– Но почему тебе так смешно?

Я представила Марка изображенным на монументальной фреске. Марк на плафоне Сикстинской капеллы. Он мстительно грозит пальцем дьяволу, а внизу, вытянув шеи, им любуются японские туристы.

– Ты прекратишь смеяться?

– Да.

Я не осмеливалась посмотреть на него. Уставилась на свои ноги.

– Лоранс…

Я подняла голову, представила, как он сражается со своей девственницей, изображая героя в духе Гарри Купера, предпочитающего альковы пивнушкам в ковбойских фильмах, я представляла, как он демонстрирует запятнанную кровью простыню шепчущейся толпе, собравшейся под балконом дворца. Сеньор лишил девственницу целомудрия. Я каталась от смеха по полу. Он наклонился надо мной.

– Это – нервный смех. Тебе положить компресс на лоб?

Я поднялась и направилась бегом в ванную комнату. Умыла лицо и вернулась, успокоившись. Но, посмотрев на него, снова зашлась от смеха.

– Я ничего не могу поделать, я тут совершенно бессильна. Запахни хотя бы халат. Послушай, Марк… Такому типу, как ты, можно рассказывать что угодно.

– Мне ясно, что ты ревнуешь. Она красива, Джеки.

Он выделил слово «красива». Мне слышалось «beautiful, carissima, lovely, прекрасная». Я вернулась к действительности.

– Иностранка?

– Нет, француженка.

– Почему Джеки?

– Жаклин на современный лад. На англосаксонский манер. Ее мать «in».

– В курсе чего?

– Всего. Она держит нос по ветру.

– Где она тусуется?

– Кто? – Марк был в трансе. – Мать? В лаборатории.

– В лаборатории?

– Я спал сначала с ней.

Я перестала смеяться.

– Ты изменял мне с матерью?

– Она примерно твоего возраста…

– Тридцать два года?

– Нет, тридцать пять. Но это одно и то же.

– Это совсем не одно и то же. А дочери сколько лет?

– Шестнадцать.

– Продолжай…

– Я познакомился с Джеки у них дома. Я ей сразу понравился. Отнять у матери любовника всегда приятно девице в этом возрасте…

– Что ты можешь об этом знать?

Теперь смеялся он.

– Я где-то читал об этом.

– Негодяй!

– О нет.

– Продолжай.

– Ее тянуло ко мне. Но тридцатишестилетний мужчина в ее глазах – старик.

– Ее просвещенная мать с рогами в курсе?

– Нет… Вот так. Семья очень строгих правил…

– А отец? Хорошо он выглядит, отец. Ты отнял у него жену, а потом и дочь.

– Да, очень хороший человек, отец. В повседневной жизни принимает мало участия. Вдали от семьи, от Парижа тоже. Он эксперт по токсичным веществам. По продовольствию. Его вызывают то туда, то сюда, он часто в разъездах.

Мне удалось не расплакаться. Я предложила:

– А что, если нам пойти спать? Не знаю, сумею ли я уснуть. Завтра у меня очень много работы, Марк… А у меня даже помыслов не было относительно кого бы то ни было. И взгляда. Все восемь лет.

Он огорчился.

– Ты знаешь, Лори, мы жили неправильно, я не смел тебе сказать, но я представлял брак как законное стремление к взаимопониманию. Говорить обо всем без стыда и страха. Но, выйдя из мэрии, моя Лори изменилась. Маргиналка крайне левых взглядов превратилась в сознательную дамочку, возгордившуюся оттого, что вышла замуж Строгая мещанка, зажатая воскрешенными принципами. Я называл наш союз браком-безбрачием. Я недостаточно жил до того, как заперся с тобой. Дело не в сексе, а в самой идее познания других миров, других людей, другого самовыражения. Я ответила довольно сухо:

– Замораживание моего счета заканчивается 27 июня. Я снимаю свои деньги и уезжаю в Соединенные Штаты. Вернусь к началу учебного года. Что касается развода, найди адвоката. Твоя мать порекомендует, конечно, самого лучшего.

От удивления он воскликнул:

– Разводиться? Зачем? Нам ведь очень хорошо, как есть.

– Тебе…

– Да… Мне…

Я представила себя, как открываю конверты с ответами на объявление: «Молодая пара подыскивает молодую пару для времяпрепровождения. Имеются в виду уикенды». Я покачала головой.

– Но не мне…

– Твои принципы?

– Да.

Он был в нерешительности.

– Тогда поезжай в Америку, у тебя будет время все обдумать. Элеонора даст тебе хороший совет.

Навязчивый вопрос, который я никогда не задала бы ему, возник сам по себе?

– Ты спал с Элеонорой?

– Какое значение это имеет сегодня?

– Ты не отрицаешь?

– Послушай, Лори, в тот вечер, когда мы были немного взвинчены, ты это хорошо помнишь, она была расположена, я был возбужден, но ты уперлась, как осел.

– Я против групповых актов.

– Ты настаиваешь на этом выражении…

– Увы…

Он продолжал:

– Наша жизнь могла бы быть другой, если бы ты была менее строгой. Мне никогда так не хотелось двух женщин, как вас обеих, в тот вечер… Вместе.

– Ты порочный.

– Нет, мужественный. Потому что сознаюсь в этом…

В полночь, обессиленные, мы все еще бродили по квартире, обмениваясь замечаниями. Кровать нам внушала страх. Когда же мы оказались в ней, Марк сумел избежать даже малейшего соприкосновения. Мы плыли молча в темной воде времени; скорее из трусости, чем самонадеянности, мы оба медлили оставить судно, которое дало течь. Мы разоружились и вели себя корректно. Он симулировал ровное дыхание. Делал вид, что засыпает. Он не протягивал мне руку, потому что я не была более уязвимой; я не поворачивалась к нему, испытывая желание, чтобы меня унижали, снисходили ко мне. Нет, он не был менее уязвим, мы были на равных, следовательно, беспомощными друг перед другом. Голая, лежа в постели, я пыталась успокоиться, у меня больше не было снотворного. Затем, содрогаясь от горя, осторожно натянула простыню, чтобы укрыться.

Он шевельнулся. Я спросила шепотом:

– Ты спишь?

– Нет.

– Мы очень возбуждены.

Мы потерпели полное поражение, удостоверенное, скрепленное печатью, оставалось поместить в рамку свидетельство о крушении нашего супружества.

– Не волнуйся, – сказал он – Все уладится. Я не знаю как. У меня нет рецепта. Я тебя люблю, честно. Но я тоже в растерянности.

Нам нужна была няня. Прижаться бы к ее пышной груди. Снова стать детьми. Я решила соврать ему, чтобы спасти свое достоинство.

– Марк?

– Да.

– Я встретила очень симпатичного человека. Американец. Его сын в моем классе.

История становилась обыденной. Я начинала в нее верить.

– Завтра ты мне расскажешь об этом, – пробормотал он.

– Ты не ревнуешь?

– В столь поздний час?

Он зевал. Дикий зверь, которого дразнят вилами.

– Завтра уже наступило, Марк. И я отправляюсь в Нью-Йорк, к нему.

Он возвращался в этот гнусный мир, в котором пробуждения были неизбежны, потому что они происходили от раздражения.

– Ты мне говорила о приглашении Элеоноры.

– Я остановлюсь у нее, чтобы быть свободной.

– А также предоставить свободу американцу. Ты становишься разумной. Элеонора в курсе?

– Нет. Она никогда не задает вопросов. Она слышит только то, что ей хотят сказать.

– Элеонора – замечательная женщина, – сказал Марк – А если мы поспим немного…

Мы уснули. Когда Марк с усилием поднялся, я проснулась. На ощупь нашла будильник. Было пять часов. Занимался рассвет. Сквозь плохо задернутые занавески в спальню проникал свет раннего утра. Я опрокинула стакан с водой на тумбочке. Едва успела спасти часы-браслет от наводнения. Вытерла их и прислушалась к знакомым звукам, доносившимся из кухни. Марк открывал настенный шкаф и сражался с кофемолкой. Я слышала, как булькала кофеварка. Убежавшее молоко распространяло запах горелого. У меня навернулись слезы. Мы разбазарили восемь лет нашей жизни. Даже сквозь подушку, в которую я уткнулась лицом, Марк услышал мои рыдания. Он пришел из кухни, нескладный, тяжеловатый. Сел на кровать, положил руку мне на спину и произнес:

– Моя бедняжка.

Я не отворачивалась. Мне доставляло удовольствие выглядеть безобразной, с заплаканным лицом. Словно на него опрокинули чашу слез.

– Я не твоя «бедняжка». Я уезжаю.

Я плакала, уткнувшись лицом в грудь Марка. Как в добрые старые времена. Он не переносил слез.

– Мы любим друг друга, Лори. Мы прожили вместе восемь лет. Нашей дружбе нет цены.

– Мне не нужна дружба, я хочу любви.

Я гналась, гналась за мечтой о совершенном браке. Мне казалось, что я превосходна в своей роли. Я сделала все, чтобы наш брак состоялся.

Он прибегнул к осторожному молчанию. Я утерла лицо простыней. Эта скомканная смятая простыня будет скоро вращаться в стиральной машине. Я буду наблюдать за ней через люк Марк подошел к окну. Раздвинул шторы.

– Нам необходим воздух, – сказал он. – Мы жили, как в заточении, приклеенными друг к другу.

Я говорила громко, как глухонемому.

– Это и есть семья. Это коллаж из лиц на социальной канве. Жена, муж, свекровь, теща. Мне нужна семья, я…

– Лори, не я ли тебе напоминал о существовании твоей матери. «Сходи к ней, позвони ей…»

Мои слезы никогда не просохнут. Я пройду по жизни с мокрым лицом. Он прав. Еще несколько лет назад я не ладила с мамой. Я была эгоисткой, «у каждого своя жизнь».

Я высморкалась.

– Ты мне подашь кофе в кровать?

– Конечно.

Лучшего он не мог придумать, чтобы меня утешить.

– Я должна присутствовать на экзамене тридцати пяти учеников. Последний день зачетов по физике. Я устала…

– Лежи, я принесу тебе кофе…

Мне нужны были внимание, ласковые слова, что-нибудь приятное. Чтобы меня пожалели, занимались мной. Мне хотелось говорить или дуться, разразиться словесным неистовством или замкнуться в горестном молчании. Но только бы он занимался мною! Я его любила и продолжала еще любить. Он мне был нужен. Сколько раз я представляла нас старыми и улыбающимися, прогуливающимися, держась за руку… «Вы знаете, сколько им лет?» – шепотом спрашивали бы люди вокруг нас… «Девяносто… ему… Она, ей всего лишь восемьдесят шесть…» Марк был смыслом моей жизни. Сегодня утром сознаюсь ему, что придумала историю с американцем. Маме тоже скажу об этом.