— Девушка в отделе упаковки слегка перестаралась, — хмуро замечает Адам.

Прикусив нижнюю губу, Ева нетерпеливо улыбается и, наконец, срывает бумагу.

— Хорошо, что я твой подарок не стала упаковывать.

Брови Титова приподнимаются. Но он не собирается что-либо ей отвечать. Напряженно следит за реакцией Евы.

Адам уверен, что у Исаевой за восемнадцать лет было множество драгоценных украшений. Поэтому, выбирая для нее подарок, ориентировался не на стоимость и сочетание металлов. Выбрал обыкновенный браслет, плетенный из белого золота, и семь крошечных подвесок к нему. Буквы "Е" и "Т", яблоко, сердце, морской якорь, крылья и крестик.

Глаза девушки загораются неподдельным восторгом, и для Титова это значит намного больше, чем "спасибо", которое она произносит привычно прохладным тоном.

Подарок, который Ева приготовила для него, действительно не упакован. Она достает прямо из тумбочки толстый серебряный жгут с внушительным распятием и вручает ему.

— Я вспомнила, что у тебя, — нервно заправляет за ухо волосы. — У тебя был кожаный шнурок с металлическим жетоном. Он остался у меня, — не уточняет того, что помнит и то, как сорвала подвеску у Титова с шеи. — Я подумала, будет неплохо, если у тебя появится что-то от меня.

Он молча разглядывает тяжелое плетение, и Ева начинает волноваться, думая о том, что, возможно, ее подарок кажется слишком религиозным. Она же даже не знает, как Адам относится к религии. Он запросто может быть атеистом.

— Тебе не нравится?

Поднимая голову, Титов сражает Еву потрясающей улыбкой. При виде которой у нее по телу бегут мурашки.

Адам красив. Настолько красив, что дыхание перехватывает от восторга.

— Нравится, — приближаясь, отвечает он.

Прижимает ладонь к ее затылку, касаясь улыбающимися губами ее губ. И ей тоже хочется улыбаться.

Это она и делает.

"Аномальная: Счастлив?

Джокер: Я не знаю, как это.

Аномальная: Я покажу тебе.

Джокер: Ты сама не знаешь, как это.

Аномальная: Вот вместе и выясним".

Счастливы. Безмерно от одной только возможности видеть друг друга. Не прекращая улыбаться, целоваться. И касаться. Сходить с ума от дрожи, которая идет по коже. Чувствовать и видеть ошеломительные реакции своих тел. Теряться в буйном пламени страсти, которая проходит по нервным окончаниям, задавая и воспаляя каждый микроскопический нейрон. Чувствовать и слышать оглушительный стук сердец друг друга. Стремиться к полному телесному контакту.

— Адам…

— Эва…

— Останешься? Останься, — частит дыханием. — Пожалуйста.

— Да, — выдыхает он. — Да, останусь.

— Я соскучилась.

Титов смеется.

— Мы виделись двадцать минут назад.

— Это не то. Совсем не то. Когда мы вдвоем, ты только мой.

— Я круглосуточно, всегда твой.

— Не так…

Проводит руками по его крепким плечам. Целует напористо и смело, потому как чувствует, что ему нравится именно так. И ей самой очень нравится.

Порывисто отстранившись, смотрит ему в глаза и чего-то ждет. Сама слабо понимает, чего именно. Только Титов не торопится с собственными выводами. Вот же она глазами все ясно сказала: зеленый свет.

А он молчит и не шевелится. Только смотрит так… Сердце обрывается и теряется где-то там, ниже плинтуса.

Пульс шарахает по вене, словно сумасшедший. А в воздухе разливается горячее напряжение и катастрофическая неловкость.

Набравшись смелости, снова тянется к Титову. Он целует, но как-то слишком мягко. Не то. Не так. Кусает его, несильно. Больше с провокацией. Рассчитывая, что он перестанет держать эту невыносимую дистанцию.

Но Адам-то не знает всего, что она чувствует. Он не знает даже того, что она воскресила большую часть своих воспоминаний о нем.

И… она снова его кусает. Напрашивается.

"Ну же, Адам! Я же знаю: ты не святоша…"

— Адам…

— Чего ты хочешь, Эва? — хрипло выдыхает.

И этот шепот обжигает больше, чем его мягкие поцелуи. Столько в нем силы, голода и бесшабашности.

Ей хочется чувствовать Титова всем своим телом. Каждой клеткой. Ей необходима безграничная близость с ним.

— Тебя. Я хочу тебя.

Он снова молчит. Сплетает их пальцы. Сильно сжимает и, склонив голову вниз, шумно выдыхает.

А у Евы горячие волны по телу идут. И в трусиках становится горячо и мокро.

Эти ощущения хорошо ей знакомы. И даже сама ситуация, в целом, когда она инициатор.

— Знаешь… я…

Она не слушает. У нее в ушах вата и гул странный. Не до разговоров.

Скользнув руками к пуговицам пижамы, ловко и быстро освобождает их из петель.

— Подожди, — тяжело шепчет Титов.

Останавливает суматошные движения ее пальцев, едва в отвороте показываются молочно-белые холмики девичьей груди.

"— Подожди…

Физически ее тело все еще сопротивляется. Она чувствует дрожь и боль, хотя Абам уже миновал этот дурацкий девственный барьер.

— Нет… Адам, не отпускай…

Ей так страшно только от одной мысли, что он ее отпустит.

— Черт, Ева… Ты такая горячая там, — выдыхает Адам, прижимаясь влажным лбом к ее лицу. Произносит, как обвинение: — Совершенная.

— Двигайся, Адам, прошу тебя…

Двигается. Резкими точками. До упора, и назад.

Ей все еще больно, но близость, которая сохраняется между ними, пока Титов находится внутри нее, — вот, что чувствуется разрушительней. Она убивает. Она покоряет. Она вызывает зависимость…"

— Нам не стоит торопиться. Один раз мы уже поспешили. Черт… на самом деле, мы ни разу не сделали этого правильно.

— Поспешили? Ты жалеешь?

— И да, и нет. To есть… Я не знаю.

Слышать такой ответ от Адама более чем странно. И он Еве абсолютно не нравится.

Воспоминаний в ее голове с каждым днем все больше. Они появляются один за другим практически безостановочно. Сложно оставаться полноценным участником реальной жизни, пока внутри нее путаются события, лица, слова и эмоции, что приходят вместе с ними. Ева по-прежнему хранит втайне тот факт, что ее память возвращается. Но она же помнит… Чувствует…

"Почему?"

Этот вопрос стучит молотом в ее воспаленном сознании. Это же секс. Все парни хотят секса. Рано или поздно.

"Почему?"

— Почему тебе жаль?

— Потому что я, бл*дь, тебя обидел.

— А может, я тебя? — с вызовом и болью в голосе спрашивает она.

И задыхается, цепенея при запуске внутреннего аварийного режима.

В прохладном воздухе церкви расщепляется на тошнотворные молекулы насыщенный запах ладана. Прихожане длинной чередой выстраиваются перед батюшкой, чтобы получить его священное благословение.

— Руки из карманов, — шипит сквозь зубы мать, и Ева машинально подчиняется.

Расправляя потными ладонями синий сарафан, выгибается в сторону, чтобы поглазеть на юношу в одеянии церковного послушника.

Он кажется ей необычайно красивым. И больше всего Еве нравятся его светлые вьющиеся волосы и выразительные серо-зеленые глаза.

"Очуметь просто!"

Она радуется тому, что в течение невыносимо длинной и скучной службы у нее есть возможность смотреть на этого юношу.

Поймав ее любопытный взгляд, мальчик смущенно опускает веки, бормоча вслед за отцом слова молитвы, и тут же стремительно поднимает глаза вверх, чтобы снова встретить наглую улыбку Евы.

"Красавчик!"

— Стань ровно. Не вертись.

Засопев, Ева упирается глазами в пол, пока очередь движется с черепашьей скоростью. Как же раздражает, когда мать одергивает ее, слоено глупого ребенка.

От неестественного нервного напряжения по телу девочки проходит дрожь.

— Только не здесь, — разъяренным шепотом предупреждает мать.

И девочке приходится приложить максимальные из возможных усилий, чтобы остановить то, что само по себе является протестом против контроля.

— Мне просто холодно, — врет, вцепляясь вспотевшими ладонями в подол сарафана.

Но мама не сводит глаз вплоть до того момента, как они, наконец, оказываются перед лицом грузного батюшки в голубой мантии с белой бахромой. Он напоминает Еве абажур старой люстры.

И она его недолюбливает.

Но сейчас ей не до батюшки. У нее появляется оправданная возможность пройтись взглядом по светлому одеянию стоящего по правую руку от священнослужителя мальчика. Останавливаясь на остром подбородке и четко очерченных губах, она вдруг прыскает смехом. Непомерно взбудораженная и впечатленная, не может удержать в себе эмоции, хотя чувствует на себе осуждающий взгляд матери. Смотрит юноше прямо в глаза, пока тот краснеет и кашляет.

Выгодный обзор перекрывает отец. Он не склоняет головы и не целует крест. Сложив губы в одну из своих неприятных улыбок, он вальяжно проходит взглядом прямо к батюшке и, расцеловавшись с ним в обе щеки, сует тому несколько пятидесятидолларовых купюр со словами "Во славу творца". Красномордый священнослужитель довольно сверкает глазенками и, пробасив нараспев "Спаси Господи", прикладывает ко лбу Исаева крест.

Ева фыркает, и этот вульгарный звук с громким эхом улетает под купол церкви.

Мать снова что-то недовольно шипит и дергает за плечо. Отец, подхватывает. И даже батюшка, преисполненный своей непомерной благосклонностью к их уважаемой семье, тоже вставляет бесценные "пять копеек".

Некоторое время Ева с внутренним равнодушием частично внимает этому воспитательному процессу. Но вскоре, изображая недомогание, под прищуром недовольного отца выходит из храма.