Елена Тодорова - Улей 2

— Оля!!! Мать твою же ж…

Находит жену в комнате дочери. Она не реагирует на зов, отвлеченно напевая под нос какую-то чертову песню. Слепо расправляет при этом подвенечное платье, которое прислали аккурат перед ковром.

— Что ты делаешь? Я же велел тебе избавиться от него.

— Нет! — метнувшись, заслоняет собой манекен. — Оно Еве пригодится. Если она не захочет ехать домой, мы можем отправить платье к Титовым. Оно чудесное…

— Что ты несешь? — рявкает Павел. Зажмурив глаза, зло переводит дыхание. А затем пронзает жену презрением. — Я думал, ты отошла после вчерашнего. Обещала же не напиваться и не дурить.

— Я не пила, — восклицает та оборонительно. — И приняла все, что посоветовал Гольдман. Мне лучше! Правда. Утром я отправила для Евы письмо с извинениями, и мне стало значительно легче. Знаешь…

— С извинениями? — потрясание заставляет его задохнуться. — Как я не предвидел, что, вырвавшись из своего родового болота, ты так и останешься болотом? У тебя же были мозги! Куда они делись сейчас? Когда нужно собрать силы, использовать все ресурсы — ты превратилась в пьющую истеричную дуру! У людей дети умирают — они справляются. Ты же с ума сошла только потому, что наша непутевая сбежала!

— Как ты не понимаешь, Павел? — тихо, практически шепотом, спрашивает Ольга. — Мы ее потеряли. Это мы — мертвы. Для нее.

— Это мы еще посмотрим, — зациклившись на своей злобе, мстительно щурит глаза. — Приползет, рано или поздно. Только я даже не подумаю принять ее на прежних условиях! Такую участь ей уготовлю — хуже смерти.

На самом деле, убивать ее вместе с Титовым — слишком благородно. Сначала Исаев разорвет эту порочную одержимую связь.

До сих пор в голове не укладывается, что жизнь так жестоко посмеялась. Чтобы дочь питала привязанность к сыну врага! Упустил. Стоило научить еще и тому, что любовь — нижайшая из слабостей. Вот просто — край. История знает множество трагедий из-за любовной дури, но глупым людишкам нужно на собственные грабли наступить.

Стоило воспитать Еву более жесткой. Бесчувственной. Где-то дали слабину — выросла мягкотелой идиоткой. Помани добрым словом, плетется, как слепая собачонка.

Вернуться бы лет на пятнадцать назад, он бы ее определил в частную школу да под самый строгий контроль. И огласки с психоклиникой сейчас бы не побоялся. Пусть бы потрепали люди ее имя. Пусть бы пострадала. Забылось бы все со временем, а Ева получила бы своевременный урок.

Задумчивый взгляд Исаева останавливается на встревоженной его последними словами супруге. С ней-то точно не стоит пускать на самотек… Плевать на пересуды, когда мир вокруг рушится.

— Ты, очевидно, сдурел от своей злобы! Говорить такое… Это же Ева! Наша дочь.

— И что? Я никому не позволю вытирать об себя ноги! Она и без того опозорила нас, хуже уже некуда! Даже твои чертовы родственнички прознали… Но тебя, я вижу, перестало смущать это гнусное родство. Подарки от этих маргиналов принимаешь? Да еще по какому поводу!

— Меньше всего они меня сейчас волнуют. Прислали и прислали. Я переживаю только о благополучии дочери. Если ей у Титовых будет лучше…

— Не продолжай даже… — замахивается трясущейся от ярости ладонью. — Не желаю это слышать!

Отпихнув Ольгу, с силой тянет тонкий гипюр платья. Под аккомпанемент отчаянного протеста супруги разрывает его на кривые лоскуты.

Империя впитывает новую порцию негатива. Треск ткани, прорывные ругательства, суматошная возня — апогей бессильной злобы.

Только изорвав сложную дизайнерскую композицию из трех видов ткани на уродливые ошметки, опускается на узкий угловой диван у северной стены комнаты. Замыленным взглядом проходится по разбросанным Евой вещам. Словно она совсем недавно вышла. Вот-вот вернется… Учебная форма на спинке стула — гюйс одним углом касается ковра. Тетради и письменные принадлежности накрыты стопкой порисованных листков. Расчёски, заколки, резинки — на комоде и туалетном столике. Темно-красное полотенце на полу у кровати. В кресле халат и тёплые гольфы. Полупустая чашка на низком столике и раскрытый на первых страницах журнал.

В левой части груди медленно, словно ядовитое растение, расцветает боль. Тянется наружу. Горит. Палит. Убивает.

Подступает к горлу. Душит так, что дышать невозможно. И глаза вдруг застилает жгучая влага.

Приступ? С такими-то нервами — неудивительно.

Ладонь тревожно касается груди в попытке облегчить странные ощущения, растирает кожу через ткань.

Несколько коротких глотков воздуха… Отлегает. Минует. Рассеивается.

Вздох облегчения срывается с губ. Поднимая руки, Павел суетливо проходится по волосам.

Смотрит на скрученную на подстилке из белоснежных рваных лоскутов жену.

Она тихо плачет.

В годы юности Ольга поражала красотой, сдержанностью и несвойственной ее социальному положению величественностью. Она выглядела гордой, уверенной и размеренной во всех действиях. Она была лучше всех.

Пуще всех подходила на роль его жены.

Что же произошло с Ольгой сейчас? Почему она сдалась, не попытавшись бороться?

Выходит, задирала нос и излучала уверенность, когда над головой было безоблачное небо. А стоило тучам затянуться — сломалась.

— Помнишь, как в восьмом классе Ева выкрасила волосы в зеленый цвет? — Павел понимает, что плач прекратился, только слыша этот вопрос. Отрешенно смотрит на притихшую жену. — Я отругала ее и запретила пойти на школьную дискотеку. Она же сказала, что я настолько боюсь социума, что не имею собственного мнения. Будто я глупый подражатель западной моды. Она сказала: «Если бы твоя Агата, прикола ради, притащила тебе пеструю вьетнамскую тряпку с «Толчка[1]» и назвала ее дизайнерской, ты бы ее напялила». Я ударила ее. Это был единственный раз, когда я вышла из себя… Ева так на меня посмотрела. Не вздрогнула. Не заплакала. Полыхнув глазами, она сказала, что я, — тягостно вздыхает, — буду последним человеком, к мнению которого она прислушается.

Раздражённо потирая тяжелый подбородок, Исаев поднимается и молча выходит за дверь. Спускается по лестницы, на ходу одергивая пиджак. Прокручивает золотой браслет часов, всматриваясь в круглый циферблат, замечает две уродливые трещины, поползшие по стеклу.

«Твою мать…»

«Дурная примета…»

Сорок минут спустя обводит взглядом плотный круг друзей. Неполноценный круг. Одно место сегодня пустует.

Навсегда. Теперь навсегда.

Ствол в рот — такой выбор сделал Маслов.

Напряжение стягивает присутствующих мужчин в неразрывный клубок эмоций. Потрясение отбирает у них уверенность, силу голоса и выдержку.

— Зачем он это сделал?

— Антон всегда был слабохарактерным. Напрасно я его выдвинул в руководители. У него в Припортовом недостача числилась на пару миллиардов… Но я все равно не ожидал… Можно было найти выход. Несколько вариантов. В какой стране мы живем… — потерянно бормочет Приходько.

— А все этот ублюдок… — стискивая кулаки, выдыхает Исаев. — Все он виноват! Не будь этих проверок, шантажа и угроз…

— Пора кончать с ним, — грубо выплевывает Семен.

— Нет. Нет, Сеня. Нельзя, — Виталий Иванович гневно тянет слова, словно поводок. Удерживает на привязи.

— А чего ждать? — тяжело выдыхает Павел.

— Компьютер Титова какой-то программой сопряжен с базой полиции. Если он исчезнет, выплывет все. Такой фейерверк начнётся, не поможет нам уже никакой Валерка. Никто.

— Почему не поможет? Пусть и получил он ссылку из прокуратуры в СБУ. Не в Сибирь же…

— Круг… — вяло пускается в объяснения Приходько. — Сейчас работает такая система, что сами сотрудники из неё просто так ничего убрать не могут. Нужно подавать заявку выше…

— Не верю. Деньги покупают любые ключи.

— Так купи того, кто помогает Титову, — гневно выпаливает Виталий Иванович. — А я посмотрю со стороны.

— Не вопрос, — соглашается Круглов.

Чиркая зажигалкой, затягивается. Бросает самодовольный взгляд на тихо вскипающего Исаева.

[1] Толчок — чисто одесское жаргонное название одного из крупнейших оптово-розничных рынков Украины и Европы. Занимает 75 га земли, кроме того планируется освоить еще 40 га. Второе неофициальное название — 7-й километр (расстояние от Одессы и старое название станции). Официальное — ООО «Промтоварный рынок».

Поздно вечером того же дня, Адам является домой в приподнятом настроении. Открывая дверь в спальню Евы, находит ее глазами. Она читает книгу, нервно покусывая губы. Чтобы привлечь ее внимание, Титову приходится позвать ее по имени.

Он слегка расстраивается из-за того, что девушка увлечена чтением, а не ждет его с нетерпением, как ему бы хотелось. Но едва их взгляды встречаются, Адам не сдерживает широкую улыбку.

— Привет, — произносит Ева, разглядывая его.

— Привет. Бати нет?

— Он уехал на какую-то встречу.

— И хорошо.

Прошагав в ботинках через всю комнату, опускается на колено перед креслом, в котором сидит девушка.

Улыбка сходит с лица. На смену ей приходит серьезное выражение.

Сосредоточенно всматривается в спокойные глаза Евы.

— Что? — тихо спрашивает она.

Нырнув рукой за отворот куртки, вручает ей паспорт государственного образца. Она открывает его на первой странице, не задумываясь, кому тот принадлежит.

— Титова? — фыркает. Кусая губы, пораженно смотрит на собственную фотографию. — Я никогда не хотела замуж.

— Ты сказала, что ненавидишь свою фамилию. Я решил, так будет спокойнее.

Она долго молчит. Смотрит ему прямо глаза.

С какого-то перепугу, оба привычно прячут свои эмоции за глухими масками. И при этом, рассматривая друг друга, пытаются определить истинную реакцию на происходящее.