Виктор, закрыв дверь, снимает перчатки. Под мышкой зажата газета.

– Черт бы тебя побрал, – приветствую его. Пряди волос, раздуваемых ветром, щекочут шею. Виктор подходит ко мне и закрывает окно.

– Тосты пересушил, – сообщает он.


Выкладываю свои ракушки вдоль края стола. Интересно, сколько лет живут ракушки, становятся ли они с возрастом хрупкими. Интересно, изменяют ли они цвет и становятся ли к старости тоньше. Взяв лупу, рассматриваю сероватую створчатую раковину. Входит Виктор, роется в кухонном столе и, достав клочок войлока и какую-то жидкость для чистки, выходит.

– Чищу ружье, – объясняет Виктор.

– Ты что, собираешься стрелять? – спрашиваю его, косясь одним глазом в лупу. Ракушка играет всеми цветами радуги. Края темные, как рыбьи плавники, а центр – лиловато-серый с облачком жемчужного цвета. – Потому что, если станешь стрелять, я удалюсь куда-нибудь, поберегу барабанные перепонки.

– Нет, просто смазываю ружье маслом, чищу его, – успокаивает меня Виктор.

Передвигаю лупу дальше, в поле зрения попадает муравей, маленький, рыжий; муравей лежит на спинке, задрав кверху твердые, как на шарнирах, скрюченные ножки. Под увеличительным стеклом его зажатый клещами рот кажется большим и опасным.

– Что ты рассматриваешь? – спрашивает Виктор.

Отодвигаюсь подальше от муравья.

– Ничего, – отвечаю ему. Собираю свои ракушки и складываю их обратно в коробку.

– Неважно, голубчик, – говорит Виктор, касаясь моей руки. Через плечо перекинуто ружье. – Просто так спросил.

Уводит меня в комнату и усаживает на кушетку. Притянув поближе к себе, крепко целует в губы, поддерживая ладонью мой подбородок. Мы долго целуемся.

– Понимаешь, прошли безвозвратно те золотые денечки, когда я палил из ружья, – говорит Виктор немного погодя. – В конце восьмисотых и в начале девятисотых годов вещи были добротнее. Сезоны для охоты – длиннее, а охотничьи трофеи – получше. В наши дни мало толку от такой старой двустволки, как моя.

– О чем это ты?

– Пришла пора избавиться от ружья.

– Что же ты собираешься с ним делать? – спрашиваю я. – Отправить на заслуженный отдых?

– Я решил, что надо бы вырыть для него яму, там, где тухлые гнездышки этих вонючих крыс, и как бы похоронить его. Это сугубо личное дело, оно касается только нас двоих да этих грызунов, – говорит Виктор, разглядывая свои руки. Рука, которую он порезал несколько недель назад, до сих пор воспалена, через всю ладонь тянется широкий шрам в форме полумесяца.

– И патроны тоже? – спрашиваю я, и Виктор кивает в ответ.

* * *

Снег под лучами утреннего солнца слепит глаза. Виктор роет землю проржавевшей лопатой. Я разбиваю грязные комья мотыгой, откалываю большие куски темного грунта, извлекаю камни. Под снегом верхний слой почвы мягкий, но чуть глубже работать становится тяжелее, земля промерзла. К тому же пронизывающий ветер дует с такой силой, что спасают меня только теплые рейтузы да надетая под куртку пуховая кофта.

– Оно замерзнет здесь! – стараюсь я перекричать вой ветра. Как мне объяснили, зимы в Халле всегда ветреные, в некоторые месяцы на полуострове или мертвый штиль, или сильные ветры, середины не бывает. Сегодня ветер ломает деревья, а завтра – тишина и покой, все затянуто густым туманом.

– По-твоему, это мороз? – возражает Виктор. – Ученые в Антарктиде работают при температуре пятьдесят градусов ниже нуля. Воздух при дыхании оседает в легких кристалликами льда. Смеяться нельзя. Так что захочешь в следующий раз пожаловаться на холод, вспомни о том, каково людям в Антарктиде.

Смотрю на Виктора. Под нарочитой серьезностью скрывается улыбка. Он укладывает ружье в яму, которую мы вырыли, и забрасывает его грязью.

– Ружье очень ценное? – спрашиваю его.

– Коллекционное, – отвечает Виктор.

– Может, не надо было хоронить его, – задумчиво говорю я.

– Ты побоялась ружья, верно? – возражает он.

Глядя на длинную полосу грязи, представляю себе, как удивятся те, кто найдет когда-нибудь старый «ремингтон». Им ни за что не догадаться, почему это ружье похоронили на заднем дворе разваливающегося дома. Соглашаюсь с Виктором: все верно, оно меня раздражало.

– Тогда больше никаких ружей, – заявляет Виктор, ковыряя носком ботинка могилу ружья.

Стараюсь отгадать выражение лица Виктора, понять, что скрывается за этими округлившимися глазами, за застывшей на губах улыбкой. Шея у него повязана шарфом, красно-коричневая охотничья шапка надвинута на брови. Он медленно подходит ко мне, обнимает за плечи, приникает губами к моему лбу. Несколько секунд слышу только завывание ветра и тихое дыхание Виктора. Виктор прижимает меня к себе, может, ни о чем не думает, а, может, боится, что я его брошу.


Я жду в своей машине уже двадцать минут, а Гордона все нет. Смотрю на пристань, на зеленые волны залива. У берега вода замерзла, образовав ледяные бугры. Подъемный кран отдыхает рядом с лодками, вытащенными на берег. Его сомкнутые зубья напоминают челюсти спящего животного.

Слушаю по радио передачу: люди звонят в прямом эфире и высказывают свое мнение относительно неопознанных летающих объектов. Мужчина сообщает, что видел НЛО, один и тот же НЛО, несколько раз. Звонит женщина и рассказывает, что у нее в голове слышны голоса инопланетян. Тут же звонит какой-то шутник и объявляет, что он и есть тот самый инопланетянин и хотел бы вырваться на волю из головы этой женщины. Звонит еще кто-то и говорит: если мы не очистим воздух, нам придется построить купол над всем земным шаром и тогда никакие инопланетяне не смогут приземлиться. Женщина, в голове которой засели инопланетяне, утверждает, что это очень верная мысль. Выключаю радио. Полная тишина; сижу и поглядываю время от времени в зеркало заднего обзора – не появится ли машина Гордона.

Наконец вдалеке, у подножия холма, вижу его машину, и вот она уже въезжает на покрытую гравием автостоянку. Когда пересаживаюсь к нему, он рассыпается в извинениях. Отвечаю, что ничего страшного не случилось, я отдыхала, слушала радио. Рассказываю о парне, который подшутил над женщиной с инопланетянами в голове. Признаюсь ему, что порой больше всего мне хочется просто сидеть и смотреть, как кружатся льдины в заливе или, забравшись на холм, любоваться громадными темными волнами зимнего моря. Единственное, чего я хочу, – побыть немного наедине с собой.

Гордон целует меня и вставляет пленку в магнитофон.

– Сначала покормим нашу собачку. Потом отправимся в путешествие, – говорит он под жалобные звуки скрипки, льющиеся из магнитофона.

Тош – умница, понимает, что мы говорим о ней. Слышу, как она барабанит хвостом по сидению машины. Перебираюсь к ней на заднее сидение и усаживаюсь рядом поболтать, почесать ее мягкую шерстку на шее. «Ну, как мы себя чувствуем сегодня, мисс Тош?» – спрашиваю у нее, а она кладет лапу на мое колено и тянется лизнуть меня в лицо.


Подъезжаем к дому Гордона. Меня восхищает, как здорово он выложил кафельные плитки на кухне. Несколько футов светло-бежевых плиток идеально подогнаны в крышке кухонного стола. У него золотые руки. Он обладает как раз теми качествами – терпением и настойчивостью, которых я начисто лишена. Гордон объясняет, что плитки предстоит еще покрыть лаком, чтобы они сверкали и их было легче мыть. И добавляет, что ему самому непонятно, зачем он тратит столько времени на дом, который принадлежит не ему, а его родителям. А родителей и старый кухонный стол устраивал, и замок на входной двери их не раздражал, и раковина в ванной под лестницей никому не мешала, – одним словом, им совсем ни к чему все, что ремонтирует Гордон. Они просто рассердились, когда он сказал, что привел в порядок плющ, длинные плети которого, обвив трубу, устремились уже в небо. По словам Гордона, такое отношение его ни капельки не волнует. Он сам знает, что в доме нуждается в ремонте. А родители, может, и не обратят внимания, когда вернутся сюда летом. В гостиной на кофейном столике возвышается цветной телевизор миссис Беркл. Я уговорила Гордона забрать его из подъезда, и он пообещал поработать над ним.

Гордон зовет меня в кухню. Он выкладывает собачьи консервы в серую плошку. С улыбкой указывает на большие окна, выходящие в лес. За окнами две голубых сойки гоняются друг за другом.

– Такую суматоху устроили, – говорит Гордон.

Мы кормим Тош, которая всячески выражает нам свою признательность, но с обидой смотрит нам вслед, поняв, что мы не берем ее с собой. Когда мы сворачиваем на дорогу, я вижу за занавесками гостиной морду Тош, прижавшуюся к стеклу.

Нам предстоит долгое путешествие на юг вдоль побережья, едем покупать рождественскую елку. Расшнуровав свои ботинки, ставлю ноги прямо под обогреватель. Откинувшись на спинку сиденья, смотрю на Гордона. Его голова почти касается потолка машины, отросшие волосы падают вихрами на лоб, легкомысленные завитки прикрывают щеку.

Мы едем на те самые лесопосадки, о которых говорил мне Кеппи с месяц назад. Кеппи должен подъехать туда сегодня, чтобы забрать кое-что для своего паба, и мы договорились встретиться там. На обратном пути он подвезет на своем грузовике мое дерево.

Гордон изъявил желание поехать со мной. Предложение встретиться у пристани означало, что ему не хотелось брать с собой Виктора, и дело совсем не в том, что такая поездка Виктору не под силу. По-моему, Гордон просто искал оправдания, чтобы провести день наедине со мной, без Виктора, который, как самый выдающийся член нашей тройки, обычно, болтает без умолку.

Подозреваю, что Гордон хочет кое-что рассказать мне, – и я не ошиблась. Для начала Гордон выключает магнитофон. Потом со вздохом произносит:

– Так вот, Фредди – художница. Скульптор. Познакомился с ней на выставке.

Рисую в воображении его жену, Фредди. На ней темно-зеленое пальто, длинное, до щиколоток, на платье – брошь и длинное мексиканское ожерелье из когтей игуана, последний писк моды.