И теряющийся среди стонов и криков сотен смертельно раненных, лежавших вокруг нее, до нее долетел еще один звук, тонкий, сердитый и совсем не испуганный.

Плач ее ребенка.

Ее дитя, она оставила девочку в подземном убежище, а сама поползла сквозь ужас сражения, чтобы принести ей еды и воды, чтобы дочка могла жить…

19

— Помогите мне. Кто-нибудь, помогите мне.

Ее крики громоподобным эхом отдавались в воронке, взлетая и падая все с меньшей силой. Боль кругами расходилась по всему телу, потом снова уменьшалась до одной болезненной точки, а затем опять глубоко вонзилась ей в правый бок.

— Помогите мне, пожалуйста…

Два санитара с носилками, на рукавах белые повязки с красными крестами, измазанные кровью, остановились и посмотрели на нее.

— Да это же женщина! — удивленно воскликнул один из них. Опустив свой конец носилок, он встал рядом с ней на колено и положил руку ей на лоб. Потом взглянул на своего напарника: — Она холодная как лед.

— Рана тяжелая?

Он осмотрел ее бок. И когда увидел лужу подсыхающей крови, в которой лежала женщина, только бесстрастно пожал плечами:

— Все тяжело ранены.

— Здесь так много раненых. Будем ли мы сейчас отправлять ее в госпиталь? Или она станет дожидаться своей очереди? Нам сказали…

Мужчина, склонившийся над ней, только сжал губы.

— На море женщин и детей всегда пропускают вперед. Я думаю, что на войне то же самое. Мы отправим ее сейчас к сестрам милосердия.

Санитары осторожно подняли ее и положили на носилки. Шарлотт-Энн застонала от боли, но они, казалось, не обратили на это внимания. Потом подняли носилки и пошли. Каждый их шаг отдавался болью у нее внутри, разрывая ее тело на куски. Шарлотт-Энн все стонала и стонала в агонии, но было такое впечатление, что только она слышит эти стоны.

Когда они немного прошли, мужчина, идущий впереди, остановился и обернулся через плечо.

— Она так спокойна. Жива ли она еще?

Второй санитар посмотрел на нее и кивнул:

— Да, пока жива. Но ей очень больно. Я думаю, долго она не протянет.

— Может, оно и к лучшему, — философски отозвался его напарник, снова отправляясь в путь. — В конце концов, смерть даст ей покой, и она не почувствует своего несчастья.

Шарлотт-Энн смотрела на клубящийся черный дым. «Вы не правы, — безмолвно кричала она, — все ошибаются. Смерть — это холод, сырость и боль. Не важно, что вам говорят, это проклятье ада».

Все, что ей говорили раньше, оказалось бесстыдной ложью.

Теперь Шарлотт-Энн это знала.

* * *

Тогда ей не исполнилось еще и четырех лет. Шарлотт-Энн сидела у отца на коленях и внимательно слушала сказку. Когда отец закрыл книгу, она заерзала и взглянула на него.

— И это все? — спросила девочка с разочарованием.

Отец улыбнулся и отложил книгу в сторону.

— Боюсь, что все.

— А что произошло потом, после того как сказали «и зажили они счастливо»?

— Но это значит как раз то, что написано. Они были счастливы до конца своих дней.

Шарлотт-Энн медленно кивнула.

— Но ведь когда она откусила кусочек яблока, она умерла?

— Да… — осторожно ответил отец.

— А потом, когда принц поцеловал ее, принцесса снова проснулась?

Он кивнул.

— А что бы случилось, если бы он не поцеловал ее?

— Я так думаю, что она все спала бы и спала. — Отец улыбнулся. — Но об этом не волнуйся. Принц пришел и разбудил ее. Все произошло именно так, как написано.

— Папочка?

— Да, дорогая?

— Я больше никогда не буду есть яблоки.

Он рассмеялся.

— Ну, на твоем месте я не стал бы заходить так далеко. Это ведь просто сказка. Подобные вещи никогда не происходят в жизни. Я даже не уверен, знают ли люди, как можно отравить яблоки.

— Ах, так? — Шарлотт-Энн помолчала. — Но ведь люди умирают, правда?

— Да, — мягко ответил отец. — Когда-нибудь мы все умрем. Но тебе все равно не надо об этом беспокоиться. До этого еще так далеко. Ты же только недавно родилась.

— Но когда мы умираем, к нам тоже приходит принц, целует нас и мы просыпаемся? Когда у Билли умерла мама, никакой принц не пришел, и ее увезли.

— Шарлотт-Энн, так получается, что, когда мы проживем свою жизнь, мы умираем.

— Это больно?

— Да нет, не думаю.

— А что происходит потом?

— Потом приходит принц и будит нас. Только это не совсем принц. Это Бог. Он пробуждает наши души, и если мы прожили хорошую жизнь, то мы отправляемся на небеса и живем там счастливо рядом с ним и не умираем.

— А что там делают, на небесах?

— О, я не знаю. Что-нибудь, что доставляет нам удовольствие, я так думаю.

— Например, делают куличики? — С пылом поинтересовалась Шарлотт-Энн.

— Да, делают куличики. — Отец снова засмеялся и ласково поцеловал ее.

— Но… Бог нас разбудит? Не будем мы все спать и спать? Он не забудет про нас?

— Нет. Он никогда не забывает, — тепло сказал ей отец, крепко прижимая к себе хрупкое тельце. — Бог приходит и будит нас всех. Он наш настоящий принц.

20

Монастырь Пресвятой Девы был выстроен высоко на изрезанном уступами холме, возвышающемся над долиной. Лишь благодаря счастливой случайности, военной стратегии и близости более высокого холма — там, где раньше возвышался «Хрустальный дворец» ди Фонтанези, превратившийся в дымящиеся руины, — святая обитель спаслась от разрушения. Сражение длилось восемь дней, и сейчас открывающаяся глазам картина напоминала видение ада.

Древние постройки монастыря относились к двенадцатому веку, его окружала массивная каменная стена, отрезающая его от мира. Внутри огромный главный зал с крестовым сводом заполняли очень близко поставленные друг к другу койки, так же, как дортуар и другой зал. Старинные потолки и своды эхом отражали стоны раненых, молитвы сестер и множество других звуков. Запах мочи и испражнений смешивался с медным запахом крови. Уже давно перевалило за полдень, а поток раненых все не иссякал, привнося еще больше шума и хаоса под обычно молчаливые своды.

Сестра Мария-Тереза сидела на краю кровати, вытирая губкой запекшуюся кровь с груди молодого солдата. Уже многие годы она не видела мужчин и до сегодняшнего дня ни разу не видела их обнаженными. Монахиня старалась отвести взгляд, действуя на ощупь и руководствуясь скорее стонами солдата, чем взглядом. Прямо перед ней остановились санитары, принесшие еще одного раненого.

— Я просто не представляю, где мы их всех разместим, — прошептал женский голос справа от сестры Марии-Терезы. — Они все несут и несут. Их, должно быть, сотни.

Сестра Мария-Тереза обернулась и столкнулась взглядом с сестрой Маддаленой. Несмотря на шум, Мария-Тереза тоже говорила шепотом. Вот уже семнадцать лет хранила она верность данному ею обету молчания, и теперь, когда его пришлось временно нарушить, собственный голос казался ей хриплым и чужим.

— Нам уже давно не хватает еды и лекарств, — негромко произнесла она. — Большая часть воды заражена. Что мы будем делать?

— Нам следует молиться, сестры, — раздался у них за спиной твердый голос.

Обе монахини обернулись и увидели мать-настоятельницу. Она стояла подчеркнуто прямо, ее врожденную силу не могла скрыть внешняя слабость тела.

— Сигарету, — прохрипел раненый солдат, с которого стирала кровь Мария-Тереза. — Можно мне сигарету? Пожалуйста!

Сестра Мария-Тереза беспомощно оглянулась вокруг.

Не говоря ни слова, мать-настоятельница взглянула вниз на мужчину. В ее глазах читалось сострадание. Она понимала, что перед ней почти ребенок, едва ли ему исполнилось семнадцать, и он был одним из тех, кто не переживет эту ночь.

Мать-настоятельница опустила руку в карман своего забрызганного кровью когда-то белого, а теперь порыжевшего одеяния и достала пачку американских сигарет, оставленных ей одним из освободителей. Она протянула ее Марии-Терезе. Та осторожно взяла пачку.

— Зажгите одну для него, — мягко попросила аббатиса.

— Да, матушка, — ответила сестра Мария-Тереза. Поджав губы, выудила сигарету из пачки, потом взяла спички, протянутые ей настоятельницей, и замешкалась, не зная, что делать дальше.

— Ну что же вы, сестра? Возьмите сигарету в рот, поднесите спичку и вдохните в себя, когда она загорится, затем дайте ему сделать несколько затяжек.

— Хорошо, матушка. — Дрожащими пальцами сестра Мария-Тереза исполнила приказание. Когда она закуривала, ее охватил приступ кашля. Потом она поднесла сигарету к губам солдата. Тот благодарно затянулся.

Монахиня протянула пачку обратно настоятельнице.

Аббатиса покачала головой.

— Нет, оставьте себе. Когда у вас кончатся сигареты, скажите мне. У меня есть еще. Давайте по одной всем раненым, кто об этом попросит. Если только у них не повреждены легкие. — Мать-настоятельница отдала еще одну пачку и коробок спичек сестре Маддалене.

Аббатиса постояла еще минуту, разглядывая монахинь и солдата. Она понимала, что пришел час испытаний, ее вера проверяется, как никогда раньше. Все, происходящее вокруг, также пугало ее, но женщина понимала, что не может поддаться слабости. Но она так мало могла помочь, могла предоставить так мало удобств раненым. Вся ее жизнь была посвящена Богу, и через Него — человеку. Сколько она помнила себя, ее переполняла глубокая вера. В спокойные времена, куда бы ни падал ее взгляд, везде она видела Бога. Птицы, небеса, даже земля, по которой она скромно ступала. Еще будучи юной послушницей, она твердо верила, что все в руках Божьих и что Бог всегда побеждает. Но теперь женщина постарела, ее лицо высохло и сморщилось, обвислые щеки высоко подпирал чепец, обрамлявший ее лицо, белое одеяние и покрывало пропитались кровью. И сейчас ей приходила в голову святотатственная мысль, которую она пыталась прогнать прочь, что Бог потерял власть над миром и все теперь в руках дьявола.