Елена Тодорова - Улей

«Я не хотел…»

«Все так говорят».

***

Полтора часа спустя, когда Дашу забирает «скорая», а их с Титовым просят проехать в соответствующее РОВД[1], каким-то непостижимым образом Исаева все еще пребывает в сознании. Хотя подобное заявление, наверное, все же будет сомнительным. В отделении находится лишь ее физическая оболочка. Еве вкололи две ампулы успокоительного, чтобы она могла здесь присутствовать.

Это лекарство хорошенько «штырит». Девушка зацикливается на вещах, которые в нормальном состоянии при подобных обстоятельствах не смогли бы ее заинтересовать.

Дежурный полицейский — рослый мужчина лет пятидесяти с небольшим. Крепко сколоченный природой и жизненной необходимостью, своей шириной и непробиваемым выражением лица напоминает Еве Николая Валуева. Этот здоровяк небрежно скидывает китель на спинку потертого дерматинового кресла и, поворачиваясь к задержанным спиной, щелкает электрическим чайником. Достает из шкафчика нехитрую провизию — упаковку черного листового чая, рафинированный сахар, обернутый стрейч-пленкой бутерброд и пакет пряников.

Николай Романович Погодин, если верить предоставленному при задержании полицейскому удостоверению. Пока он готовит себе чай, Исаева за ним спокойно наблюдает. Наконец, дежурный, примостив дымящуюся чашку у края стола, присаживается в кресло. Разложив их паспорта и чистые бланки, он готовится писать протокол.

Не спешит начинать допрос. Смотрит ей в глаза и мысленно выстраивает предположения. Опираясь на опыт и врожденную внимательность, дает Еве собственную характеристику.

Титов на нее тоже поглядывает. Не может не смотреть. Он пытается понять, что с ней происходит. Когда Ева бросилась на него с кулаками, потребовалось двое мужчин, чтобы ее оттащить. Она добавила ему синяков и расцарапала раны, которые начинали заживать.

Нельзя сказать, что в Исаеву в тот момент вселился демон. Он, определенно, до этого в ней жил. Но нынешнее ее состояние более жуткое.

Адам смотрит на нее, прекрасно помня каждую секунду этой ужасной ночи и размышляя о том, помнит ли что-то она.

«Что за фигню ей вкололи?»

«Почему она выглядит, как неживая?»

У Евы сейчас настолько тонкая и бледная кожа, что местами просвечиваются капилляры. А еще воспаленные до красноты глаза и темные круги под ними.

Она поразительно спокойна и абсолютно безразлична к его присутствию.

Николай Романович откусывает бутерброд и, тщательно прожевывая, запивает его сладким чаем. В «приемном» трезвонит телефон, и громко выражает свое недовольство второй дежурный полицейский.

«Вот тебе и спокойное дежурство…»

— Итак, Титов Адам Терентьевич. Дата рождения?

— Там написано, — указывает парень на свой раскрытый паспорт.

— На заборе тоже написано, — недовольно гаркает Погодин. — А я принимаю показания задержанного. Итак, еще раз. Дата рождения?

— Восьмое марта, тысяча девятьсот тридцать второго года.

— Восьмое марта… — повторяя, Погодин начинает заполнять протокол, — одна тысяча девятьсот три… — поднимая глаза, медленно сминает испорченный бланк. — Шутник выискался? Там, в больнице, девочка умирает… А может, уже умерла! А ты шутки шутишь?

— В случившемся нет моей вины, — резко произносит Адам.

Только его руки, вопреки невозмутимому выражению лица, приходят в беспокойные движения. Он растирает засохшую на костяшках кровь, местами заново расцарапывая поврежденную кожу.

И Погодин заостряет внимание на этих действиях.

Он бы такого товарища к своей дочери ближе, чем на три метра, не подпустил. Татуировки, синяки, кровь, ссадины, шрамы. А взгляд какой? Мрачный. Дикий. И не думается Николаю Романовичу, что подобное лишь следствие защитной человеческой реакции.

— Ты сейчас либо отвечаешь на мои вопросы, либо продолжаешь себя закапывать, — давит он, опираясь на проверенные методы. — Посидишь в тюремной камере, наверняка, посговорчивее станешь.

Титов, не отводя взгляда, сглатывает и с силой стискивает челюсти.

— В таком случае, показывайте дорогу, — упрямо заявляет он. — До утра могу и посидеть.

— До утра? Ты уверен?

— Уверен.

В это мгновение Исаева неожиданно подается вперед и встревает в их диалог.

— Я готова давать показания.

Бросив в ее сторону настороженный взгляд, Адам издевательски хмыкает. Но молчит, прислушиваясь к ее тихой речи.

— Исаева Ева Павловна. Двадцать первого января, одна тысяча девятьсот девяносто девятого года рождения, — произносит девушка ровным приглушенным голосом, словно ей процедура дачи показаний в полицейском участке вовсе не нова.

Сделав соответствующие записи в бланке, Николай Романович задает вытекающий из сказанного вопрос.

— Ранее приводы в милицию были? — он не замечает, что использует устаревшее название органов правопорядка, к которому привык за долгие годы службы.

— Нет.

— Постоянное место жительства или пребывания?

— Город Одесса.

— Конкретнее, пожалуйста.

Исаева называет полный адрес.

— Место работы или учебы?

— Учебы. Одесская национальная морская академия.

Погодин машинально кивает и задает следующий вопрос.

— Государственным языком хорошо владеете? Протокол будет заполняться на украинском.

— Да.

— Вы знакомы с гражданкой Захарченко Дарьей Олеговной?

Исаева совершает короткий резкий выдох и, стоит отметить, это самая пылкая форма выражения эмоций, проявленная ею за последних два часа.

— Да.

— Как хорошо вы с ней знакомы?

— Мы близкие подруги, — ее голос кажется настолько сухим, что, наверняка, вот-вот треснет. — Дружим с шести лет, — но нет, он так и не надламывается.

— Как вы оказались в Днепре?

— Нас пригласил сюда Титов.

— Не вас, — сдержанно поправляет молчавший до этого мгновения парень. — Только тебя, Исаева.

Поворачиваясь, натыкается на ее вялый и холодный взгляд.

— Да, меня, — соглашается девушка. — А Даша, зная наши с Титовым отношения, пожелала ехать со мной.

— Какие отношения? — уточняет Погодин.

— Никакие. У нас с ней нет никаких отношений, — грубо выпаливает Адам, реагируя яростнее, чем ему бы хотелось.

— Вражеские отношения. Мы ненавидим друг друга.

Отчужденность Исаевой доходит до абсурда. Титов прикрывает глаза рукой и ловит себя на мысли, что ему нестерпимо хочется, чтобы она вышла из этого транса. Пусть бы лучше орала и бросалась его убить.

— Зачем вы в таком случае встречаетесь?

— Это часть нашей войны.

Аллилуйя! Наконец-то, слова Евы заставляют Погодина притормозить и по-новому изучить ее поведение. Она, не моргая и не двигаясь, выдерживает на себе его взгляд.

— Что-то не так? — невинно интересуется девушка. Так осторожно и медленно, словно она персонаж из фильма ужасов.

И Николаю Романовичу становится окончательно не по себе. У него под кожей ползет мороз.

— Интересно получается… Весьма-весьма, — вполголоса бормочет он. — А Титов? Он был знаком с Захарченко до сегодняшнего… — его речь разрывается и становится суетливой. — Прошу прощения, вчерашнего дня?

— Насколько мне известно, нет.

— Не был, — сухо подтверждает ее слова Адам.

— Откуда у Титова ссадины и телесные повреждения? — продолжает Погодин допрос, поднимаясь и увеличивая расстояние до задержанных.

Его ботинки с шаркающим звуком впиваются в потертый светло-коричневый линолеум, когда он начинает измерять кабинет шагами.

— Не знаю, — врет Исаева, уставившись ему в глаза.

— Не знаете?

— Нет, не знаю.

— Что вы делали в городе, когда встретились с Титовым?

— Ничего особенного.

— Озвучьте неособенное.

— Мы просто ходили в какой-то клуб.

— Какой?

— Я не запомнила название.

— Не запомнили?

В голосе Погодина сочится откровенное недоверие, но ей, похоже, плевать на это. Она стоит на своем.

— Какая польза от этих деталей? Разве это важно? Я хочу рассказать, как произошло само падение.

— И как?

Адам готов биться об заклад с самим дьяволом, что Ева умышленно выдерживает паузу, прежде чем ответить.

— Титов ее столкнул.

Бросает эти обвинения, играючи. И позволяет им гулким тревожным эхом расходиться вокруг.

Взбесившись, Адам вскакивает на ноги и рывком поднимает за собой девушку.

— Ты охр*нела? — рычит он ей в лицо. — Я ее не толкал. И ты это знаешь! Ты это видела, мать твою!

Николай Романович, не отрывая от них взгляда, медленно огибает рабочий стол и останавливается в пределах физической досягаемости.

— Ты схватил ее и сказал, что сбросишь вниз, — заявляет Ева, не пытаясь при этом вырваться из грубого захвата.

— Это была всего-навсего шутка. Я ее не толкал!

— Какая шутка? — переспрашивает так, словно и правда не понимает. — Она упала. Упала.

— Знаешь, Ева… Я не хотел этого здесь говорить, но ты меня вынуждаешь, — жестко произносит Титов. Ухмыляется, читая на ее лице некоторое замешательство. — Твоим показаниям грош цена. Ведь для внешнего мира ты, Исаева, психически нездорова.

Ее бледные щеки медленно розовеют, а зрачки расширяются, заполняя своей темнотой всю радужку.

— Это неправда.

— Правда.

[1] РОВД — районное отделение внутренних дел.

В камере предварительного заключения темно и холодно. Но Ева не дрожит. Касаясь щекой края металлической рамы, она неподвижно лежит на жесткой тюремной кровати. Вцепляется скрученными пальцами в пальто, но не в поисках тепла. Ее окоченевшее тело парализовано застывшими, подобно желе, страхом и переживаниями.