– Люди не вещи, Вера.

– Ты замечал, как часто меняется погода? Даже природа. И постоянством можно назвать только смерть.

– Но ведь люди тоже меняются, Вера. И один человек может измениться тысячу раз.

Вера неожиданно рассмеялась.

– Ну, не надо грустить, Лоб. Посмотри, какой ослепительный снег, – и она кивнула за окно. – Словно праздник. Ты любишь подарки, Лоб?

– Угу, – кивнул я.

– А я – обожаю, – и она облизнулась. – Подари мне на новый год подарок, Костя. Хорошо, мой маленький мальчик? – и она не выдержала. И обхватила мою шею руками. И со всей силы прижала мою голову к своей груди. И я уже который раз с головокружительной усладой вдыхал ее запах. На сей раз запах мороза, лимонов и новогодней елки.

Вера отпустила меня. И лукаво заглянула в глаза.

– Подаришь, Лоб?

– Я подарю тебе тысячу подарков, Вера! Каждый день у тебя под елкой будет лежать новый сюрприз.

– Здорово! – и она мечтательно закатила глаза. – А я вряд ли что-нибудь тебе подарю, Костя, – тут же с присущим ей откровением добавила она. – Я совершенно не умею делать подарки. Все время хочется подарить что-нибудь самое лучшее. Самое необыкновенное. Самое… А такого не бывает. И я вообще ничего не дарю.

– Мне не нужны подарки, Вера. Только не уходи от нас, – и я впервые прикоснулся губами к ее руке. И впервые почувствовал, какие у нее холодные руки. Наверно, потому, что ее тело было подобно природе. И чувствовало каждое время года. А сегодня была зима.

… А потом события пронеслись в бешенном темпе. Так, что я даже не успел опомниться. И что-то не успел понять.

На следующий же вечер к нам прибежала тетя Шура. Раскрасневшаяся, растрепанная. И как мне показалось, сильно постаревшая. Она заперлась в кухне с отцом. И что-то убедительно ему кричала в самое ухо. Я едва услышал отрывки ее фраз о каких-то письмах. И о какой-то чудовищной морали. Потом тетя Шура выскочила за дверь. Даже не кивнув мне на прощанье. А отец появился в дверях страшно бледный. И губы его заметно дрожали. И на его щеках уже не играл румянец.

И в это же время из комнаты вышла Вера. С маленьким чемоданчиком в руках. С каким когда-то пришла к нам в дом. Она приблизилась к отцу. И что-то хотела сказать. И даже приоткрыла рот. Но почему-то раздумала. И повернулась. И медленно направилась к выходу. Я застыл на месте. И молчал. Я потом часто думал, что помешало мне закричать. Вцепиться в нее. Остановить ее. Хотя бы сказать ей что-нибудь важное на прощанье. Но я по-прежнему стоял молча. Свесив руки. И таращась смотрел на нее. Она оглянулась. И на ее остреньком личике выступила виноватая улыбка. Я только потом понял, чего стоила ей эта еле заметная улыбка. А тогда я понимал, что мне необходимо предпринять что-то в этот момент. Но я не знал – что. И ничего не мог придумать лучшего, как схватить ежа. И как-то торопливо, неловко, словно чего-то боясь, сунуть ей в руки. Она благодарно взглянула на меня своими круглыми шоколадками. И вновь хотела что-то сказать. И вновь передумала. И я такой запомнил ее. С чуть приоткрытым ртом. Огромными каштановыми глазами, в которых прочитывалась вина и, по-моему, просьба о прощении. Она стояла в рыжей лисьей шубке. И напоминала невинного ребенка. И прижимала к своей груди колючий комочек. Мой единственный новогодний подарок Вере. Больше Веру я никогда не увидел. И никогда не смог забыть ее виноватых шоколадных глаз.

Дверь тихо щелкнула. И отец вздрогнул. И чуть сжал от боли кулаки. А я, прильнул лицом к стене. И плечи мои тряслись от беззвучных рыданий. Отец подошел позади меня. И крепко-крепко обнял.

– Ничего не спрашивай меня, мой мальчик. Ведь все было так хорошо. Правда? Давай больше никогда не будем говорить об этом. Мы так редко бывали с тобой вдвоем. Нам будет замечательно вдвоем, Костя. Мы будем ходить в кино и на рыбалку. Правда, все будет замечательно. Я обещаю…

Я повернулся к отцу. И, как маленький, прижался ж его груди. И спрятался не его крепкое груди от невыносимой печали, от колючих слез. Тем более Вера бы мне этого не простила. Она сочла бы мои слезы на свое поражение. Ведь я был самым способным и, наверно, единственным ее учеником…


И на этом я поставил многоточие. И задумался. Я понятия не имел, что дальше писать. Я писал о Вере. Но дальше в моей жизни не было Веры. Разве что я никогда не забывал ее уроки. И честно пользовался ее философией. И в дни. Когда боль подкатывала к горлу. Я не давал ей себя победить. Я заглушал ее. Заглушал иными событиями. Иными людьми. Иными городами. Но чаще всего – пером и бумагой. Я выливал эту боль на чистую бумагу. И она превращалась в буквы. И буквы лепили людей. И мои персонажи вместо меня переживали мою боль. И вместо меня тащили этот крест на себе. И избавляли меня от непосильной ноши. Даже смерть Кита. Моего лучшего товарища. Которого я искренне любил. Доже смерть Кита я пережил мужественно. Он бы тоже не простил мне моих слез. Он тоже понимал, что пинки от судьбы, так же, как и ее дары, нужно принимать. Только тогда можно отдать достойную дань жизни.

Я долго машинально стучал ручкой по столу. И ничего в мою мудрую голову больше не лезло. Впрочем, ничего и не могло лезть.

Что было после Веры? Отец женился. И, по-моему, вполне пристойно закончил свою жизнь. Во всяком случае, моя бабушка наверняка радовалась, глядя на него с небес. Его новая жена впервые напоминала тетю Шуру. И я тогда понял, что Вера для отца была последним всплеском его затянувшейся молодости. И его романтических желаний.

Кита после ухода Веры тетя Шура сразу же увезла в какой-то санаторий. Якобы для восстановления нервов. Хотя, по-моему, у него они были сделаны из железа. А потом мы с Китом вместе поступили в университет. И неожиданно для себя вместе стали довольно известными литераторами. И навсегда – закадычными друзьями. И не сговариваясь, почему-то ни разу ни упомянули про Веру. Наверно потому, что понимали – Вера была самым чудным мгновеньем нашей жизни. Которое никогда не повторится.

А однажды мы встретили на улице беременную Олю, которая крепко держала за руки двух прелестных и совершенно одинаковых малышей. Как я и предполагал, она расплылась. А ее коса стала почему-то в Ива раза тоньше и короче. Кит пытался заикнуться об экзистенциализме. Но я вовремя его одернул за рукав. Но Оля, по-моему, про такое направление в зарубежной литературе начисто забыла. Но на прощанье она как-то странно на меня взглянула. И глазки ее при этом как-то подозрительно заблестели.

– Лобов, а я между прочим, была в тебя влюблена.

– Ну да? – вытаращился я.

– Но ведь ты, Лобов, понятия не имеешь, что за счастье надо бороться. Ты совсем не умеешь бороться, Лобов. Вот ты и упустил свое счастье.

Я невольно покосился на Олин живот. Лихорадочно соображая, какое все-таки счастье я упустил в своей жизни.

– А я читала твои рассказы, Лобов, – не унималась Оля.

– Довольно приличные. Правда, жаль, что ты все-таки мало уделял внимания зарубежному экзес… – и тут совершенно неожиданно для нас с Китом Оля запнулась. И покраснела. И стала в тысячу раз привлекательней. – Впрочем, это не важно.

– Важно, что она это поняла, – хихикнул Кит, когда мы глазели вслед Оле. Утиной походкой удаляющейся от нас.

Хотя что она поняла. И что важно для Кита. Для меня так и не дошло.


… Какое утро я уже вновь торчу без дела в этом кафе? И какое утро мне вновь не удается выдавить из себя ни слова? Что ж. Видимо, мои воспоминания так и останутся незавершенным рассказом.

– Опять не получается? – прервала мои мысли официантка.

– Творческий кризис, милая, – как можно печальнее вздохнул я.

Она мне понимающе кивнула. Словно сама не раз в жизни переживала творческие взлеты и падения.

И я вновь погрузился в свои невеселые мысли. И откуда мне знать, где сейчас Вера? И жива ли она вообще? Возможно, Кит смог бы мне в чем-то помочь. Но от мертвого Кита теперь ничего не дождешься. И чем отчетливее я понимал бессмысленность своего желания видеть Веру. Тем больше мне этого хотелось. Воспоминания сделали свое дело. Мое прошлое мне теперь виделось так ясно, в таких мельчайших подробностях. Что казалось, вот-вот отворится дверь. И войдет мой умница и красавец отец. Виновато улыбнется и скажет:

– Что-нибудь случилось, мой мальчик?

И я, как в детстве, уткнусь лицом в его крепкую грудь. И успокоюсь.

А, может быть, ворвется Кит, сверкая бешеными черными глазами. И заорет на весь мир:

– Ты, что, старик, свихнулся который день так сидеть?!

И я ему подмигну в ответ. И соглашусь, что непременно свихнулся.

А, может быть, заглянет Вера. Но что она мне может сказать, я уже не представлял. Впрочем, это было бессмысленным. Дверь кафе оставалась закрытой. Отца давным-давно не было в живых. Да и Кит тоже уже предстал перед Всевышним. И наверняка отчитывается за свои грехи. Которых, на мой взгляд, у него не было. А Вера? Вера… Единственный человек, способный помочь дописать мне свою повесть. Единственный свидетель моей юности. И ее нужно… Ее необходимо найти. И я найду ее. Обязательно найду. И, надвинув на лоб шляпу, я бросился к выходу.

– Куда же вы! – услышал я за спиной голос официантки.

Ох, как она не хотела, чтобы я уходил.

– Навстречу музе! – крикнул я ей уже в дверях.

… Я резко позвонил в дверь Кита. Не знаю почему, но я чувствовал, что поиски Веры нужно начать именно отсюда. Впрочем, ничего другого мне и не оставалось. Это был единственный шанс. Который мог привести меня к Вере.

Жанна удивилась, увидев меня на пороге. Но молча кивнула. И пригласила в дом.

– Только говори сразу, Лобов, – низким голосом властно приказала она мне. Усаживаясь в кресло и забрасывая ногу за ногу. – Что тебе нужно, Лобов? У меня мало времени. Не начинай издалека.

Впрочем, я обрадовался ее заявлению. Потому что непременно начал бы издалека. И наверняка так ничего бы и не узнал. А поскольку Кита не было в живых. Свой вопрос я мог задать с чистой совестью.