Но она этого, конечно, не делает. Раздраженно стискивает зубы.

— Тошно представить… — продолжает посмеиваться Титов.

Скользит губами к виску и оставляет там еще один поцелуй.

— Ты такая скотина, Адам, — отталкивает его, когда он пытается обнять ее поверх дрожащих плеч.

— Согласен. Мне нет оправданий.

Дверь снова открывается, и на балконе появляется Дарья. Кутаясь в куртку, натянутую просто поверх халата, смотрит на них обоих укоризненно.

— Вы что, совсем ненормальные? — старается скрыть свой испуг в грубости голоса. — На улице практически зима. Пройдите в номер.

Умалчивает о том, как ее беспокоят резкие перепады в их диалогах. Оставляет свои размышления на более мирное время. Дома Ева уж точно от нее не отвертится.

Только Титов действует вразрез общественным ожиданиям.

Шокируя обеих девушек, обхватывает Захарченко руками. Притягивает ее спиной к себе, как заложницу, и, пронизывая Исаеву безумным взглядом, спрашивает с полным безразличием в голосе:

— Что, если я убью ее? Столкну за перила, и все. Тебе будет больно, Ева? Скажи же мне, так тебе будет больно?

Она белеет, как полотно. Забывает о холоде и своей злости.

— Ева… — потерянно выдыхает Дашка.

В ее голосе все еще слышится удивление, и даже недоверие. Но вместе с этим в нем пульсирует панический страх.

Исаева решительно шагает вперед, чтобы освободить подругу. Титов же быстро уклоняется и отходит в другую сторону.

— Ты, правда, больной, что ли? Окончательно рехнулся? — выкрикивает она, прослеживая за парнем напряженным взглядом.

— Может быть.

И ее этот ответ абсолютно выбивает из себя.

— Перестань! Это же не смешно, Адам, — бросается вперед, намереваясь вырвать Дашу, чего бы ей это ни стоило.

Но Адам смеется и дергает свою «жертву» из стороны в сторону.

— Оставайся на месте, Исаева. Не двигайся. Иначе я начну нервничать и… ух…

Дашка начинает плакать и громко всхлипывать. А Ева все еще пытается скрыть, что у нее и самой сердце заходится от страха.

— Прекрати. Ты ведешь себя, как ненормальный, — понимает, что голос начинает дрожать. Только не может ничего с этим поделать. — Ты же видишь, что пугаешь ее. Это не смешно! Отпусти ее сейчас же!

Но Титову, видимо, смешно. Он смеется, вертя рыдающую девушку, словно куклу.

— Я не могу ее отпустить. Мне не позволяют голоса в голове.

— Хватит, Адам!

— Кто решил, что хватит, а? Ты, Ева?

— Ты не можешь так поступать. Это слишком, даже для тебя!

В один момент мрачнея, он прекращает смеяться.

— Я — Адам Титов. И я могу все. Запомни это на будущее, драгоценная моя.

Отталкивает Дашу от себя в сторону, намереваясь возвратиться в номер. Но девушка поскальзывается на влажной плите и, вяло взмахнув руками, переваливается за перила, словно какая-то невидимая дьявольская сила ее подтолкнула.

Неосознанный, полный панического ужаса, вопль Евы разрезает застывшую ночную тишину.

Каждая секунда жизни имеет значение. Иногда эти секунды разрушительно страшные. Пока они длятся, фатальные события успевают располовинить твою жизнь на «до» и «после».

«До» и «после».

И вырванная пропасть между ними.

24


День тридцать пятый


Прекрасные рыжие волосы вздымаются вверх, подобно огненному облаку. Сигнализируют об уже неизбежном катастрофическом бедствии.

Все ниже и ниже.

Слишком быстро.

Как сбитый миротворец.

А Еве отчаянно хочется, чтобы ветер раскачивал Дашку, как снежинку, любовно и ласково. Из стороны в сторону, туда-сюда. Медленно. Бережно. До самой земли в нежных объятиях.

Она так боится того момента, когда тело девушки с предполагаемым хрустом ляжет на твердую поверхность.

Ей ведь тоже, наверное, очень страшно.

«Захара… Захара…»

Хочется прыгнуть за Дашкой. Обмануть жизнь. Вырвать у неба для нее вторую попытку.

Но что-то не пускает.

Это рука Титова, который в этот момент будто способен ощутить всю полноту Евиного отчаяния. Стискивает предплечье и удерживает ее подле себя. Не отпускает.

«Нет. Нет. Нет. Так ведь не может быть…»

«Не может так быть!»

«Господь Всемогущий…»

«Ангел Хранитель…»

В последний момент зажмуривает глаза. Пару секунд спустя открывает.

Сердце отбивает убийственный ритм. Разрываясь от страха, тарабанит о грудную клетку.

Три. Два. Один.

Исаева смотрит вниз.

В силу того, что на улице поздняя осень, там, внизу, на летней площадке ресторана пустынно. Белый пушистый ковер снега покрывает мощенное напольное покрытие.

Представляющаяся картинка такая странная. Такая нереальная. Такая чудовищно пугающая. Такая болезненная.

«Скорей бы проснуться… Быстрее, пожалуйста…»

«А это — не сон», — безжалостно нашептывает ей хладнокровное подсознание.

«Ты доигрались. Принимай».

Распахнутый голубой халат, подкошенные голые ноги и рыжее пламя волос — все это реальность, что прорывается в сознание сквозь белесую пелену снежинок.

Не перемолвившись и словом, Титов с Исаевой пробегают через свой номер. Распахивают двери. Проносятся по коридору. По лестнице вниз. Пролет. Второй пролет. Третий. Четвертый.

Захарченко пролетела четыре этажа.

«Четыре этажа — это много для человека?»

«Или мало?»

«Шанс еще есть?»

«Нет, это запредельно!»

Странной парочкой врываются в «Гранд-вояж». Только на них мало кто обращает внимание. Немногочисленные посетители и персонал уже суетятся вокруг травмированной девушки. Вызывают «скорую» и полицию.

А Еве вдруг становится страшно подходит ближе, и она замирает в металлической раме дверей. Боится того, что сердце Захары уже сейчас может не биться.

Стоит там, смертельно бледная и дрожащая. Тождественно умирающая, словно привязанная к истекающей кровью девушке жизненно важной нитью.

Все присутствующие застревают в тягостном ожидании. Задают им с Титовым какие-то вопросы. Ева слушает его охрипший голос, но сама не может произнести ни слова. Все это жутко напоминает настоящие поминки. Сочувственные взгляды, скорбные покачивания головой, тихие голоса. Кто-то набрасывает Еве на плечи пальто, и она вцепляется в него скрученными от холода руками, словно цепляясь за этот уродливый мир. За себя и за Дашку. За них двоих.

«Только не умирай. Не умирай, иначе я тоже…»

«Ты же и так давно все спланировала. Какая разница, «когда» и «как»?»

«Но не так! Не так! Дашку не должно коснуться…»

«Глупая… Это ведь не тебе решать. Не ты даешь жизнь и не ты решаешь, когда ее нужно забрать. Со смертью играть нельзя. А ты заигралась».

«Я не хотела…»

Ей больно. Сейчас ей действительно очень больно.

Она задумывается о том, что любовь — не самое лучшее чувство. И, скорее всего, напрасно она к нему всю жизнь так стремится. Любить опасно. И очень-очень больно.

«Да, девочка, любовь и боль, как две сестры, слишком часто ходят рядом. Теперь ты знаешь».

Как же сложно осмыслить то, что в эти ненормально бегущие секунды жестокая реальность забирает единственного дорогого ей человека.

Единственного.

— Это все ты, — обращаясь к Титову, выдвигает свои обвинения глухим и шипящим, сорванным от недавнего крика, голосом. — Все ты.

— Нет. Не я, — поворачивается к ней парень. В черной радужке его глаз сверкает злость. И что-то еще… Узнаваемое, глубокое, интенсивное. То, что Еве хорошо знакомо, но не определяемое ею сейчас.

Адам пытается ухватить ее за плечи, но она пятится и отмахивается. Словно бы опасаясь его прикосновения… Да, страшась того, что может в них размякнуть. Потерять свою злость и ненависть. Искать в его руках утешение и умиротворение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍«Нет-нет-нет…»

«Ни за что!»

— Не прикасайся… ко мне, — шипит, будто дикая кошка, готовая вцепиться когтями ему в лицо. — Не прикасайся!

Но Титов все-таки ловит полы пальто, наброшенного на ее дрожащие плечи. Тем самым не давая слепо пятившейся девушке упасть.

— Исаева, — окликает слишком громко для такого близкого расстояния, и она затыкает уши руками. — Ты же сама видела, что она поскользнулась. Признай это…

— Но ты испугал ее! Ты угрожал, смеялся и вертел ею, как черт кадилом, — окрепшим голосом выкрикивает Ева, и если кто-нибудь из присутствующих до этого не прислушивался к ее словам, то теперь уж точно обратил на них внимание. — Это ты! Все ты виноват!

— Я не… — начинает говорить Адам и тут же замолкает, не зная, как себя оправдать. В первую очередь, перед собственными демонами. И жутко злится! На чертову сучку Исаеву, создающую в его мире столько проблем! — Ты жалеешь себя, Эва? Щадишь свой рассудок? — опаляет ее взглядом и выдает непререкаемую горькую истину. — Это ты и я, Исаева. Ты и я. Мы оба виноваты.

Высота и сила его голоса всех приводит в замешательство. По Титову невозможно определить, огорчает ли его произошедшее. Хотя бы немного…

У Евы возникает ощущение, что ему, и правда, безразлична даже смертельная трагедия.

Только она не видит того, что творится внутри Адама. В темном уголке его души тихо сопит жгучий и колючий страх. В глазах рябит от бушующих и разбивающихся о грудную клетку эмоций.

Смерть не носит черного одеяния и косу за плечом. Это все бред и чёс! Она маячит среди толпы во фланелевой рубашке. Потревоженная раньше срока, апатично зевает и приседает у головы Захары. Она долго вглядывается Титову в глаза и хладнокровно принимает решение.