый, с его длинными-длинными, густыми волосами и широкими плечами. Шрам, пересекавший лоб и щёку, впрочем, ему тоже шёл.

– Заткнись, – девушка сверкнула ногтями, превратившимися в длинные когти.

– Хоть раз обождите, а?! – рявкнул самый старший из мужчин на них. – Нам так повезло, что тела ещё целы. Мы, может, ещё успеем…

– О, да! – горько усмехнулась старшая из женщин.

И первою преклонила колени у ног неподвижных возлюбленных. И остальные последовали её примеру, коснувшись за нею кончиками пальцев ступней умёрших. Потом грустно поднялись, отступили.

– Но, может?.. – с надеждой спросила младшая.

Тело женщины дёрнулось. Нет, живот. Там появилась выпуклость. Рванулась вверх. Разрослась.

Две женщины, вскрикнув, попятились. Другие и мужчины устояли.

Они смотрели, как уродливо вытянулся полный живот. Как прорезалось сквозь кожу живота Мадхер что-то тёмное и острое. Как разрывался тот напополам, разрываемый изнутри, словно плод переспелый. Как разорвалась её одежда и распались украшения с её пояса. Как, наконец, сверкнули тонкие, острые коготки, измазанные кровью. Как жуткий живот вытянулся, дёрнулся, поплыл, меняя форму. И наконец выпустил из себя крохотного ребёнка. Тот невольно зажмурился, от непривычного света, идущего от огненного озера, да от огоньков светильников, видных из огромных окон. Хотя в огромной подземной пещере было тускловато, ему даже от такого света было больно.

И пришедшие потрясённо или растерянно смотрели на него.

Такой маленький, тощий. Весь окровавленный, с длинными, острыми-острыми коготками на пальцах рук. И даже уже с завитками чёрных, слипшихся от крови матери, волос. Он шумно отфыркался, высунув голову из распоротого живота мёртвой матери. Веки чуть погодя снова разлепил. Недоумённо смотря на мир вокруг него. И двое из женщин вдруг рванулись к нему, заглянуть ему в глаза, движимые любопытством. Но тут же отпрянули, когда на них глянули янтарные глаза с узким зрачком, словно у змеи.

Младенец шумно принюхался. Чихнул отчаянно, выдыхая из носа слизь, перемешанную с кровью. Потом, путаясь слабыми ножками в ошмётках материнского живота, с трудом выполз наружу. На пальцах ног у него тоже были коготки. Так-то тело было как у людей, без шерсти.

Он поскользнулся на окровавленном материнском боку и шлёпнулся возле неё на подсыхающую кровь. Шумно принюхался. Уткнулся лицом в подсохшую кровь. Задумчиво губами коснулся. Лизнул.

Младшую из асуров передёрнуло от отвращения. Она отступила, шумно сдвинув ногой по мелким камням.

Малыш, дёрнувшись, в её сторону посмотрел. Узкие зрачки через мгновение расширились. Потом моргнул. И посмотрел на растерянных воинов уже человеческими глазами. Хотя и светлыми, зеленовато-коричневыми, если очень присмотреться. Как у людей из земель, что севернее от Бхарат находятся.

– Да… он кто?! – растерянно выдохнула самая молодая из асуров. – Человек или зверь?!

Малыш пополз к ней. Она торопливо отступила. Но, впрочем, напряглась пуповина, застрявшая между рваного края материнского бока. Край распоротый сдвинула, обнажая разодранные внутренности. И одна из пришедших торопливо отвернулась, передёрнувшись от омерзения. А другая лишь вскрикнула. Она видела внутренности врагов, часто, много. Ей тоже побеждать нравилось. Особенно, кто похотливыми руками без спросу лез. Но… но до чего же ужасно видеть развороченные внутренности своей матери!

А жуткий новорожденный пытался пробиться к женщинам. Но пуповина натянулась, держала. Она ещё уходила внутрь. Она не готова была отсоединиться от лона. Слишком рано было.

Мальчик застыл, поморщился. Потом отчаянно отмахнулся когтистой ручкой от того, что его держало. Перерезал когтями пуповину. И снова лицом в материнскую кровь шлёпнулся. Проломал подсохшую сверху, лицом в жидкую сердцевину. Опять в крови вымазался. Потом забарахтался отчаянно, сел с трудом. Дышал тяжело. Обрубок пуповины змеился возле него. Кровь вытекала, отбирая силы последние.

– Рано ему рождаться, – проворчал младший из мужчин. – Даже стоять не может.

– А так бы сдох у матери в животе, – ухмыльнулся другой. – Точно бы сдох. Он так рвался наружу… значит, кровь её уже начала портиться.

– Да не выживет он, – проворчал самый старший, нахмурившись. – Посмотрите, какой он мелкий!

Старшая из женщин вздохнула. Подошла к мальчику, наклонилась – тот напряжённо смотрел на неё своими глазищами, снова ставшими янтарными, хотя и с круглым зрачком теперь. Она осторожно подхватила его подмышки. Он возмущённо когтистыми ручками и ножками взмахнул, словно защититься хотел. Да, пожалуй, и хотел. Тесный уютный мир его стал вдруг невыносимо душным. А то, что он нащупал вокруг, торопливо ворочаясь, задыхающийся, отчаянно махающий вдруг отросшими когтями… то было страшно ярким. И жуткие, огромные существа стояли и смотрели на него. Смотрели неодобрительно.

Он плохо видел их лица, нечётко, фигуры их, которые двигались. Но он чуял их запах. Мальчик не знал, что в том запахе страх, злость или растерянность. Но как хищник чуял, что от тех, кто так пахнет, можно ждать чего-то недоброго. А ещё его мутило от испорченной материнской крови, которая несколько раз промыла его тело, пока её сердце ещё билось. А потом её кровь, такая вкусная-вкусная, стала такая вязкая, такая душная, отвратительная. Она перестала питать его.

Женщина прижала его к груди. Одежду на ней он тут же разодрал. И грудь ей расцарапал, до крови и даже до мяса местами, отчаянно пытаясь освободиться. Он понимал неосознанно, как зверь нутром чует, что от всех, кто намного больше его, надо держаться как можно дальше.

Но руки у неё были крепкие. Она цапнула его за отросшую прядь волос. И уткнула лицом в свою грудь. Он не сразу понял зачем и сердито кусил её. Женщина поморщилась. Одной рукой прижала к себе, возмущённо царапающегося, пальцами другой сжала его подбородок. Малыш возмущённо замер, потом рот распахнул, зарычав. Она его ртом, когда открылся, в сосок ткнула. Он опять её кусил. Кожу прокусил опять, новый круг кровавый рисуя на нежной груди. Но, впрочем, они оба были упрямы. И со временем ребёнок почувствовал что-то другое. Другую влагу на том, куда его упорно пихали. Не кровь. А что-то другое. Ещё вкуснее. Нежное. Непривычное. Сладкое. Живительную влагу. А потом отчаянно, давясь, хлебал грудное молоко. Пузико уже раздулось, сильно, стало до смешного круглым. Но он всё пил, пил и никак не мог напиться.

Когда одна грудь опустела, чужая мать шлёпнула его по попке. Он рот распахнул, пукнул. Потом зашипел сердитый, что его оторвали от живительного источника. Но нежные, твёрдые пальцы сжали его бока и перенесли его ко второй груди, полной. Но тут он уже узнал сосок. Не стал кусаться. И тут же присосался, как надо. И осторожно уже обнимал большую, упругую грудь маленькими ручками. Хотя коготками немножко царапал нежную кожу. Но уже не нарочно. Уже слабо. И долго ещё тянул чужое молоко. И ещё больше, ещё смешнее раздулся в пузе. Но ему нужно было ещё, ему нужно было новых сил, много.

А потом малыш блаженно замер у неё на руках, с аппетитом, но уже медленнее чмокая грудное молоко вместе с кровью, в которой вымазался и с кровью из её ран, которые нанёс ей своими когтями.

А потом блажённо заснул, напившийся молока, предназначенного жизнью не для него. Он ничего не знал, как надо, но, впрочем, природа заботилась о самых младших. А в пузике булькало вкусное-вкусное молоко, перевариваясь. Волною тёплою и живительною растекаясь по крошечному телу.

– Брось ты его, – проворчал младший из асуров. – Не выживет он. Слишком мелкий.

– Он брат тебе! – возмутилась кормившая.

– Не важно! – проворчал младший. – Не нужен в нашем благородном роду этот выродок!

– Ты что! – возмутилась та, что уже рожала и в которой мать уже проснулась. – Он же маленький! Посмотри, как мило спит! – ласково пальцами по лбу спящего младенца пробежала.

Совсем легко. Но тот вдруг глаза распахнул. И взглянул на неё сначала янтарными глазищами с узкими зрачками, потом вдруг – тёмными-тёмными человеческими. Кажется, он и радужку глаз менять умел. Непроизвольно.

– Оставь его, – вдруг серьёзно сказал старший из детей Мадхер и возлюбленного её воина.

– Ты что! – женщина возмущённо отступила, ребёнка к себе прижимая напугано.

А тот, которого опять хватили лапищи кого-то живого, огромного, жутко сильного, опять сердито заворочался, извиваясь, пихаясь, махаясь когтистыми ручками и ножками. Хотя пузико, страшно покруглевшее, ему обороняться мешало. И странно ещё булькало. Он вдруг застыл растерянно, прислушиваясь к странным и новым звукам, идущим откуда-то изнутри себя. Новые звуки… странные звуки… угроза?.. И опять напрягся, готовый к обороне.

– Если будет слабым – не выживет, – старший из сыновей Мадхер грустно взглянул на самого младшего из братьев, сумевшего родиться из тела мёртвой матери.

А тот, сопротивляться переставший на миг, напряжённо взглянул на него, опять звериными глазищами. Он видел, что этот ещё больше и крупнее, чем та, которая держала. Значит, сильнее. И нету холмов с живительною тёплой влагой у него. Совсем он бесполезный. И опасный.

– Нельзя ему отдавать опору, – добавил Шехар печально. – Он привыкнет опираться на других. Так он слабее будет, в разы слабее, чем мог бы, если бы вырос сам. Ты такой судьбы ему хочешь?!

– Но… – мать чужих детей, желанных, грустно посмотрела в большие глаза новорожденного. – Но он маленький. Нельзя его бросать!