Глаза у оставшейся четверки такие честные, такие искренние, такие скорбные — сам заплачешь. У Адама же от омерзения скулы сводит. Сцепив перед собой руки, старается не смотреть в упор на это алчное шакалье.

Государственные шлюхи. Галимые падлы. Лживые суки.

Редеют ряды. Только жизнь ли их косит? Должен ли Титов испытывать вину за произошедшее?

Не испытывает. Пускай хоть все передохнут.

Когда крышку гроба заколачивают, Приходько накрывает его государственным флагом и, пробормотав последние слова прощания, отходит в сторону. Голосистые рыдания Катерины Петровны перекрывает хоровое исполнение государственного гимна.

"Сколько можно демонстрировать этот долбанный патриотизм?"

Никто не любит эту страну по-настоящему! Доят, как корову, не замечая того, что она рухнула на колени и додыхает. Выжимают последние соки, твари!

Отбросив эмоции, Адам рассматривает мужчин поочередно, выискивая какие-то новые детали или знаки. После слов Марии Иосифовны пытается понять, где находится брешь. Останавливается взглядом на Исаеве.

Безусловно, Титов понимает, что постоянно держать под контролем этого нравственного урода не удастся. Исаев не способен жить под чьим-то гнетом. Он, если не сам дьявол, то уж черт натуральный.

Рано или поздно его терпение рванет. Накроет многих. Самых близких, в первую очередь.

Титов лишь рассчитывал, что Ева к тому моменту эмоционально окрепнет и выедет из страны.

"Вся в крови твоя принцесса. С ног до головы…"

Сердце камнем встает. Тянет вниз. Обрывается. В груди становится до ужаса холодно. И следом — так горячо, тошнота к горлу подкатывает. Стоит в глотке вязким соленым комком. Беспокоит. Просится наружу. Давит.

С жгучей ненавистью наблюдает за приближением Исаева.

Сглотнул. Вдохнул. Выдохнул.

Сейчас для Адама главная задача: не убить его. Прячет кулаки в карманы куртки, скашивая взгляд чуть в сторону.

— Как ты смеешь здесь появляться, щенок? — гневно рыкает Исаев, когда люди начинают расходиться. — Не стыдно в глаза нам смотреть?

— А чего мне стыдиться, Павел Алексеевич? Я за ваши грехи не в ответе.

С перекошенным от ярости лицом мужчина исполняет недопустимый фортель — на глазах у всех толкает молодого Титова в грудь.

Челюсти Адама сжимаются. Прокусывает язык до крови. Моргает. Выдыхает через нос. И каменеет.

— Паша, Паша, — цепляет Исаева под локоть Приходько. — Паша, Бога ради… Люди вокруг.

Рот Павла Алексеевича медленно расползается в ухмылке. Она не смягчает его лица. Напротив, делает его жестким и напряженным.

— Я тебя убью. Раздавлю! Чего бы мне это ни стоило!

Сглатывая, Титов крепко сцепляет челюсти, чтобы не сказать лишнего. Не в его правилах подбирать слова, но сейчас Адам вынужден выбирать осторожность.

— Не сомневаюсь, что вы в это верите.

— Пойдем, Павел…

— Будешь гнить в земле, чтобы черви тебя ели! Сам тебе могилу вырою. Сам. Живьем схороню!

— Глубже закопайте, — совет, полный презрения и сарказма. Расчетливая ухмылка на губах. — Иначе, знаю, выберусь. Кипит во мне столько доброжелательности к вам… Разорвет землю. Выберусь.

— Я заставлю тебя пожалеть! Возненавидишь день, когда только посмотрел на нее.

— Павел, остановись, — напрягаясь всем телом, давит Приходько. — Столько людей…

— Срать я на них хотел!

— Если ты на них насрешь, они насрут на тебя, Паша. А их много. Неприятно получится, — раздавая сдержанные улыбки направо-налево, Приходько создает видимость, словно осунувшийся от горя Исаев нуждается в его поддержке. Похлопывает по плечу, поддерживает под локоть. — Пойдем, пойдем, — волочит к выходу и, напрягая голос на ходу, во всеуслышание: — Спасибо за соболезнования, сынок.

Уволакивает Исаева, как цепного пса, дозированно нашептывая что-то по пути к автомобилю. Круглов оглядывается несколько раз, окидывая Адама пристальным и до странного любопытным взглядом. Шагающий позади Лиманский несколько раз на него натыкается и что-то раздраженно бормочет себе под нос.

Властьимущие твари с возмутительной скоростью расползаются, втайне радуясь тому, что поминальная служба закончилась. Поэтому, когда один из "скорбящих" притормаживает рядом с Титовым, он инстинктивно напрягается. Повернув голову, видит молодого мужчину примерно одного с ним роста. Куртка мешает точно оценить комплекцию, но даже при этом он кажется крепким и здоровым.

— Декь добрый, Адам Терентьевич. Морозный, — произносит мужчина, прикуривая сигарету.

Приподнимая бровь, скашивает в сторону Титова взгляд.

— Мы знакомы?

— Формально нет. Я твой тайный поклонник, — с явственным сарказмом.

— Преданный?

— Самый. Как же ты вляпался в это? Нахр*на? — глядя вслед отъезжающим автомобилям. — Такое родство… Даже жалко лезть в твой расклад.

— Так и не лезь.

— Не могу.

Сверкнув еще одной ухмылкой достает из внутреннего кармана "ксиву".

— Оперуполномоченный РОВД Приморского отделения старший лейтенант Градский Сергей Николаевич.

Закатив глаза, Адам нетерпеливо вздыхает.

— Пи*дец… Так ты мусор? А я решил, Исаевская шайка… Или одно другому не мешает? За каким чертом ко мне? В вашей шарашкиной конторе дела закончились?

— У нас там в нашей шарашкиной конторке клоун один засветился в канун Нового года.

— Подарки под елку принес?

— Если бы. Форму у майора спер. В базе полазил… Нехорошо, в общем, вышло.

— И?

— Что тебе там надо было?

— Не понимаю, к чему ты ведешь. В бреду, может? Обнови психиатрический сертификат. Если получится.

Мужчина смеется. Делает глубокую затяжку, прежде чем выбросить окурок.

— Шутник.

— Нет. Я на серьезе.

Титов прочесывает взглядом территорию. Надгробные плиты выглядят малопривлекательными, чтобы на них при случае падать. Особенно, если лицом вниз.

Незаметно продвигается обратно к участку свежих могил с нагорнутой землей, мрачными венками и обмороженными цветами. Мысленно произносит короткую молитву в самопроизвольной форме, заранее принося мертвым извинения за любой материальный и моральный ущерб.

— У меня дел по горло, Титов. Работа, бл*дь, такая навязчивая. По пятам ходит. Преследует. Поэтому буду изъясняться без причудливых ребусов и психошарад: я знаю, что это был ты.

— Зачем мне форма майора?

— Хрен его знает. Может, ты со своей девкой ролевухой увлекаешься.

— Ее погоны не возбуждают. Тем более майорские, — вяло отмахивается, а в груди невольно вспыхивает тревога.

Кровь запекается в сердечной мышце. Чернеет и обсыпается, как шелуха. Не дает свободно функционировать.

Нельзя, чтобы его сейчас закрыли. Даже если на пару дней, до разбирательств или очередной откупной — нельзя.

"Сука…"

— Знаешь, глупо все это выглядит. Сам говоришь, дел по горло, а расследуешь какую-то хр*нь. Давай, займись чем-то посерьезнее.

— Слушай, мне с тобой, правда, некогда собачиться. Я видел тебя в нашем отделении после наркоты. Фигура ты приметная, сам понимаешь. Трудно не узнать даже при всем маскараде.

— Отвали, короче. У меня тоже нет лишнего времени, — развернувшись, собирается уходить.

Делает несколько шагов, когда Градский, повысив голос, врубает по протоколу.

— Титов Адам Терентьевич, вы задержаны по подозрению в проникновении на государственный режимный объект. Вы имеете право: не свидетельствовать против себя или своих родных; давать показания и в любой момент отказаться давать показания; иметь защитника…

Оборачивается слишком резко, случайно толкая шагнувшего за ним Градского в плечо. Или не случайно… Старлей воспринимает это соответственно, шарпает Титова за куртку на себя. В то время как он рефлекторно двигает головой ему в переносицу.

Первое впечатление после падения не связано с болью. Злость взмывает выше линии роста. Зашкаливает. Угодив мордой прямиком в колючий шелестящий венок, вбивает в этот выцветавший мемориал Градского. Сплетение из бледно-фиолетовых роз гостеприимно принимает его в свои оковы.

— Не начинай, мусор, то, что не сможешь закончить. Займись, бл*дь, чем-то попроще.

Сцепив челюсти, Градский блокирует зажим Титова, скатывая его в сторону. Венки разъезжаются, расходится валун, и Адам чувствует затылком холодную землю.

— Е*аный ты мажор!

— От е*аного мусора слышу!

Лай невесть откуда взявшейся собаки разносится по округе. Приближается. Скрежещет и рычит прямо над головами мужчин. Демонстрируя боевой настрой, дворняга пытается ухватить зубами старлея за рукав куртки.

Рывок. Перемещение. Синие гвоздики на шее Градского. Прорывной смех Адама. Непрекращающийся лай дворняги.

Поджимая ногу, мусор упирается ему в грудь коленом и толкает на соседнюю могилу. Сверху сам, вместе с венком из гвоздик.

— Все у тебя не как у людей… Хата, родаки, невеста…

— Пусть тебя это не еб*т! Задрочишься понимать…

— Это что тут такое! — сиплый ор над головами. — Ах, вы, проклятые вандалы… Ай- я-я… что натворили…А ну-ка, разойдись!

Рывком оторвав несопротивляющегося Градского, тощий высоченный дед второй рукой подрывает на ноги и Титова. Негодующе ругаясь, тащит их к воротам. Мигом выпроваживает за пределы территории. Не задав ни единого вопроса, щелкает засовом и, подозвав разрывающегося высоким лаем пса, устремляется обратно к развороченным могилам.

— Бл*дь, нехорошо получилось, — выдыхает Адам, прикусывая ладонь, чтобы остановить кровь.

— Да, неудобно. Дед сейчас сам разгребать все будет, — отряхивает землю с куртки.

— Смотри, подгребает землю.

— Если мы войдем, чтобы помочь, он же нас пристрелит.