− Мне нужно закончить, − сказал он миссис Моузли, − Я никогда ничего такого не делал и хочу посмотреть, что из этого получится.

Она не возражала. И даже помогала ему печатать. А без нее, мы все старались ему помочь. Он начинал орать, когда у него не получалось, и мы подсказывали ему ответы. Все, кроме Мака. Он обычно молчал.

А мой отец, в это время, бегал по собраниям. Он уже не пытался изменить мир, а просто хотел сохранить работу. Теперь у него редко выдавалось время на чтение газеты. Но иногда это меня успокаивало. Вечерами, когда он задерживался допоздна, я была рада, что не нужно садиться в машину и думать, чем заполнить неловкое молчание. Я любила папу, и чувствовала вину за то, что с ним происходило, но не знала, как сказать ему об этом. Как ни странно, на улице было очень тепло, когда я уходила после сорок четвертого часа. Начиналась зима и я была рада пройтись, хотя все еще чувствовала себя неуверенно, когда мимо проезжала машина. Знает ли меня этот человек? Видел ли он фотку? Я не могла перестать думать об этом. Я вдохнула холодный воздух и увидела Мака, открывающего упаковку конфет.

− Все свои я съела, − сказала я .

− Жадина, − ответил он, закидывая в рот желтую конфету.

− Розовые остались? – спросила я.

Он закатил глаза и принял гордый вид, но все же засунул руку в карман и протянул мне горсть конфет.

− Мои любимые, − улыбнулась я.

Мы шли по тротуару, плечом к плечу, и жевали конфеты.

− Ты каждый день ходишь пешком? – спросила я, потому что ни разу не видела, чтобы он шел этой дорогой. Обычно мы прощались у выхода или я уходила, когда он еще сидел за компьютером.

− Вообще-то, нет, − сказал он. – Я сейчас не домой.

− А куда?

− Туда, где нет ничего веселого.

− Я с тобой.

− Есть время? – спросил он, бросив на меня оценивающий взгляд.

− Конечно.

Я шла за ним по не знакомым улицам, сначала мимо моего района, затем мы свернули на юг, где стояли маленькие домики. Некоторые были совсем ветхие, и когда мы шли, я заметила, что некоторые были заколочены, некоторые были завалены мусором – старыми игрушками и электроприборами. Честертон был маленьким городом, и я знала, что у нас есть такие места. Я знала, что с нами учились дети из неимущих семей, но мы их сторонились. Ребята из моего района обычно тут не бывали, а они не гуляли в наших местах.

− Ты живешь здесь? – спросила я, когда мы повернули за угол и очутились на улице, которая заканчивалась тупиком.

− Жил раньше.

Мы дошли до конца улицы, прошли мимо дома с заросшей лужайкой и сломанной дверью. На другой стороне стоял брошенный фургон, припаркованный рядом со скейтбордной площадкой, которую, видимо, давно не использовали. Ветхие коричневые рампы различны форм и размеров устремлялись в небо, все разрисованные граффити. Из трещин на тротуаре росли одуванчики, все перила поржавели. Мак подошел к рампе и запрыгнул на самый верх, скользнув подошвами по гладкой поверхности. Я стояла внизу и смотрела на него. Он развернулся и сел на верхушке рампы.

− Ты сюда меня вел? – спросила я.

− Не бойся. Залезай, – ответил он.

На секунду я замешкалась, но затем сбросила рюкзак на землю и попыталась забраться на рампу. У меня не получилось, и я опустилась на колени и начала смеяться.

− Надо разбежаться, − подсказал он. – Ты же хорошо бегаешь?

Я саркастически посмотрела на него и покачала головой.

− Ха-ха, конечно, хорошо. Я этим каждый день занимаюсь.

Ну, раньше занималась, поправил внутренний голос, но я отмахнулась от него. Я отошла назад и забежала на рампу, почти на самую верхушку, ухватилась за нее руками и когда забралась наверх, победно встряхнула головой.

− Видишь? Я смогла.

− Вот, держи в награду, − Мак зааплодировал и протянул мне еще одну розовую конфету.

Я села рядом с ним и опустила ноги. С такой высоты мы могли видеть школу, тюки сена рядом с пастбищами, между скейт-парком и футбольным полем.

− Я даже не знала, что есть такое место, − сказала я.

− Это потому, что все катаются на скейтах в Милберри парке. Сюда больше никто не приходит. Все сорняками заросло, − он показал на траву, росшую внизу рядом с рампой, − К тому же, тут заводь.

Он указал на деревья – там был тупик.

− Ты катаешься?

− Нет, никогда не катался, − он покачал головой, − Хотя, я в детстве приходил сюда с папой, и мы иногда катались.

Он откинулся назад, сбросил ботинки, положил их рядом. Он был в тонких носках грязно-белого цвета. Он снял и их, встал, вытянул руки, как серфер, согнул колени и соскользнул с рампы. Он обернулся и ухмыльнулся, смотря на меня снизу вверх из-под кудрявой, растрепанной челки.

− Попробуй и ты.

− Я же убьюсь, − я покачала головой.

− Да ладно, если я смог, то и ты сможешь. Попробуй.

− Если я сломаю ногу, сам понесешь меня в госпиталь, − сказала я, снимая ботинки.

− Тогда постарайся не сломать ногу.

− Хорошо.

Я поднялась и посмотрела на рампу, которая показалась мне уж слишком крутой. У кого хватит духу делать это на скейтбордах?

− Согни колени, − начал наставлять меня Мак, − И немного наклонись вперед. И не ступай резко, а то упадешь.

− Замолчи, − сказала я и двинулась вперед, − Так, хорошо.

− Давай, трусишка! – крикнул он и я отшатнулась.

− Да перестань, я сейчас упаду из-за тебя! – воскликнула я, и мы оба начали смеяться.

Затем я все-таки опустила ногу и скользнула вниз, приземлившись прямо на пятую точку.

— Ха! Я смогла! – сказала я, когда Мак подошел и помог мне встать.

— Молодец. Теперь попробуй с этой, − сказал он, указывая на другую рампу, которая была гораздо выше. – Раз уж ты такой профи.

Он побежал к ней и я, немного заколебавшись, пошла за ним.

Мы прыгали и скользили так, что носки почернели и ноги дрожали от усталости. Я давно так беззаботно не веселилась. Мне нравилось это чувство – делать глупости и не думать о плохом. Когда мы уже не могли стоять от усталости, мы с трудом забрались на верхушку самой низкой рампы и сидели, болтая ногами, точно так же, как когда мы только пришли сюда. Только теперь мы тяжело дышали, и нам было жарко. Какое-то время мы сидели молча, стуча пятками по рампе.

− Так твое наказание почти закончилось? – спросил он, нарушая тишину.

− 16 часов осталось.

− Ты, наверно, рада, что все почти закончилось. С тобой жестоко обошлись.

− Они хотели сделать меня примером, − ответила я, − Так что, они еще по-доброму со мной обошлись.

− Кто они?

И я вдруг поняла, что мне нужно выговориться. Я никому не рассказывала об этих ужасных днях, после того, как начался этот скандал. Мне было так стыдно, страшно и одиноко, что не хотелось ни с кем говорить – хотя, никто особо и не интересовался. Но теперь я хотела, чтобы кто-нибудь меня выслушал. Поэтому я рассказала Маку о том, как тяжело пришлось родителям, как они звонили в полицию, как их цитировали в газетах, как они просили властей что-то сделать. Я рассказала о моей первой встрече с полицией. Мне было так страшно, когда я пришла в участок. Полицейские были со мной вежливы, и я была благодарна за это. По крайней мере, меня не заковали в наручники, не кричали на меня, не посадили меня за решетку – я так боялась этого. Офицер провел меня в переговорную и предложил нам сесть. У мамы были заплаканные глаза, папа сидел с нахмуренным лицом – тогда у него почти все время было такое выражение лица, будто он набрал полный рот камней или проглотил что-то горькое или ядовитое.

Я сидела между ними, напротив меня стоял офицер, с зализанными назад волосами, похожий на ведущего какого-нибудь шоу.

− И тогда до меня дошло.

− Что? – спросил Мак.

− Что я стала преступницей. Ну, сейчас-то я уже привыкла, но тогда я это только осознала. Никогда бы не подумала, что… меня будет допрашивать коп, понимаешь?

− Ну да. Но ты же не банки грабила, − он пожал плечами.

− Знаю, это другое. Но этот коп так со мной разговаривал, − сказала я.

И я начала ему рассказывать, как офицер сложил руки на столе, как улыбался сквозь зубы и говорил, что мне легко пришлось, потому что я это сделала непреднамеренно. И когда офицер сказал, что они поработают со мной, отец «взорвался». «Поработаете с ней? Вы притаскиваете нас сюда, допрашиваете, и это называется – поработать? Она всего лишь сделала фотку и теперь напугана до чертиков. Детская порнография, что за чертов бред! Дети постоянно этой фигней занимаются, и вы это прекрасно знаете». Я была очень благодарна папе за эти слова, хотя, мне казалось, что он сам в это не особо верил. И я рассказала, как офицер постоянно повторял мое имя и разговаривал со мной, как с полоумной. И как мне пришлось признать, что я была пьяной, когда фотографировалась, и сначала она понравилась Калебу, потому что потом мы весь день целовались.

Мак слушал меня молча. Он смотрел вперед, на школу, болтая ногами и кивая головой, соглашаясь со мной, или выражал звуки недоумения, но ни разу не прервал меня, просто слушал. Дал мне выговориться. В конце моей истории, я рассказала, как офицер написал кучу всего в моем деле, потом закрыл его и похлопал файлом по столу несколько раз. Потом улыбнулся, будто все было прекрасно, и сказал: «Эшли, спасибо за сотрудничество. Мы свяжемся с тобой». И я рассказала Маку самую ужасную часть – когда офицер ушел, мне показалось, что комната начала увеличиваться и опустела, меня трясло, я чувствовала себя глупой, униженной и одинокой.

− Но с тобой были твои родители, ты же была не одна, − сказал Мак.

− Да, − кивнула я, − Не совсем одна, но.. что-то оборвалось из-за меня. Я разрушила отношения с родителями, ведь раньше я не делала ничего такого. Да, мы ссорились, но я никогда их так не разочаровывала.

После всего, их волновало только то, как это задело их. Это было немного нечестно. Ведь проблемы были у меня. Я была «сексуальным преступником». Будто «мы» разделились на «меня» и «их». Когда я замолчала, небо начало темнеть и включились фонари, освещая нас с Маком оранжевым светом. Аэрозольная краска на рампах и асфальте ярко блестела.