Еще в отеле я отправил письмо Психé. Последнее письмо. Теперь она представлялась чем-то очень далеким, словно находилась не в пространстве или времени, а в каком-то другом измерении, даже не имеющем названия. Потом прошелся по площади, на которой толпились гуляющие, задержался у столиков открытых кафе. Сам не знаю, зачем. Есть не хотелось, но витающий в воздухе шелестящий говор чем-то привлекал меня. Возможно, чувством принадлежности к этому миру, я слышал голоса и как будто ощущал себя живым, хотя не понимал ни слова. Но, может, именно в этом и была прелесть?

Направился в сторону моря, рассматривая зеленые склоны и втягивая в себя удивительно чистый, какой-то совершенно необыкновенный воздух. Невообразимо причудливый, почти волшебный пейзаж пляжа был настолько прекрасным, что казался ненастоящим. Долгожданная и благословенная неизвестность, отрезвляющее одиночество Алисы, направляющейся в Страну чудес.

Невольно подумал о том, как хорошо было бы, если бы Ника находилась рядом. Насколько иначе я чувствовал бы себя. Восхищался бы всей этой красотой вместе с ней. Любовался бы изумрудной, искрящейся водой, все цвета которой переливались, создавая великолепную картину, увековечить которую не прочь был бы любой живописец.

А потом мы вошли бы с ней в эти воды, отрешаясь от всего мира, погружаясь в их лазурную глубину и друг в друга. Услаждаясь этими бесконечными и потрясающими мгновеньями.

Как же мне не хватало ее! Глаз, с любовью устремленных на меня, ласковых рук, теплых объятий. Страсти, которая сводила с ума. Дурманящего, соблазняющего шепота. Я хотел, чтобы она была рядом, именно здесь, где мир, казалось, создан для того, чтобы дарить наслаждение. Хотел наслаждаться ею. Сейчас. Всегда.

Но Ника была невероятно далеко, и не только расстояние разделяло нас. Непонимание и недоговоренность были куда страшнее, я слишком хорошо знал, что не существует даже самых быстроходных лайнеров, что могли бы преодолеть эти преграды. И вообще не представлял, как можно справиться с ними.

Несколько раз за эти сутки порывался позвонить, написать, но тут же останавливал себя. Она ведь попросила не давить на нее. Я и не собирался. Предпочел бы вообще не напоминать о себе, пока Ника сама не захочет встречи. Вот только случится ли это когда-нибудь?

Поднял с земли небольшой плоский, обкатанный волнами камешек, запуская его по поверхности воды, и загадал, что, если наберу десятку «блинчиков», все будет хорошо. Дурацкая попытка успокоить самого себя, как будто от этой детской забавы что-то в действительности могло зависеть. Камень запрыгал по волнам, а я впился в него глазами, отмечая каждый шлепок. Пять, шесть, семь, восемь… На девятке он как будто завис, погружаясь в воду, и я был уверен, что это конец, но потом словно какая-то сила вытолкнула его обратно, и я рассмеялся, как мальчишка, продолжая считать теперь уже вслух. Десять, одиннадцать, двенадцать… Солнце коснулось своими лучами воды, и она заискрила, и в этой светящейся лазури мой камешек стал почти невидим. Но я успел различить еще несколько прыжков. Пятнадцать, шестнадцать… Легкий ветерок коснулся лица, невесомо сдувая усталость. Девятнадцать, двадцать… Я на мгновенье закрыл глаза, делая глубокий вдох, а потом начал медленно раздеваться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Глава 37


После бессонной ночи и измучивших меня переживаний рассчитывать на то, что удастся сосредоточиться на лекциях, не приходилось. Я перебрала огромное количество вариантов, но так и не нашла разгадку, а в голове получилась совершеннейшая каша.

И еще я соскучилась. Так сильно соскучилась по Матвею, что не могла думать ни о чем другом. Продолжала ревновать, обижаться, злиться — и при этом больше всего на свете хотела быть рядом.

Мне до физической боли не хватало его, будто вырвали из груди часть сердца, выдрали, оставляя вместо нее зияющую рану. Понимала, что виновата сама, останься я у него дома и дождись мужчину, сейчас все могло бы быть иначе. Он бы объяснил, если бы я набралась смелости признаться.

Боль и стыд смешались, лишая остатков самообладания. Я корила себя за поспешность, за то, что снова не прислушалась к словам Матвея, не сдержала данное ему обещание. Он ведь никогда мне не лгал. А я… Где были мои глаза? А разум?

Впрочем, ответ здесь и не требовался. Наслушалась Ингиной болтовни и поддалась ревности, ничего не выяснив. А теперь он уехал. И ведь даже не в другой город! Так безумно далеко. И я понятия не имела, куда именно.

Греция… если бы и захотела отправиться следом и попытаться его найти, разве это возможно? Тем более, что ни документов, ни денег для дороги у меня не было. Оставалось только ждать, но сколько на это уйдет времени, я и примерно не представляла.

Сама просила дать тебе время! — издевался внутренний голос, терзая мою и без того измученную душу. Я пыталась вслушиваться в слова преподавателей, чтобы хоть как-то отвлечься, но выходило плохо. Мысли возвращались к Матвею, я говорила с ним, просила прощения, умоляла мне все объяснить, потом снова шептала, что очень сожалею — и так по кругу.

— Ник? — шепотом спросила Инга, придвигаясь ближе ко мне и трогая за локоть. — У тебя что-то случилось?

Я бросила на нее такой откровенно злой взгляд, что подруга ошарашенно отшатнулась, а мне тут же стало стыдно. Что бы там она не наговорила мне в тот вечер, принимать или не принимать ее слова на веру было только моим решением. И я сделала выбор совсем не в пользу любимого человека. Но винить за это кого-то другого было бы глупо.

— Извини, — я попыталась улыбнуться, хотя это оказалось непросто. Но новые ошибки сейчас точно не нужны. — Просто я дура и натворила много глупостей. Но говорить об этом не хочу. Не сейчас, ладно?

Инга как-то растерянно улыбнулась в ответ и кивнула, отодвигаясь, а я снова погрузилась в собственные мысли.

Может быть, мне позвонить ему? И сказать все, как есть? Или хотя бы отправить сообщение? Кто знает, может там из-за работы сейчас совсем не до моих звонков.

Я несколько раз начинала писать черновик, прямо в лекционной тетради, но слова не желали подбираться, выходили какие-то обрывочные, сумбурные фразы, и это расстраивало еще сильнее. Я неожиданно подумала о том, что наверно, как-то очень похоже ощущала себя Психея, когда нарушила обещание, данное Амуру. Когда зажгла лампу, открывая то, на что не имела права. Я ведь тоже влезла туда, куда меня не звали. И тоже нарушила данное слово. Но если ее ждали годы скитаний до того мгновенья, когда появилась возможность что-то объяснить, то меня подобная участь совершенно не устраивала. Я должна была найти выход. И найти его как можно скорее, чтобы не потерять то, что так дорого для меня. И в этот раз поступить правильно. Понять бы еще только, что окажется действительно правильным теперь.

Дождавшись завершения пары, я вышла в коридор, рассеянно глядя перед собой. Наверно, все же надо написать для начала. Хоть что-то сделать, лишь бы не молчать, потому что молчание угнетало больше всего. Вытащила телефон и только теперь увидела светящийся на экране конверт. А в следующее мгновенье меня окликнули.


‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Романова, зайдите ко мне. У меня есть вопросы по вашей курсовой.

Я едва не застонала от досады. Ну как же невовремя! Почему именно сейчас ко всем остальным проблемам добавилась еще и эта? И где взять силы, чтобы вытерпеть еще и общение с Рогачевым?

— Олег Евгеньевич, но ведь вы сказали, что с моей работой все в порядке.

Доцент уже направлялся в сторону кафедры, видимо, абсолютно уверенный, что я иду следом, но, услышав мои слова, остановился и, обернувшись, уставился на меня с явным недоумением. Возражений он точно не ожидал.

— То, что я сказал, совершенно не предполагало отсутствие дальнейшей работы. Романова, вы меня разочаровываете. А ведь я подумал, что вы, наконец, решили проявить сознательность и порадовать меня достойным отношением к учебе.

Разве я могла объяснить ему, что об учебе сейчас думаю меньше всего на свете? Что и сердце, и мысли находятся совсем в другом месте, а он попросту отвлекает меня? Меня уже даже не волновали результаты экзаменов, потому что существовали проблемы куда более значимые.

— И совершенно напрасно! — нравоучительно сообщил мне Рогачев. — На одной любви вы далеко не уедете, милочка. Да и потом, Матвей Ольшанский — совершенно не тот человек, который способен увлечься двоечницей. На время, возможно, но не советую вам рассчитывать на что-то серьезное, если вы будете продолжать в том же роде.

Я открыла рот, чтобы отреагировать на его слова, да так и осталась стоять. Что означала его тирада? Неужели о своих мыслях и переживаниях я сказала вслух? Но если и так, разве это дает ему право делать подобные заявления? Откуда ему вообще может быть известно, кем и чем способен увлечься Матвей? Ведь он ничегошеньки не знает о нас!

— Я знаю гораздо больше, чем вы предполагаете, Романова, — тут же заверил Олег Евгеньевич, и мне стало по-настоящему страшно. Что все это означает? Он мысли мои читает? Ведь на этот раз я была абсолютно уверена, что не озвучивала их. Тогда откуда он может знать все, что пришло мне на ум?

— У вас очень красноречивое выражение лица, — преподаватель неожиданно усмехнулся. — Так что понять, что происходит сейчас в вашей хорошенькой головке совсем несложно. Тем более, что вы вовсе не изобрели велосипед. Влюбленной молодости свойственно забывать обо всем остальном. Но это, как правило, ни к чему хорошему не приводит. Поэтому, если вы действительно настроены серьезно, займитесь учебой. И, в первую очередь, своей курсовой.

— Я не понимаю… — это все звучало абсолютно нелепо. Я была уверена, что Матвею нет никакого дела до моих оценок. И до того, что будет написано в моей зачетной книжке, даже если я вылечу из института.