– Ниже, – еле слышно проговорила Люба, но Вильскому показалось, что ее голос заполнил всю приемную.

– На сколько?

Люба подошла, встала под черту и закрыла глаза. А дальше было, что было.

– У меня такое чувство, – спустя какое-то время призналась Любовь Ивановна, – что это все происходит не со мной.

– У меня нет такого чувства, – тут же обозначил свою включенность в реальность Евгений Николаевич. – Как говорится, в трезвом уме и твердой памяти… Причем настолько твердой, что, когда я иду домой, специально захожу к родителям, хотя мне совершенно не по пути, чтобы чуть-чуть «смягчить» эту память… Переварить…

Люба не совсем понимала, о чем говорит Вильский. Да и не хотела ничего понимать, потому что ее рассудок работал только в одном направлении: где и когда. В этом смысле возможности любовников были мизерны: пресловутая директорская приемная и вымышленные служебные командировки в район или близлежащие к Верейску города. Но даже там было страшно, поэтому мечтали о совместном путешествии в крупный город – Москву, Ленинград, чтобы вокруг – тысячи людей и ни одного знакомого лица.

– А что ты скажешь жене? – утыкалась Евгению Николаевичу в плечо Люба и целовала-целовала до тех пор, пока Вильский не разворачивал ее лицом к себе.

– Ничего. А ты?

– Ничего, – бездумно повторяла за ним Любовь Ивановна и начинала плакать.

– Ты что? – пугался тот.

– Ничего, – трясла головой Люба, не умея объяснить, что плачет от счастья. Ей иногда даже казалось, что с появлением Вильского открылись какие-то шлюзы и оттуда хлынули неизрасходованные за столько лет мучительного брака слезы.

– Тебе больно? – пытался найти причину Евгений Николаевич, полагая, что как-то мог вызвать у этой хрупкой женщины неприятные ощущения.

– Нет, – выдыхала она и проводила рукой по горлу. – Мне не больно. Мне хорошо, – собиралась она с мыслями и прикрывала маленькую, почти детскую грудь простынкой, чтобы Вильский не видел характерных примет ее брака с Краско.

– Я его убью, – однажды не выдержал Евгений Николаевич, обнаружив на Любином теле очередной уродливый синяк, расползшийся по внутренней стороне бедра.

– Не надо, – тут же плотно сжала ноги Любовь Ивановна. – Мне не больно.

– Разведись с ним, – потребовал Вильский и поправил ей растрепавшиеся волосы, чтобы увидеть глаза.

– Зачем? – Люба смотрела на Вильского, не отрываясь.

– Так жить нельзя.

– Но жила же я так все это время, – напомнила любовнику Любовь Ивановна.

– Я этого не знал.

– Знал. – Люба вспомнила изумление Вильского, когда тот впервые увидел покрытое синяками тело.

– Тогда ты была чужая жена, – усмехнулся Евгений Николаевич, но взгляд его по-прежнему был серьезным.

– Я и сейчас чужая жена, – горько улыбнулась Любовь Ивановна и наконец-то отвела взгляд в сторону.

– Нет. – Вильский схватил Любу за руки и потянул на себя. – Ты не чужая жена, Любка. Теперь ты моя жена. Ты моя жена почти полтора года. И, по-моему, – Евгений Николаевич поперхнулся, – с этим пора заканчивать.

– Все? – Она прижала ладонь к губам, не давая им расползтись в крике.

– Все, – подтвердил Вильский, даже не подозревая, что они говорят о разных вещах.

Люба медленно поднялась, села на кровати, а потом сползла вниз, чтобы собрать разбросанную по полу одежду. Она двигалась как автомат, в котором заканчивается питание: вполсилы, вполнакала. В принципе она уже видела, что будет дальше. Видела, как купит билет на автовокзале, сядет в рейсовый автобус, вернется в Верейск, но домой не пойдет, а сразу отправится к Юльке. Может быть, даже с тортом, если удастся купить по дороге. Она ничего не будет объяснять дочери, просто посидит у нее, подержит за руку, если та даст, и попрощается, скажет, что снова уезжает в командировку или меняет место работы, в общем, что-нибудь да скажет. «А потом? – спросила себя Люба и сама же ответила: – А потом отравлюсь». «Чем?» – прозвучало в ее голове. «Чем-нибудь: уксус выпью или таблетки». «За таблетками придется идти в аптеку», – подсказывал ей разум, но она, Люба, в своем желании уйти из жизни была непреклонна: «Хлорку выпью». «Не страшно?» – екнуло сердце. «Все равно».

– Когда ты ему скажешь? – Голос Вильского звучал спокойно и заинтересованно.

– Кому? – попыталась выдавить из себя Люба, но не смогла. Точнее, смогла, но так, что ничего невозможно было разобрать.

– Любка, – свесился с кровати Евгений Николаевич. – Ты что там? Уснула?

Любовь Ивановна стояла на коленях, прижав к себе ворох одежды и опустив голову.

– Какая-то ты странная, Люба. Ни на один мой вопрос не отвечаешь с первого раза. – Вильский протянул любовнице руку, но, вместо того чтобы сделать встречное движение, она вцепилась в одежду еще сильнее. – Любка! – не выдержал он и сполз на пол. – Иди сюда.

Люба не говорила ни слова и смотрела на Вильского, точно жертва на палача.

– Люба! – напугался Евгений Николаевич. – Что с тобой?

– Я не буду, – трясущимися губами произнесла она. – Я не буду… не буду…

Наконец до Вильского начало доходить, что у нее самая настоящая истерика, но только в отличие от истерики, например, Желтой не сопровождающаяся криками и резкими движениями. Внешне Люба напоминала застывшее изваяние, дрожь которого можно объяснить каким-то подземными толчками.

– Черт возьми! – закричал на нее Евгений Николаевич. – Что случилось?! Что ты молчишь?! Можешь ты хоть что-нибудь сказать?!

– Могу, – неожиданно внятно произнесла Люба и, выпустив одежду из рук, подползла к Вильскому: – Женя… – Голос ее подрагивал. – Женечка, – погладила она его по лицу. – Я же без тебя жить не смогу. Не хочу. Не буду. Не буду. Не буду, – повторяла Люба и смотрела так, словно пыталась запомнить, как он выглядит.

Она не плакала. Просто стояла перед ним на коленях, не решаясь обнять, просто касаясь то лица, то руки.

– У меня до тебя жизни не было.

– Что ты говоришь? – Евгений Николаевич притянул Любу к себе. – Ну что ты говоришь, Любка. Не надо ничего говорить…

– Подожди, – отстранилась от него Любовь Ивановна. – Подожди, я договорю. У меня до тебя жизни не было. Собачонка. Для мужа – собачонка, для дочери – собачонка. Хочу – отпихну, хочу – поглажу. Бога молила, чтоб немного счастья. Чуть-чуть, чтоб попробовать, чтоб знать, как бывает. Дал…

– Ну, вот видишь, – пытался успокоить ее Вильский. – Дал…

– Дал, – согласилась Люба. – Дал. Показал, как любить можно, как… – Голос ее снова задрожал, но она справилась и договорила: – Бог дал, Бог взял. Все правильно, у тебя семья, дочери, жена. У меня…

Евгений Николаевич смотрел на нее, не отрываясь.

– У меня, – выговорила она. – Ничего. Только ты. Ты – первый, кого я не боюсь. Я только за тебя боюсь. Сама виновата. Не надо было. В чужую семью лезть…

– А ты в чужую семью и не лезла, – буркнул Вильский. – Это я сам.

– Да было бы куда лезть, – усмехнулась Люба. – Это у тебя семья, а у меня что?

– Перестань, – попросил Евгений Николаевич. – Ничего уже не изменишь.

– Не изменишь, – эхом отозвалась Люба.

– Значит, будем жить так… – Вильский не успел договорить, потому что она его перебила:

– Как жили?! – скорчилась, словно от удара, Любовь Ивановна. – Как жили, я жить не буду. Я вообще лучше жить не буду.

– Ну, я-то точно не буду, – печально выговорил Евгений Николаевич. – Просто не смогу, во вранье этом. Да и перед Желтой не в жилу: она ничего плохого мне не сделала, чтобы я с ней так поступал. Не по-человечески это, спать с женой, а думать о любовнице. Понимаешь?

Люба не понимала ровным счетом ничего, потому что слова Вильского не соответствовали тому смыслу, который она в них вложила. Они были о другом. О том, о чем Любовь Ивановна мечтала, но даже не допускала возможности, что мечта сбудется. В ее жизни, она была уверена на сто процентов, такого просто не может произойти. Доказательством тому выступал весь ее жизненный опыт, начиная с бегства из дома, которое обернулось годами мук и стыда.

– Любка, – Евгений Николаевич поцеловал ее в лоб, – выходи-ка за меня замуж. Все равно прежней жизни не будет, давай новую строить.

«А как же?» – хотела спросить Вильского Люба, но вместо этого поцеловала ему руку.

– Ну что ты? – смутился Евгений Николаевич. – Это я тебе должен руки целовать…

– Я, – выдохнула Люба и закрыла глаза.

Вот с этим-то ощущением зажмуренных от счастья глаз Любовь Ивановна Краско прожила с Вильским почти двадцать лет, периодически получая обвинения в свой адрес, что разрушила свою семью, чужую семью.

– Да открой ты свои глаза! – кричала на мать Юлька. – Что с ним будет? – имела она в виду отца. – Тебе сколько лет, чтобы личную жизнь устраивать? С ума сошла!

– Не кричи, – закрывалась от нее броней внешнего равнодушия Люба и с омерзением смотрела на пьяного Краско, смущавшего дочь рассказами о супружеской неверности.

– А чего ты боишься? – наскакивала Юлька и сжимала кулаки.

– Хочешь ударить? – спокойно интересовалась Люба, и та останавливалась.

– Ну, объясни, – требовала дочь. – Чем он лучше, этот твой рыжий?

– Всем. – Люба была немногословна.

– Понятно, – язвительно улыбалась Юлька.

– Ничего тебе не понятно, – устало отвечала Люба и складывала вещи в коробки.

– Да-а-а, – снова взбрыкивала дочь и переходила на крик: – Мне не понятно. Мне не понятно ничего. Ладно бы ты что-то от него получила: квартиру, деньги. Ты же снова будешь жить в общаге. Как и с ним, – кивала она на отца.

– Ну и что? – не отрываясь от дел, переспрашивала Люба.

– Ну и то… – шипела Юлька. – Хочешь, я скажу, что на самом деле произошло? Почему ты вляпалась во все это? Хочешь?

– Хочу.

– Мужика тебе захотелось, вот и все. Так ведь?

– Нет, не так, – вспыхивала Люба, обескураженная бестактностью дочери. – Не так.

– А что-о-о?

– Я устала жить в страхе, устала всего бояться, устала быть несчастной…