Елена Тодорова - Улей

— Не драконь меня еще больше! Я, блин, тебе не русалочка! Мать твою!

А его можно, значит, драконить? Провоцировать? Испытывать, с*ка, его гребаную нервную систему? Расчленять на куски? Вытряхивать все эти чертовы эмоции?

— Харе, Эва. Давай, проорись и успокойся! Вижу, накрыло тебя капитально! Без взрыва перекипеть не получится.

— А у тебя, что ли, получится? Ну-ну!

— Ты меня на слабо, что ли, берешь? Знаешь, если я выйду из себя, ты у меня, милая моя девочка, пятый угол искать будешь! — выпаливает жестче, чем собирался.

Вразрез этой угрозе ладони скользят по ее телу вверх, бережно сжимают лицо. Глаза ищут ее глаза. Бесполезно говорить о любви сейчас. Бесполезны все слова. У Евы внутри такая буря — волна за волной. Накрывает.

И его накрывает. Тянет ко дну. Топит.

— Отпусти, Титов, пока не врезала тебе, как следует!

— Отлично! Врежь, если тебе станет легче! — гневно орет, уже презирая и обожая ту беспонтовую постанову, которую разыгрывают их паталогически нездоровые сверхбыстрые умы. — Ну! Чего ты ждешь теперь? Хочешь ударить? Хочешь по лицу? Бей! Ну, бей! Давай! Что застыла-то? Эва?

Оглушенный собственным криком и эмоциями, которые фонтанируют внутри, не двигается, когда ладонь Евы поднимается. Лишь инстинктивно сжимает челюсти, напрягая мышцы, ожидая удара. Только, вопреки разразившемуся накалу, его не следует. Ладонь девушки ложится на его щеку стремительно, но без полагаемой для удара силы. Приподнимаясь на носочках, Ева судорожно обвивает Адама за шею и приникает к нему всем телом.

Любовь бешеной птицей врезается в грудную клетку Титова. Бьется. Рвется. Беснуется.

— Я тебя никогда не отпущу, Эва, — и плевать на то, как хрипло и сдавленно звучит его голос. — Я никогда тебя не отпущу.

— Обними меня покрепче, Адам, — проносится горячим шепотом по открытым нервным окончаниям. — Обними так, чтобы кости затрещали. Слиться с тобой хочу. Сплавиться.

Прижимает, не сдерживая сил. Сходятся. Соединяются. Наполненные бурлящей кровью организмы сталкиваются, втираются друг в друга. Это физически больно. И это до ненормальности кайфово.

Напряжение электрическими волнами проходит через их тела. Идет на спад. Только сердца колотятся с болезненной силой, и дыхание выровнять никак у них не получается.

Не придумав ничего лучше, вкладывают все чувства в поцелуй.

Губы смыкаются в грубой и отчаянной ласке. Горячая влажность слизистой совсем немного смягчает интенсивное трение. Но эта болезненная близость им в радость. Она им жизненно необходимо, чтобы выплеснуть все, что скопилось внутри.

Вот они. Адам и Ева. Во всей красе.

Горячие. Голодные. Жадные.

Сердца разрываются. На бесформенные ошметки. Перетираются в густую ядовитую кровь.

Болезненная и сумасшедшая у них любовь.

— Прости меня… — выдыхает Ева, оторвавшись. Губы от грубой ласки алые и опухшие. Глаза горят всеми возможными эмоциями. — Прости. Прости, что я опять воюю. После всего… — ей не хватает слов и дыхания, чтобы говорить. Но она упорно пытается. — Титов? Ты же знаешь? Я тебя! Люблю! Я тебя очень сильно люблю! Всегда буду.

— Я тебя больше жизни, Эва, — прижимается к ее лицу лицом. — Не хочу с тобой воевать. Ладно, иногда. Это неизбежно с нашими характерами.

— Неизбежно, — соглашается девушка, принимая его быстрые поцелуи. — Мне с тобой так хорошо, Адам. Знай… Хоть часто не хватает слов, мне с тобой очень хорошо.

Как бы там ни было, Титов уже не может без своей Эвы. Не допускает даже мысли об этом. Пусть эта любовь доведет его до края ада. Пусть когда-нибудь убьет. Пока есть силы, прикрывая собственные раны, будет держать их обоих наплаву.

— Просто оставайся со мной всегда, Эва. Чтобы ни происходило. Кричи, матерись, плачь, веди себя как угодно… Только не смей, мать твою, поворачиваться ко мне спиной… Никогда.

— Хорошо. Никогда, — кивает слишком усердно. Зубы клацают. — Обещаю.

Их чувства слишком незрелые, слишком сложные. Еще не раз не уживутся друг с другом, но это правило мысленно клянутся нести всю жизнь.

— После ссоры надо мириться, Титов, — в шутку, и всерьез.

Улыбка замирает на губах.

Ждет, когда Адам окончательно развеет заполнившую ее душу тьму. Желает, чтобы ворвался в эту темноту с огнем и победным стягом.

"Ну же…"

— Хочу тебя тр*хать. Можно? Можно, Титова, тебя тр*хнуть?

— Ты всегда спрашиваешь. Почему ты всегда спрашиваешь? — говорит Ева сдавленно, между возобновившимися голодными поцелуями.

— Потому что я воспитанный, — заявляет Адам, прикусывая ее нижнюю губу.

У Евы вместе с выдохом вырывается смех. Это облегчение, радость и восхищение.

— Ага, воспитанный! Звучишь и выглядишь очень воспитанно.

— Какой есть.

— Мой. Только мой! Навсегда, — буквально требует подтверждения она.

— Аминь, Эва.

[1] Гипоталамическая аменорея — отсутствие менструального цикла на фоне похудения.

Любить не просто. Но легко быть уверенным в том, что испытываешь то самое определяющее всю твою дальнейшую жизнь чувство. Это ни с чем не спутать, не сравнить. Как бы ты ни пытался сопротивляться, в душе все становится понятным сразу же. С первых минут.

— Где, Эва? — нетерпеливо подталкивает жену к дивану. — Здесь?

— Здесь, — соглашается девушка.

Приземляя Титову задницей на скрипучую кожу, опускается между ее ног на колени. Резко двигает ткань ангорового платья по бедрам, сразу выше трусов.

Руки горячие. Быстрые. Обжигают и воспаляют все нервные окончания на теле Евы. Внизу живота становится жарко до сладких судорог. По позвонкам несется беглая дрожь из безумных мурашек. Ни вдохнуть, ни выдохнуть — распирает грудную клетку.

Давно уже не играют, регулярно занимаются сексом, не скрывают своих любовных чувств, а все равно что-то такое происходит в этот раз — просто сносит крышу.

Стянув платье и белье с Евы, Адам притормаживает. Плывет по ее обнаженному телу пылающим взглядом. Вот оно, его яблоко порока — Эва. Вкушает и вкушает, а все ему мало. Мало. Любит ее. Любит ее любить. Любит ее до сумасшествия.

На его рубашке ни одной пуговицы не остается. Летят в стороны. Да и рубашка повисает на предплечьях. Исписанная чернилами грудь тяжело вздымается, когда Ева ведет по выпирающим мышцам пальчиками. Только касаться Титова уже божественно приятно.

Запустив руки в копну тяжелых волос, он накрывает ее распахнутые губы ртом. Прижимается всем телом. Вжимается пахом, и девушка тут же выгибается под ним дугой. Адам уже знает, что это не какая-то уловка. Женщина выполняет идеальный анатомический прогиб в момент истинного возбуждения. Это природа. Этому не нужно учиться, поясница прогибается естественным образом. Мышцы сокращаются, кожа дрожью покрывается.

Смещаясь, захватывает губами колышущийся сосок. Втягивает. Всасывает. Слушая, как Ева рычит и стонет. Трогает ее между ног пальцами. Раскрывает складочки, утопая в горячей влаге.

Тяжело выдыхает, опаляя бледную кожу. Отстраняясь, толкает девушку по дивану выше. Вдыхает пьянящий запах ее возбуждения. Прижимается языком. Вкушает с наслаждением. Лижет и всасывает нежную плоть, попутно придерживая руками, дергающиеся и дрожащие ноги Евы.

Она его. Только его. Повторяет себе это, как одержимый.

Ради нее весь мир. Ради нее. Все.

— Адам… — упираясь стопами, Ева ползет бедрами выше по дивану.

Дрожит и задыхается. Нуждается в передышке. А ведь они только начали…

Приподнимаясь, смотрит на нее, как голодный зверь.

— Твои глаза, Титов… Не ад и не рай. Точнее, и то и другое — неразделимо. Целая вселенная.

— Добро пожаловать, милая. Прогуляемся? Не боишься?

— Спрашиваешь еще?

— Спрашиваю, я же воспитанный, — ложится сверху, стараясь не давить сразу всем весом.

— Давай, — стонет Ева нетерпеливо.

— Даю.

— Боже… — он так резко входит в нее, речь Евы сразу же обрывается, а глаза закрываются. — Боже…

— Не зови его сейчас, Титова, — с хрипом подается назад и снова толкается. — Неудобно будет.

— Боже… Титов… О, Адам… — дрожаще и уязвимо звучит. — Можно я тебя… чуток поцарапаю?

— Тогда я тебя… покусаю, — ускоряясь, подхватывает ее под ягодицы.

Диван скрипит громко и протестующе. Еще и доска какая-то внутри трещит после каждого толчка. Титов мимоходом решает выбросить никчемный предмет интерьера на свалку. Сразу же после того, как закончит.

— Адам?

— Что? — едва хватает дыхания, чтобы выдохнуть один этот вопрос.

Не прекращая глубоких размеренных толчков, ведет рукой по девичьему телу. Просто потому, что ему нравится ощущать хрупкость Евы. Не только стандартный набор прелестей: задницу, промежность и грудь. Ее плечи, руки, ребра, выпирающие ключицы, тонкую шею, острый подбородок — слепо движет ладонью. Ласкает и гладит нежную кожу.

— Моя.

— Адам?

— Ну… что?..

— Я… люблю… тебя…

— Я люблю тебя… И я люблю тебя, моя Эва… И трах*ть тебя… трах*ть… трах*ть… Вот так… так…

— Да… Хорошо так…

Повернуты на физической близости. По чуть-чуть любить так и не научились. Не умеют сдерживаться. Отдаются без оглядки. И берут так же жадно.

Улетают.

— Тише… тише… — зачем-то просит Титов.

Знает же, что это невозможно. Сам двигается слишком резко и быстро. Неосторожно. После, увидев следы на коже Евы, жалеть будет. Сейчас не может остановиться.

— Красивая моя… — кусает в шею, тянет соленую кожу губами. — Аномальная… — чуть ниже еще раз кусает, всасывает безотчетно.

— Ох, Адам… Адам… — хрипло и протяжно стонет Ева, выгибаясь.