— Я сейчас мясо пожарю. Или лучше курицу? Ты что больше любишь? А к ней просто овощи или гарнир какой-то придумать?

Вопросы от Кати сыпятся как из рога изобилия, когда мы разуваемся в её прихожей. Снова в голове возникают закономерные вопросы: где вообще Вадим? Приезжает ли он в принципе домой? И если да — то какого чёрта Персидская считает, что может вот так притащить к себе чужого мужика?

— Мясо и овощи. Больше ничего, — отвечаю коротко, наблюдая за тем, как Настя бежит в ванную.

Освоилась за тот раз, что была здесь, и чувствует себя как дома, чего не могу сказать о себе. Ощущение, что ворвался в чужую жизнь, где мне совсем не место, не отпускает.

Пока мою руки в ванной, смотрю на своё отражение в зеркале напротив. Надо бы побриться, а то сам себя скоро пугаться начну. Щетина конечно признак брутального мужика, но не настолько же. Осматриваюсь, скорее по инерции, чем намеренно. Отмечаю какие-то несущественные, на первый взгляд, детали, которые многое дают понять. В ванной нет тех вещей, которые сходу указывают на то, что в этом доме живёт мужчина. Ну там, станок бритвенный, например. Или машинка для стрижки. Хотя, может статься, что они просто все убраны, но от того, что не вижу перед глазами доказательства, что Вадим и Катя живут вместе, почему-то становится… легче, что ли?

Вытираю руки, когда случается неожиданное. Откуда-то справа — то ли из кухни, то ли из спальни — раздаётся хлопок, приглушённый вскрик, а следом звон. И через пару секунд голос Насти — тонкий и заполошный:

— Папа! У мамы кровь!


Твою мать…

Сердце начинает колотиться так, что воздуха не хватает. Выбежав из ванной, пытаюсь понять масштабы катастрофы, но ни хрена не выходит. Потому что испытываю какой-то животный страх. Он необъяснимый и дикий, такой, какого не испытывал уже очень давно.

— Всё нормально! Насть, всё нормально. Просто на стекло наступила, — пытается успокоить дочь Катя, а Наська уже едва держится. Вижу, как плечики подрагивают и сама она в игрушку вцепляется.

— Вас что, вообще одних оставить нельзя? — как можно веселее спрашиваю я, но голос хриплый, и успокоить Настю выходит хреново.

— Лампочка взорвалась, а я сдуру шагнула… босиком.

Катя стоит, поджав одну ступню, с которой по пальцам стекают алые капли. Как идиот пару секунд не моргая смотрю на её ноги, выглядывающие из-под домашнего платья до колена. Изящные, стройные, от одного вида рот слюной наполняется. И чувствую себя грёбаным извращенцем, раз в такой момент думаю о том, как они смыкаются на моей пояснице.

— Так, Настюх, ты давай пока с поля боя дуй. Поросёнка своего уложи спать, например. А мы сейчас маме первую помощь окажем. Потом я жрать сготовлю и тебя позовём. Идёт?


— Идёт… А мы…

Малая замолкает, так и не спросив того, о чём хотела, просто разворачивается и уходит, очевидно, решив, что «мама» в хороших руках.

— Садись давай, сейчас гляну, не осталось ли в ноге стекла, — киваю на стул, и стоит только Персидской начать отнекиваться, повторяю с нажимом: — Садись, я сказал.

Порез оказывается неглубоким, а вот ощущения, когда промываю его перекисью, осторожно держа ногу Кати в ладони — запредельными. Реально как током бьёт — раз, другой, третий. И уже начинаю молиться, чтобы стояк было не видно, когда поднимусь с корточек.

— Что Вадим сказал, когда мы с Настей уехали? — задаёт вопрос Персидская, и я вскидываю на неё глаза.

Вот. Отличный вопрос, который тут же отрезвляет. Прям холодом по нутру проходится. И видимо, это отрезвление нужно не только мне, потому что вижу, как смущена жена шефа.

— Да ничего вроде.

— Вадим — и ничего?

— Да. Вадим и ничего. Я ему пояснил, что Настя в тебе Таню увидела. Это мама её.


Опускаю взгляд сжимая челюсти. Кровь остановилась, теперь можно спокойно убрать руки и перестать трогать чужую жену. Но я почему-то так и сижу, держа её ступню. И тут случается странное — Персидская протягивает руку и осторожно, будто я из хрусталя, убирает с моего лба прядь волос. Вот теперь уже смотреть на неё снова сил нет, потому что окончиться может тем, за что уже через пять минут мысленно себя распну сотню раз.

— Я пойду посмотрю, чего там Настя делает. Потом приду, приберусь и еду сварганю. А ты сиди, отдыхай.

Чёрт… Это ведь приносит боль. Физически ощутимую, когда по нутру она разливается, и ничего с ней не поделать. Только смириться и терпеть. Потому что триггеры, подобные этому, не лечатся, с ними можно только научиться сосуществовать.

Когда вхожу в спальню, где царит полумрак, обнаруживаю Настю лежащей на кровати Кати — в этот момент совершенно не хочется думать, что Персидская спит здесь с мужем — в обнимку с поросёнком. Мелкая дрыхнет, даже не укрывшись толком краем покрывала.

— На-асть! — зову её, впрочем, негромко.

Это мой шанс после сказать себе, что я пытался, хотя уже понимаю, что не хочу будить ребёнка.

Подхожу и укутываю её плотнее, а она даже не шевелится, настолько устала, что вырубилась на раз. И видимо, останется здесь на всю ночь, ведь подспудно я уже решил, что не стану забирать её от «мамы». Не потому что Насте бы этого хотелось, а потому что так мне самому, в первую очередь, кажется правильным.

Прекрасно…


***

Снова знать, что в этой квартире есть мужчина, который зашёл не просто на пять минут, довольно странно. И ещё более странно то, что меня это будоражит. До сих пор помню прикосновение его пальцев к моей ноге и мои, чисто бабские, мысли — у меня же никакого педикюра! Только если кого-то это и волнует — только меня.


Не могу остаться равнодушной, когда вижу в глазах Ильи желание. Его и объяснить-то трудно, когда оно вот такое, как будто его тщательно и тщетно пытаются сдержать в узде. Это не похоть, когда мужчина уже мысленно поимел женщину во всех мыслимых и немыслимых позах. Это именно желание, неконтролируемое, сиюминутное, но сильное. Такое же, как и у меня, когда не сдержалась и прикоснулась к нему, тут же мысленно обругав себя за это трижды.

Пока пытаюсь подняться и, прихрамывая, начать убирать осколки, чутко прислушиваюсь к тишине. Кажется, что вот-вот услышу, как Илья снова забирает Настю и уходит, так и не сказав мне ни слова. Глупости… Они останутся. Хотя бы на ужин. Нам обязательно нужно поговорить с Ильёй, но при дочери наверное делать это будет неуместно.

Боже, я же совсем ничего не знаю о том, что значит «ребёнок в доме». Одно дело общаться с детьми подруг, которые приезжают на пару часов в гости, и совсем другое — вот так, когда вместе садимся ужинать, но не просто с Настей, а ещё и с её папой.

— Я же сказал, что сам приберусь.

Илья произносит слова тихо, даже устало. Забирает у меня веник с совком и кивает на диванчик у стола.

— Садись. Если не прогонишь, сейчас всё уберу и приготовлю жр… поесть.

— Почему должна прогнать?

От голоса его мурашки толпами по телу. Разговор ни о чём, а у меня такая реакция, будто я снова превратилась в девчонку пубертатного периода, которая впервые заговорила с понравившимся парнем старше неё. Только старше здесь вовсе не Илья, и мне совсем не стоит об этом забывать.

— Потому что Наську рубануло. Думаю, до утра уже.

— Ты её не заберёшь?

Мысленно морщусь от того, что в голосе проскакивают нотки истерики. Устраиваюсь за столом и наблюдаю за тем, как Илья прибирается. Чёткие, скупые движения. Внимательно смотрит везде в поисках осколков. Замирает на долю секунды, когда слышит мой вопрос и, не глядя на меня, мотает головой.

— Нет, если ты не против её оставить, конечно.

— Не против. И ты оставайся.

Чёрт… Я точно вернулась лет на двадцать назад, раз у меня теперь настолько мало мозгов в голове. Представить, что замужняя-Екатерина-Олеговна-которая-в-браке-два-десятка-лет предложила такое малознакомому мужчине, невозможно. Только теперь и обстоятельства ведь совсем иные.

— Я имею ввиду, переночуешь здесь, в гостиной. Там диван. А мы с Настей в спальне.

Он отставляет веник и совок и ничего не отвечает. Просто молча достаёт из холодильника мясо и овощи, безошибочно находит разделочную доску и нож и начинает сосредоточенно нарезать стейки. А я чувствую себя полной дурой.

— Посмотрим, — наконец, выдаёт он, ставя сковороду на плиту. Берётся за салат, а у меня снова мелькает в голове мысль, неуместная и не соответствующая возрасту — это самое сексуальное, что я видела в последнее время. Когда молодой мужчина, закатав рукава рубашки, стоит возле моей плиты и готовит для нас ужин.

С Вадимом всё было совсем иначе. Я знала, что для него женские хлопоты — это то, за что он не возьмётся даже под дулом пистолета. Да и не было у Персидского никакой нужды готовить или убираться, всем этим занималась я. Интересно, а с Майей он такой же? Непримиримый к подобному? Или же она сумела и здесь открыть в Вадиме новые грани?

От этих мыслей во рту появляется горечь, которую не перебить ничем. Даже чудесным запахом жарящегося мяса, от которого в любой другой ситуации проснулся бы зверский аппетит. Начиная злиться, поднимаюсь из-за стола, чтобы вытащить из шкафчика бутылку красного вина. Эти чёртовы Вадим и Майя не должны вообще никак влиять на мою жизнь. И тем более портить её своим присутствием в моих мыслях.

— Что тебе достать? — тут же реагирует Илья, когда я безуспешно пытаюсь подняться на носочках, чтобы дотянуться до верхнего шкафчика.

— Вино.

— Ну чего не сказала? Я же здесь не для красоты стою.

Он вытирает руки о полотенце, достаёт бутылку и начинает копаться в ящике в поисках штопора. И я снова замираю, думая о том, насколько всё это мне кажется правильным.

— Что? — наконец уточняет, начиная открывать вино.