Юлия Андреева - Тюремная песнь королевы

Через год новое наводнение обрушилось на весенний Париж, где были снесены два каменных моста, размыто кладбище и разрушены почти все деревянные постройки. Дошло до того, что самому королю с его многочисленной свитой пришлось спешно покидать столицу, спасаясь от яростной стихии на горе Святой Женевьевы.

Наконец, в послании к епископу Парижскому папа Целестин III откровенно назвал постигшие Францию несчастия гневом Божьим, обрушившемся на страну, король которой совершил страшное преступление, заточив в монастыре подлинную королеву и откровенно живя с любовницей. Папа полагал, что Господь в своей милости, возможно, еще сжалится над Страной лилий, если Филипп Август прекратит упорствовать, отталкивая свою законную жену – Энгебургу Датскую.

Ураганы, наводнения и проливные дожди, идущие в среднем по сорок дней, что не могло не вызвать страха у верующих, порождали недород. Голод косил целые провинции, и чтобы хоть как-то выжить, люди уходили в разбойники. И если в городах правители еще могли как-то уберечь жизни и имущество людей, то за пределами крепостных стен творилось полнейшее беззаконие. Разбойники собирались в шайки, внушающие ужас, и выжигали целые деревни, хватая все что попадалось под руку, насилуя, убивая и уводя в плен.

Участились грабежи монастырей и храмов, так как золотая и серебряная церковная утварь неизменно привлекала разбойников, надеющихся хоть таким образом выжить. Монахи и приходские священники жаловались своим епископам, а те в свою очередь обрушивали с аналоев анафемы на виновных:

– Да будут прокляты презренные воры, живущие и умирающие; стоящие, лежащие и сидящие; вкушающие пищу и пьющие любые напитки! Да будут прокляты расхитители церквей и убийцы мирных монахов – в полях, лесах, лугах, пастбищах, горах, равнинах, деревнях и городах! – Считалось, что проклятие достигало грабителей именно в момент произнесения этой формулы, потому священники перечисляли весь возможный перечень мест, где могли находиться преступники. – Пускай их жизнь будет краткой, а имущество разграбленным! Пусть неизлечимый паралич поразит их глаза, чело, бороду, глотку, язык, рот, шею, грудь, легкие, уши, ноздри, плечи, руки и чресла! Да будут они подобны страдающим от жажды оленям, преследуемым врагами! Да станут их сыновья сиротами, а жены обезумевшими вдовами! [11]

Ответом стали нападения на монастыри, где сорвиголовы отбирали самых молодых и крепких монахов, сковывали их по рукам и ногам и, нещадно избивая по дороге, гнали для продажи в рабство. Всю дорогу несчастные услаждали песнопениями своих новых хозяев, пока не прибывали в места, где уже поджидали перекупщики рабов. На невольничьих рынках монахи неизменно шли по восемнадцать су, так как людей на продажу было много, а кормить их и охранять никто долго не собирался. Непроданных же пускали на мишени для тренировки новичков.

Монашек насиловали и также продавали за малые деньги в обозные шлюхи и в самые дешевые веселые дома. Цена на них колебалась – от одной кружки кислого вина до полбочонка за штуку, иногда удавалось выручить и приличные деньги.

Врываясь в монастыри, разбойники забавлялись катанием на колоколах и осквернением алтарей, которые превращали в ложа разврата или отхожие места. Их шлюхи одевались в дорогую церковную одежду, мастеря себе из алтарных покровов роскошные плащи. Разодевшись таким образом, они устраивали дьявольские мессы, где самой невинной забавой было метание в распятого священника топоров на меткость, или надругательство над монашками, которых перед тем, раздев донага, заставляли танцевать прямо в церкви.

Анафемы не приносили ощутимой пользы, и если где-нибудь в стычке удавалось заколоть главаря разбойников и перевешать часть его людей, то на их место тотчас же вставали другие – еще ужаснее и свирепее. Причем слава некоторых из них затмевала славу доблестных рыцарей, так что желающие защитить свои земли и имущество от посягательств орудующих в тех краях шаек были вынуждены брать к себе на службу тоже разбойников, за хорошую плату охранявших вверенные им деревни, монастыри, крепости и церковные приходы. В свободное от службы время такие «защитники» нападали на соседние владения, жгли и бесчинствовали, скрываясь в случае опасности за стенами охраняемых ими поселений.

Народ не просто возроптал – он потребовал, чтобы Филипп Август подчинился воле римского папы и восстановил в правах королеву Энгебургу, не то Господь сотрет Францию с лица земли.

За широкими стенами монастыря изнывали от холода и лишений фрейлины опальной королевы. В отличие от свободных жителей городов в монастырях было не принято употреблять много крепкого вина, поэтому все страдали от холода. В самый лютый мороз матушка Катерина обморозила себе пальцы рук и слегла с сильным жаром, оставив свое место в библиотеке Энгебурге.

Ветер то и дело перелистывал страницы старинной рукописи, которую мать-настоятельница доверила королеве переписывать, он норовил сбросить книгу со стола и растерзать ее на мелкие кусочки. Несколько раз переворачивалась чернильница, так что, в конце концов, Энгебурга отказалась от мысли выполнить намеченное на сегодня.

Рядом с прачечной улетело только что развешенное у стены белье. Рухнула крыша лечебницы. Травяной склад был частично развеян по ветру, а частично залит хлынувшим с неба ливнем. Но все это было не самым страшным, что только могло произойти в ту жуткую зиму.

Вдруг пришло сообщение о том, что в Риме на девяносто третьем году жизни скончался папа Целестин III. Мать-настоятельница и сестры дни и ночи напролет читали заупокойные молитвы. Энгебурга и ее девушки присоединяли свои голоса к общему хору.

Однажды в конце мессы мать-настоятельница велела Энгебурге следовать за ней. Привыкшая не перечить ей, королева, опустив голову, прошла вслед за дородной матроной.

– У тебя почерк лучше, чем у сестры Катерины, а ведь ее я считала непревзойденной мастерицей, – взяв со стола книгу «Житие святого Марка», знакомую Энгебурге по последним месяцам работы, констатировала мать-настоятельница.

Королева молча поклонилась.

– Папа-то наш, Целестин, преставился. Разумеешь ли об чем я?

– Да. Я понимаю французскую речь и немного говорю, – практически без акцента ответила королева, не поднимая на настоятельницу глаз.

– О том, что ты выучилась говорить по-человечески, я давно знаю, – отмахнулась настоятельница. – Я о другом. «Папа умер, да здравствует новый папа». Теперь, моя милая, твоя жизнь либо сразу же на лад пойдет, либо совсем на ладан дышать станет. Потому что стоящему одной ногой в могиле божьему старцу было не до тебя, да и не до кого вообще. Новый все по-своему повернет. Крутенько, девочка моя, может, повернет. И ты либо снова на престол взойдешь, либо и вовсе помрешь.

Хорошая ты, добрая, Энгебурга. Я ведь давно за тобой наблюдаю. Твоя Мария Кулер неправильно сделала, что ради полюбовника и дитя некрещеного бросила тебя здесь. Не дальновидно, да и не умно. Ну да бог-то с ней. Я вот что сказать хотела. Два пути у тебя есть, моя бриллиантовая: путь первый – послушания, путь второй – бунта!

До сих пор ты была послушна воле мужа, хоть он тебя и услал в монастырь. Теперь коли и дальше против его слова не пойдешь, будешь сидеть здесь сиднем и приказа ждать. Прикажет король тебе голову на плахе сложить – сложишь. Прикажет вновь на престол взойти – взойдешь. Только не прикажет ведь он взойти, ирод окаянный. Другая у него, рыжая девка позорная на троне сидит, ведьма паскудная! Прости, Господи! Из-за нее у нас все несчастия! Сердцем чую! Из-за нее, проклятой!

Другой путь – путь бунта. Садись сейчас за мой стол и пиши новому папе в Рим. Все знают, что новым папой Иннокентия III[12] назовут. Это давно уж не секрет. Так что пиши, голубица моя сизокрылая, папе Иннокентию, и моли его слезно смилостивиться над тобой и внушить твоему окаянному мужу, что не дело это, законную жену в черном теле держать, а с любовницей игрищами альковными бесовскими забавляться! Тебе, горлица моя, давно уже родить пора инфанта французского. Тебе, а не девке меранской, еще раз прости меня, Господи!

Два пути у тебя. Но есть еще один путь. Мне, настоятельнице, не гоже о нем даже упоминать. Однако, если вдруг явится тот самый златокудрый рыцарь, по которому все Христовы невесты, прости, Господи, почитай четвертый год как сохнут… Так вот, если вдруг Господь пришлет вновь рыцаря Бертрана, ты бы уж не противилась простому человеческому счастью, бросила бы корону королю-супостату, пусть припекут его черти на сковородочке, да и бежала бы с благородным дворянином. На что я, старая дура, мужской пропотевшей рубахи не нюхавшая, а и то растаяла при виде такой красоты ангельской. Красота эта – она от Бога, не от дьявола! А значит, другой путь тебе Господь избрал – путь любви.

Не мое дело тебе, Ваше Величество, такие вещи советовать, но только не будет тебе счастья с нашим королем вовек, а эн Бертран уж так смотрел на тебя, так смотрел! В общем, мой тебе совет, коли благородный ля Руж вновь в монастырь заявится, я уж глаза закрою и остальным воском замажу. Бегите вы отсюда, деточки! Бегите, и пусть черти меня за этот грех в аду поджарят.

Благословив на прощание растроганную Энгебургу, мать-настоятельница отпустила ее, пообещав молиться за нее.

Когда за королевой закрылась дверь, старая женщина размашисто перекрестилась на распятье, скороговоркой прошептав молитву и прося Господа простить ее грех. После чего она поднялась со своего места и кряхтя подошла к замаскированной в стене дверце, условленным образом постучав в нее.

Дверца незамедлительно открылась, и в кабинет неспешно вошел… Фериаид Мишле. Его волосы были по-походному зачесаны назад и завязаны в узел, на поясе красовался длинный меч, не слишком дорогой, но вполне надежный и испытанный.