В ту же секунду я запрыгнула в этот вагон, обрадовавшись, что можно поговорить о нем, а не обо мне.

– Я думала, что ты с пятнадцати жил у бабушки с дедушкой.

– Да. Но дед умер, когда я был в старшей школе. Предки пришли на похороны и узнали, что он все оставил бабушке. Мама пожелала мне беречь себя, после этого я их не видел.

– Отец ничего не сказал?

Эйден съехал вниз, почти распростершись на матрасе.

– Нет. В то время я был уже на десять сантиметров выше и весил на двадцать пять килограммов больше. Когда мы жили вместе, он обращался ко мне только тогда, когда хотел наорать за что-нибудь.

– Прости, что так говорю о твоем отце, но, по ходу, он порядочный мудак.

– Он был мудаком. Думаю, им и остался.

– Ты из-за него никогда не ругаешься? – поинтересовалась я.

Не умеющий врать, Эйден ответил:

– Да.

В этот момент до меня дошло, как же мы с Эйденом похожи. Сильная волна симпатии, ну ладно, может быть, больше, чем симпатии – я уже достаточно зрелая личность, чтобы признаться в этом, – хлынула в мое сердце.

Глядя на Эйдена, я изо всех сил попыталась сдержать эмоции и кивнула на его шрам, уцепившись за закипающий гнев.

– За что он сделал это с тобой?

– Мне было четырнадцать. Как раз перед тем, как я стал быстро расти.

Он откашлялся и устремил глаза в потолок.

– Он слишком много выпил в тот день. Разозлился, что я съел последнюю баранью отбивную… и толкнул меня в камин.

Я была близка к тому, чтобы убить его отца.

– Ты поехал в больницу?

Покашливание Эйдена застало меня врасплох.

– Нет. Он не пустил меня. Вот почему так плохо заживало.

Ох-х, я съехала ниже, не в состоянии взглянуть на него. Неужели именно это он чувствовал? Стыд и гнев…

И что я должна была сказать после всего этого? Да и надо ли? Кажется, целую вечность я лежала, задыхаясь от неясных слов, толпившихся внутри, и уговаривая себя, что у меня нет причины плакать, раз Эйден не плачет.

– Твой отец такой же большой, как ты?

– Уже нет. – Он жестко усмехнулся. – Нет. Он весит, пожалуй, чуть больше семидесяти килограммов, ростом около метра восьмидесяти. По крайней мере, он был таким, когда я в последний раз его видел.

– Угу.

Он перевернулся на кровати, а потом резко добавил:

– Я уверен, что это не мой настоящий отец. Они с матерью оба блондины. Среднего роста. Бабушка с дедом тоже светловолосые. Одно время мама работала с парнем, который был очень добр со мной, когда я заходил к ней. Родители часто устраивали драки, но я думал, это нормально, потому что отец всегда искал, с кем бы подраться. Неважно, с кем.

От меня не ускользнуло сходство папаши Эйдена с Дианиным парнем.

– Бабушка как-то упомянула, что мама изменяла отцу.

Мне стало интересно, живут ли они до сих пор вместе.

– Похоже, что для обоих опыт так себе.

Эйден кивнул, дыхание его было медленным и глубоким, взгляд прикован к телевизору.

– Ага. Но сейчас я хорошо вижу, что оба были так несчастны друг с другом, что им не могло быть хорошо вместе со мной, неважно, какой я был. Жить поэтому стало гораздо проще. Они замечательно поступили, когда отказались от своих прав и отдали меня бабушке с дедом. Для меня все обернулось к лучшему. Все, что у меня есть, все, что я из себя представляю – все это благодаря бабушке и деду.

Эйден повернул голову и убедился, что наши глаза смотрят друг на друга.

– Я не собирался пускать свою жизнь под откос только потому, что вырос среди людей, которые ничего не смогли сделать со своей жизнью. Вся заслуга родителей в том, что они показали, кем я не хочу стать.

Почему-то мне казалось, что он говорит о моей матери.

Какое-то время мы лежали, не говоря ни слова. Я думала о своей матери и об ошибках, которые она допустила за все эти годы.

– Иногда я удивляюсь, почему до сих пор не оставила попыток наладить отношения со своей матерью. Если я не звоню ей, она набирает мой номер два раза в год, за исключением случаев, когда ей что-то нужно от меня, или если она вдруг почувствовала угрызения совести из-за воспоминаний о том, что она творила. Знаю, что паршиво так думать, но что поделаешь…

– Ты рассказала, что мы женаты?

Тут я хихикнула:

– Помнишь день, когда мы ездили к адвокату и ты ответил на звонок? Она набрала меня, потому что узнала обо всем от кого-то.

Следующий смешок вышел у меня гораздо злее.

– Когда я перезвонила, первое, что услышала, был вопрос, когда я собираюсь достать ей билеты на твою игру. Я сказала, чтобы она никогда больше не просила об этом. И как же она ощетинилась… Клянусь богом, даже сейчас я думаю о том, чтобы никогда в жизни не быть похожей на свою мать.

Мои руки начали судорожно сжиматься, усилием воли я заставила их расслабиться. Я успокаивала себя, пытаясь отпустить ярость, которая так часто просыпалась во мне.

– Я уже говорил, что незнаком с твоей матерью, и надеюсь, что этого никогда не случится, но ты все делаешь правильно, Вэн. В большинстве случаев даже лучше, чем правильно.

Правильно. В большинстве случаев… Выбор выражений заставил меня улыбнуться в потолок и почти успокоиться.

– Спасибочки.

– Угу, – ответил Эйден, а потом уточнил: – Я бы сказал «всегда», но вспомнил, сколько у тебя долгов.

Я перевернулась на бок, чтобы посмотреть на него. Наконец-то.

– Было любопытно, поднимешь ли ты когда-нибудь эту тему, – пробубнила я.

Эйден повернулся ко мне. На лице у него не осталось ни малейшего следа от гневных воспоминаний.

– О чем, черт возьми, ты думала?

– Не все получают стипендию, звезда.

– Есть не такие дорогие колледжи, куда ты могла пойти.

Тьфу.

– Да, но мне не хотелось учиться ни в одном из них.

Произнеся эти слова, я поняла, как глупо они прозвучали.

– Ну да, сейчас я немного сожалею об этом, но что теперь? Дело сделано. Я была просто упрямой дурочкой. И до этого я никогда не поступала так, как хочется. Просто решила вырваться…

До Эйдена, казалось, дошло. Он положил голову на кулак.

– Кто-нибудь знает об этом?

– Ты что, шутишь? Ни в коем случае. Если кто-нибудь спрашивал меня, я отвечала, что получила стипендию.

Наконец я кому-то призналась.

– Ты первый человек, которому я рассказала.

– Ты даже Заку не говорила?

Я удивленно посмотрела на него.

– Нет. Не имею ни малейшего желания признаваться каждому, что я идиотка.

– Только мне?

Я кивнула.

* * *

Неважно, сколько тебе лет, первая мысль, которая приходит на ум каждый год утром двадцать пятого декабря, это: Рождество пришло! Не всегда я находила подарки под елкой, но, даже научившись ничего не ждать от праздника, я верила в волшебство…

Тот факт, что рождественским утром я проснулась в чужой комнате, не умерил моего радостного волнения. Я лежала на своей половине кровати, простыни были натянуты до подбородка. Напротив меня – Эйден. Кроме макушки, были видны только сонные карие глаза. Я слегка улыбнулась ему.

– С Рождеством! – прошептала я, стараясь, чтобы утреннее дыхание не попадало ему прямо в лицо.

Стягивая простыни и одеяло, которыми он был закрыт практически до носа, Эйден сладко зевнул.

– С Рождеством!

Я хотела спросить, когда он проснулся, но и без того было ясно, что совсем недавно. Эйден поднял руку, потер глаза, еще раз беззвучно зевнул и, закинув руки к изголовью, потянулся всем телом. Бесконечные подтянутые загорелые руки достали до изголовья, бицепсы напряглись, пальцы вытянулись, как лапы большого ленивого кота.

Я не могла отвести взгляд, пока он не поймал меня.

Затем мы уставились друг на друга, и я знала, что мы оба думали об одном и том же: о прошедшей ночи. Не о долгом разговоре о наших семьях – и о той степени откровенности, которую мы подарили друг другу, – а о том, что произошло после.

О фильме. О проклятом мультике…

Сама не понимаю, о чем я, черт побери, думала, прекрасно зная, что мне и так хреново, когда предложила посмотреть мой самый любимый с детства мультфильм. Я смотрела его сотни раз. Сотни! И каждый раз он дарил любовь и надежду.

Какой же идиоткой я была…

И Эйден, будучи воспитанным, хорошим человеком, который позволял мне делать почти все, что я хотела, сказал:

– Конечно. Я, правда, в процессе могу заснуть.

Но куда там…

В эту ночь я точно усвоила одну вещь: никто не может остаться равнодушным к Крошке-Ножке, потерявшему свою маму. Ни один человек в мире. Когда начался фильм, Эйден начал было закрывать глаза, но потом, сколько раз ни поглядывала в его сторону, он честно пялился в телевизор.

Когда в «Земле до начала времен» настал этот ужасный зачем-это-нужно-делать-с-детьми-и-вообще-со-всеми-людьми момент, мое сердце так и не сумело с этим справиться. Оно подскочило куда-то к горлу, сильнее, чем обычно, и подступили рыдания. Перед глазами встал туман, я начала задыхаться. Наконец из глаз мощным потоком, не хуже, чем у Миссисипи, хлынули слезы. Время и десятки просмотров ничуть не укрепили меня.

И вдруг, в тот момент, когда я вытирала лицо, пытаясь успокоить себя тем, что это всего лишь мультик и крошка-динозавр не потеряет свою любимую мамочку, до меня донеслось хлюпанье. Не мое… Я повернулась и увидела Эйдена.

Его яркие влажные глаза и дергающийся кадык. Я села, пытаясь справиться с нахлынувшими чувствами, и боковым зрением уловила его молниеносный взгляд в мою сторону. Потом мы молча уставились друг на друга.

Эйден не смог ничего поделать с собой, а это значит, что вселенной было отпущено именно это время для того, чтобы мы посмотрели фильм.

Все, что я смогла сделать, это кивнуть, подняться на колени, обнять Эйдена за шею и сказать самым нежным, на какой только была способна, голосом: «Я понимаю… Понимаю».

Потом из глаз, а может, и из носа хлынул новый поток.