– Что за дурацкая привычка называть девочку Верка, – недолго сердилась Женечка на мужа. Недолго, потому что знала, какое последует продолжение: «Три жизни» – это она и дочери. На каждую – по жизни.

– Как-то странно вы с Женей рассуждаете, – однажды в откровенном разговоре призналась ей Маруся Ларичева, приехавшая в Верейск навестить мать. – Я бы поостереглась…

– А что в этом такого? – удивилась далекая от эзотерических изысков Женечка.

– Мне кажется неправильным исчислять Женину жизнь вашими тремя. Вроде как ему самому ничего не остается…

– С ума сошла! – рассердилась на московскую подругу Женечка Вильская. – Совсем уже со своим Ларичевым глузднулась…

Договорить она тогда не успела, потому что чуткая Машенька обняла ее своими тоненькими ручками в синеньких ручейках и извинилась, что посеяла сомнения в ее, Женечкином, сердце.

– Не слушай, не слушай! – заканючила она, как маленькая. – Глупости это все! Живи как жила, забудь, что я сказала.

– Ладно! – самонадеянно пообещала Вильская, но сдержать обещание не смогла: напугалась, как будто с того света известие получила. Долго думала: сказать – не сказать?

Сказала. Рыжий Вильский почесал затылок, а потом рассмеялся:

– Желтая, все-таки ты дура! И Машка твоя – дура!

– Посмотрела бы я на тебя, если бы тебе такое сказали. Что б ты сделал?

– Мимо ушей бы пропустил. И потом… Уже не помню, но цыганка еще что-то говорила.

– Что? – выдохнула Женечка.

– Что-то вроде «много дел надо делать». На три жизни хватит. Смотри. – Вильский вскочил с кровати, подбежал к шкафу, достал оттуда брюки и, порывшись в карманах, извлек трехкопеечную монету. – Вот!

– Что это?

– Про Кощееву смерть слышала? – И для пущего эффекта Женька завыл: – Игла – в яйце, яйцо – в утке, утка – в зайце, заяц…

– В духовке, – развеселилась Женечка и потянулась за монетой.

– Не дам, – увернулся Женька. – Это моя трехкопеечная игла, пока со мной, я весь живой. Можно сказать, живее всех живых, как Ленин на площади.

– Совсем ненормальный, – только и покрутила пальцем у виска Женечка, но про «иглу» с этого дня не забывала, собственноручно проверяла, взял с собой Вильский монетку или в сменных брюках оставил.

Впрочем, проверять не было никакой нужды. Женькин педантизм превратился в семье молодых Вильских в притчу во языцех. Возможно, это было качество настоящего инженера. А возможно, фамильная черта, доведенная природой в отпрыске Николая Андреевича до грандиозных размеров.

Евгений Николаевич Вильский ничего не забывал – нигде и никогда. В этом смысле с ним было особенно выгодно ездить в командировки. Коллеги знали, если чего-то в мире нет, у Вильского оно обязательно найдется. Иголки, нитки, запасные карандаши, кипятильник, утюг, не говоря уже о чае, сахаре и о кое-чем покрепче. «ЭВМ, а не человек», – посмеивались над ним младшие научные сотрудники оборонного НИИ. И только Кира Павловна в сердцах называла сына «ОТК несчастная!».

– Ну и что, Кира, – пытался утихомирить жену Николай Андреевич, – в совокупности с Женечкиной забывчивостью очень хорошее сочетание. Они вообще прекрасная пара! – радовался за сына старший Вильский, но о своих чувствах предпочитал помалкивать. И правильно делал, потому что о счастье молодых не говорил в округе только ленивый. И только ленивый им не завидовал.

Поэтому-то набожная Анисья Дмитриевна и носила в церковь записочки о здравии всех Вильских, а Жене с Женечкой всегда заказывала отдельный молебен. Каждое воскресенье она поднималась ни свет ни заря и шла к заутрене. Шла ровно семь километров, почти два часа. И ни у кого из живущих рядом не возникало мысли, что, наверное, для пожилого человека – это путь не просто неблизкий, но и трудный.

Но Анисья Дмитриевна не жаловалась, а резво, как только могла, передвигала свои высохшие от старости ножки и семенила ими, наивно полагая, что так и безопаснее, и быстрее.

– Опять в молельню ходила? – строго спрашивала ее Кира Павловна и оставалась недовольной, когда мать доставала из-за пазухи завернутые в чистый носовой платочек просфоры. – Я это есть не буду! – наотрез отказывалась Кира вкусить «тела Господня».

– Кусочек, Кирочка, ты же крещеная, – умоляла дочь Анисья Дмитриевна и отрезала маленькую часть. Ломать просвирку руками она не отваживалась, потому что Кира Павловна брезговала.

– Все равно не буду, – бурчала Кира и сердито хлопала холодильником.

– Давайте мне, Анисья Дмитриевна, – с готовностью говорил не верующий в Бога Николай Андреевич, принимавший «кусок теста» из уважения к теще и ее убеждениям.

– Угу, – продолжала ворчать Кира Павловна. – Коммунист.

– Перестань, пожалуйста, Кира. – Вильский делал жене замечание и, как только теща покидала кухню, выговаривал: – Анисья Дмитриевна – пожилой человек. Два часа туда – два оттуда. Ты только представь, четыре часа на дорогу, и все ради того, чтобы свечки поставить и за нас, между прочим, за всех помолиться. Может, как раз ее молитвами и живем.

– Я ее об этом не просила, – отказывалась признать правоту мужа Кира Павловна. – Могла бы и на трамвае доехать.

Но Анисья Дмитриевна считала по-другому и принципиально отказывалась пользоваться общественным транспортом: «Всю неделю грешила. Надо прощение заслужить».

Никто не заметил, как «баба маленькая» перестала «ползать» на свою Никольскую гору – так в Верейске называли возвышенность, на которой стоял храм Николая Угодника. И никто не заметил, как изменились отношения молодых Вильских. Отмечали только, что Женечка – теперь ее чаще называли Евгения Николаевна – стала более степенной и обстоятельной, что и понятно: двое детей, сама – ведущий инженер в отделе. И хотя Вильские по-прежнему оставались для друзей «попугаями-неразлучниками», что-то нарушило привычное равновесие между ними.

Первым несоответствие почувствовал Женька, однажды заставший жену перелистывающей его записную книжку:

– Желтая, ты чего?

– Ничего, – напугалась Женечка и от неожиданности бросила книжку на пол. – Телефон искала.

– Чей? – помрачнел Вильский.

– Уже не помню… – чуть не заплакала она. – Просто на глаза попалась.

– Ты мне не доверяешь? – глухо произнес Женька и поднял книжку.

– Что ты! – бросилась к нему Женечка. – Доверяю. Что ты!

«Доверяй, но проверяй! – предупредила ее Тамара Прокофьевна, сидя у кровати парализованного Николая Робертовича. – Иначе будет, как у меня с ним».

«Не будет», – в который уже раз подумала Женечка, но вслух ничего говорить не стала. Родительская жизнь давно перестала ее интересовать, а почему – над этим она никогда не ломала голову. Потому что та и так все время кружилась от счастья.

Но когда закружилась бедная голова Николая Робертовича, счастья стало чуть-чуть поменьше. Все-таки папу Женечке было жалко, но инсульт – дело серьезное, и, уверяла мать, он «вел образ жизни, несовместимый со своим заболеванием».

О том, что у заболевания было имя – вина, Женечка не задумывалась. О какой вине можно вести речь, когда все всё и так знали. Где-то далеко-далеко, в Северокурильске, жил мальчик Коля. У Коли была другая фамилия, но это не мешало ему приезжать в Долинск и жить там до тех пор, пока Тамара Прокофьевна не купит ему билет на поезд, который отвезет пухлого мальчика в Петропавловск-Камчатский, где его встретит случайная любовь Николая Робертовича по имени Алеся.

В то, что эта любовь «случайная», Женечку заставила поверить Тамара Прокофьевна, объяснившая дочери, что «если бы твой отец любил эту женщину, ничего не помешало бы ему с ней соединиться: ни ты, ни я». Ну а раз не соединился, размышляла потом Женечка, значит, и правда не любил. Значит, все несерьезно. А раз несерьезно, то какая вина? С кем не бывает?

– Бог шельму метит, – однажды вырвалось из уст Тамары Прокофьевны, достававшей из-под мужа судно.

– Это ты о ком? – поинтересовалась у матери Женечка, приехавшая с младшей Никой погостить в Долинск, а заодно и отца проведать.

– О нем, – бросила, не глядя, Тамара Прокофьевна. – Видишь, как его жизнь за все наказала.

Тогда Женечка Вильская поторопилась согласиться с измотанной заботами о прикованном к постели муже матерью, а в пылу очередной ссоры взяла и выпалила: «Это не его жизнь наказала. Это тебя жизнь наказала. Было, видимо, за что!»

Ничего ей в ответ не сказала Тамара Прокофьевна, только губами прошелестела, но Женечка ничего не услышала и в сердцах понеслась на речной вокзал покупать билет домой, чтобы потом долго-долго не возвращаться в Долинск.

Думала ли она, что буквально через полгода приползет к матери, а та, вместо того чтобы успокоить дочь, криво улыбаясь, мстительно произнесет: «Я же тебе говорила». «За что?» – терзалась Женечка и повторяла этот вопрос раз за разом. «А меня за что?» – возвращала ей его Тамара Прокофьевна, и в груди ее торжествующе и спокойно стучало сердце, наслаждаясь наконец-то воцарившейся справедливостью.

Ничто не предвещало конца.

Даже начавшаяся в стране перестройка и та казалась всего лишь очередным испытанием, которое семья Вильских собиралась легко преодолеть, потому что был крепкий тыл, построенный быт, поддержка в лице Николая Андреевича и Киры Павловны, четырехкомнатная кооперативная квартира, серьезные сбережения на книжках, машина… Но главное – подросшие дочери (Вера к тому времени уже студентка) и непреходящее чувство любви между супругами.

Так считала Женечка, с годами превратившаяся в алхимика семейного счастья. Растворившись в заботе о дочерях, она автоматически превратилась в старшего товарища Евгения Николаевича Вильского, который, считала она, нуждался в постоянном уходе и контроле. Каждый шаг мужа Женечка подвергала строгой ревизии, наивно предполагая, что именно так должны выглядеть отношения между супругами со стажем. Этот контроль для вольнолюбивого Вильского был страшнее супружеской измены, потому что все в этой жизни он предпочитал делать самостоятельно и всегда это подчеркивал. «Я сам!» – останавливал он разошедшуюся не на шутку Евгению Николаевну, пытавшуюся давать мужу советы по поводу того, как разрешить ту или иную конфликтную ситуацию, например, возникшую на работе.