Агата Лель - Твоя поневоле

Свободна, конечно. Тирана сменил малолетний психопат. Не жизнь, а хлёбанный комедийный триллер. И самое странное, даже страшное, мне кажется, что главная роль злодея отведена не Каю — мне.

— Когда ты отпустишь меня домой? — поднимаю глаза на Кая, и тот неопределённо дёргает плечом:

— Ты дома. Я же говорил.

— Понятно, — нервно поднимаюсь и с раздражением ставлю свою пустую тарелку на комод. — А теперь, с вашего королевского позволения, я хотела бы остаться одна. Свали нахрен.

Он довольно улыбается во весь рот, демонстрируя щедрый подарок матушки-природы. Хотя его зубы настолько белоснежные и идеально ровные, что невольно начинаешь подозревать, что без хорошего дантиста здесь всё-таки не обошлось.

— Мне нравится, что ты такая. Очень нравится.

— Вот только не начинай и лучше привяжи меня обратно, от греха подальше, потому что я могу не сдержаться и хотя бы попытаюсь тебя прикончить. Я до тошноты устала от этого театра абсурда.

В психологии есть пять стадий принятия неизбежного: отрицание, гнев, торг, депрессия и, наконец, принятие ситуации. Первые три я уже прошла, и если у кого-то на это уходят недели и месяцы, то я постигла всю эту хреноматрицу за считанные дни. Знаете ли, когда сидишь двадцать четыре часа в сутки на цепи, время тикает в совсем ином цифровом измерении. И уж не знаю, когда до меня дойдёт депрессия, но я, кажется, сделала шаг назад. Я в снова в гневе. И боюсь, что как и внизу, снова не смогу себя контролировать.

— Всё, иди. Я хочу спать, — ложусь на край кровати и демонстративно отворачиваюсь.

Я слышу, как он неторопливо поднимается, невесомой поступью подходит ближе. От копчика до шейных позвонков пробегает караван пугливых мурашек. Я знаю, что он не собирается меня убивать или как-то калечить, да и насиловать он меня не будет, но всё равно положение жертвы не оставляет мне иного выбора, я просто не могу чувствовать себя здесь иначе. Да и как ещё можно себя чувствовать, не зная, что творится в красивой голове твоего молодого похитителя?

— Дай руку, пожалуйста.

— Иди в задницу, я тебя умоляю! Как же ты меня достал! — со злостью хватаю браслет и сама приковываю себя к кровати. После чего снова ложусь, борясь с бурлящей лавой накатывающей агрессии.

Будь спокойна. Спокойнее, Наташа.

— Тебя посадят, — выходит уверенно и холодно. — Если не в тюрьму, то в психушку упекут точно, поверь, я постараюсь. И отец Миши этого так не оставит, это он ещё не знает, что его сына похитили.

— И где же он сейчас? Этот твой хвалёный папаша-супермен, который, по твоим словам, способен испепелить меня одним лишь взглядом. Где он? Не забывай — у меня твой телефон, и от твоего крутого мэна не было ни одного звонка. Ни единого сообщения! Он вас не ищет. Ему плевать.

— Мы с ним… не вместе. Но это не имеет никакого значения. Он любит Мишу, и на него ему не плевать!

— Ну да, ну да… — бурчит под нос Кай и, видит Бог, будь мои руки свободны, я бы вцепилась ногтями в его привлекательную рожу.

Тема ребёнка — запретная тема. Опасная. Как и тема нелюбви к нему его биологического отца. Я прекрасно знаю, что Миша ему не нужен, но Каю об этом знать необязательно, как и то, что я совсем не уверена, что Игорю было бы до нашего похищения хоть какое-то дело. Возможно даже, не стань нас, ему вообще дышалось бы легче, никакой угрозы, что когда-нибудь я заговорю и расскажу широкой общественности то, что он так тщательно скрывает…

— Не дёргайся сильно, иначе браслет затянется ту́же и…

— Уходи, — цежу, до боли смыкая веки. Малолетний засранец разбередил внутри моей души осиное гнездо, я снова начинаю ругать себя за то, что лишила ребёнка отца. Да, хренового, но он всё-таки был. А теперь вот всё через жопу. Хотя разве когда-то у меня было иначе?

— Я оставил тебе бутылку воды и фрукты.

— Да проваливай ты уже в конце концов! — срываюсь и свободной рукой тяну на голову край покрывала.

Я скоро сойду с ума! Я уже на грани. Это заточение, практически постоянное одиночество, слёзы, истерики, непрекращающиеся мысли, страх за Мишу… И Кай, которого по логике вещей я должна люто ненавидеть, но даже мечтая задушить его голыми руками, я всё равно думаю о его губах…

Я чувствую себя лабораторной крысой, жертвой какого-то сумасшедшего эксперимента.

А может, я действительно давно сошла с ума, и всё это мне просто кажется? Вместо странного дома — палата с мягкими стенами, вместо наручников — смирительная рубашка, а вместо Кая — психиатр, который ведёт со мной беседы, чтобы написать потом умную диссертацию на тему "Параноидальная шизофрения".



Как это всё, мать твою, называется, и есть ли этому безумию какое-то определение?

Тихо звякают друг о друга грязные тарелки, доносятся невесомые шаги, утопающие в толщине напольного ковра.

— Я зайду через несколько часов, — ставит перед фактом он, и следом раздаётся щелчок дверного замка.

Я могу сидеть здесь месяцами, и закончится это тем, что в пылу очередной моей истерики мы друг друга или убьём или затрахаем до смерти. В любом случае итог будет плачевным, а я не могу позволить себе такого финала, у меня маленький сын. И если он не нужен отцу, то очень нужен мне. Я обязана отсюда выбраться, любыми путями!

Тогда я ещё не знала, что верный путь отыщется уже этой ночью.

Но какой ценой…

* * *

Сердце колотится так яростно, что грозит пробить ударами грудную клетку. Я ощущаю его оглушающие толчки, чувствую, как горячая кровь разливается по венам, как она пульсирует в висках. Сильно, больно.

Я чувствую, как моя, именуемая физическим телом, оболочка мечется по кровати, как покалывают онемевшие кончики пальцев правой руки, прикованной наручником к дубовой спинке. Я сплю и хочу вырваться из душного плена Морфея, но не могу раскрыть глаза, потому что боюсь, что эти восхитительные, заполняющие голову звуки тоже исчезнут…

Музыка. Тихая, печальная, тревожная.

Мелодия льётся по венам, заполняет мою выпотрошенную оболочку, проникает в самые потаённые закоулки души. Музыка так трагично прекрасна, что хочется плакать и, кажется, я действительно плачу. Плачу, не открывая глаз.

Столько в ней терзаний, сколько муки и боли. Она вгрызается в моё нутро, вытягивая щупальцами все переживания, заставляет устыдиться своих мелочных страхов. Да что я могу знать о страхе и боли — боль там, в этих нотах, она льётся из-под порхающих по клавишам пальцев невидимого пианиста.

На секунду музыка стихает… и моё сердце словно перестаёт биться… но тут же взрывается мощью ударов, когда в слепую темноту, словно плачь появившегося на свет младенца, врываются новые аккорды. Они совсем другие: громкие, рваные, они полны ярости и страсти. Музыка похожа на сумасшествие. Кровавую войну. Безумство нот.

Она похожа на секс.

Агрессивный фортиссимо сменяется покорным пиано; они душат друг друга, вступают в схватку. Они рвут друг друга на части и воссоздают друг друга заново, взрываясь мощью единовременного экстаза.

Эта музыка тоже полна боли, но совсем иной.

Эта боль — сладкая.

Я раскрываю глаза, но звуки не исчезают, наоборот — становятся яростнее и громче. В комнате темно, и кажется, что проказница-ночь наслаждается вместе со мной.

Это не сон. Это рояль. Огромный чёрный рояль, покрытый толстым слоем пыли. Там, внизу, в разгромленной гостиной.

Пальцы Кая не только виртуозно ласкают женщин, но и подчиняют себе музыку.

Я представляю, как он сидит сейчас там один, в полной темноте и, закрыв глаза, укрощает строптивые клавиши. Я вижу его сосредоточенное лицо, подрагивающие ресницы и плотно сжатые губы.

Я чувствую то же самое, что чувствует сейчас он — мы взрываемся одинаково.

— Пожалуйста, хватит… — шепчу в пустоту.

Звуки выворачивают меня наизнанку, провоцируют, издеваются надо мной, глумливо посмеиваясь над тем, как я позволяю себе фантазировать о руках Кая. Как я позволяю себе их желать.

— Не надо…

Яростный крещендо протестует, запрещая мне даже думать о подобном. Обманчивый al niente туманит разум. Эта ночь, блики луны и осознание того, как я ненормальна, раз даже просто допускаю подобные фантазии.

Он безумен! Безумен!!! Разве этот наручник не лучшее тому подтверждение?

Но губы помнят жар его губ, моё тело помнит тяжесть его тела…

— Прошу тебя, хватит… — беззвучно плачу, закрыв уши руками. Эта музыка столь прекрасна, как и уродлива. Она вытаскивает из меня меня. Он вытаскивает. Я не хочу больше! Не хочу это слушать!

Словно прочитав мои мысли, мелодия резко замолкает. Как будто кто-то надавил на рубильник. Раз! — и нет больше чарующих звуков, только звенящая тишина. Такая пугающе-ненатуральная. Могильная.

Откидываюсь на подушку и с колотящимся сердцем смотрю на мелькающую на потолке тень пляшущих от порыва ветра деревьев.

Почему на дворе ночь? Сколько сейчас времени?

Я не помню, как заснула сегодня днём, не знаю, сколько проспала, но на углу дубового трельяжа замечаю силуэт уже знакомого серебряного подноса. Мой ужин. Он приходил, а я не слышала. Как можно так крепко спать? Как я вообще могу спать, когда творится такое? Я должна рвать и метать, должна грызть эту чёртову железку зубами, лишь бы вырваться отсюда, а вместо этого я просто ложусь и, мать твою, сплю!

Тишину разрезает невнятный звук. Тихий, практически невесомый, но за дверью моей тюрьмы определённо кто-то стоит. Он. Слышится скрежет ключа. Подбираю ноги к груди и скручиваюсь в позу эмбриона. Глаза закрыты, я даже дышу через раз.

Он подходит к кровати и просто стоит рядом. Молча. Молодой мужчина, минуты назад сотрясающий дом и мою душу яростной игрой на рояле, сейчас покорно стоит за моей спиной.