Майк Гейл - Ужин вдвоём

Ерунда какая-то.

Не бывает такого.

Это не со мной происходит, думаю я. Не со мной, а с тем, кто за это в ответе — тем Дейвом Хардингом, каким я был тринадцать лет назад…

Корфу. Август 1987 года. Лето перед поступлением в университет. Весь год я вкалывал на складе продовольственного магазина, чтобы заработать денег на каникулы. В Грецию мы рванули вчетвером — Джейми Эрлз, Ник Смит, Эд Эллис и я. Школьные друзья. Этих каникул мы ждали весь год. Заранее купили путеводитель по острову с описанием всех баров и ночных клубов, чтобы даже в первый вечер не сидеть в отеле. Подружек у нас не было: Джейми, правда, встречался с одной девушкой, но за несколько недель до поездки с ней расстался, чтобы не выделяться из коллектива.

С отвагой четверых восемнадцатилетних мушкетеров, впервые оказавшихся в чужой стране, ничто не сравнится. Скоро у нас образовался постоянный распорядок дня. Просыпались мы около полудня, брели на «завтрак по-английски» в какое-нибудь придорожное кафе, затем устраивались на пляже, жарились на солнышке и глазели на девчонок. Часам к четырем пополудни шли в номер вздремнуть. В восемь ужинали (по большей части гамбургерами) и отправлялись в какой-нибудь бар или ночной клуб, каковых в Беницах было предостаточно. Раньше пяти утра мы в номер не возвращались.

Наш рейтинг у противоположного пола был невысок. Однако каждый вечер, войдя в очередной клуб, мы с регулярностью стойких оловянных солдатиков замирали в углу и принимались пожирать глазами девушек. Время от времени кто-нибудь из нас восклицал: «Смотри, смотри, вон та нам глазки строит!» — и строевым шагом отправлялся к ней — лишь для того, чтобы несколько минут (а то и секунд) спустя возвратиться с позором. Но мы не теряли бодрости, поскольку к такому привыкли: в конце концов, парни, которым девушки сами на шею вешаются, встречаются только в телесериалах.

Однако в последний наш вечер на Корфу случилось чудо. Нам повезло.

Все было именно так, как описано в письме. Мы тусовались в пляжном баре, когда вошла компания из четырех девушек и заказала выпивку. По одежде мы заподозрили в них соотечественниц, но Джейми, отправленный на разведку, выяснил, что они из Ирландии и только что прилетели на Корфу. Итак, в одном углу — четверо парней из южного Лондона, которым завтра на самолет, а в другом — четыре симпатичные ирландочки, мечтающие отпраздновать приезд. Мы, что называется, нашли друг друга. Немедленно завязался разговор: Джейми и Эд болтали с Кейтлин, Ник с Брендой, а я по мере сил своих развлекал Колин, которая мне сразу приглянулась, и ее скучающую подружку Сару-Джейн.

В науке ухаживания мы были не искушены и выпускали стрелы наугад: каждый выбрал девушку, которая была ему по душе, и с трепетом ждал от нее ответного сигнала. Как выяснилось, все до одного промазали. Саре-Джейн понравился Ник, Бренде — Эд, Колин — Джейми, а Кейтлин ни один из нас не приглянулся, так что я оказался четвертым лишним. Не прошло и получаса после «выяснения отношений», как Бренда с Эдом свалили в соседний бар, Колин с Джейми принялись целоваться, ничего и никого вокруг не замечая, а Ник и Сара-Джейн уединились в темном уголке бара, откуда слышался только смех и визг.

Постепенно бар наполнился народом: ди-джей начал запускать один за другим модные хиты, и парочки потянулись к танцполу. Весь мир танцевал и веселился — все, кроме меня и этой фантастически красивой девушки. Где-то с полчаса мы с Кейтлин молчали и глядели в сторону, в пол, в свои пустые бокалы — куда угодно, только не друг на друга. Наконец она пожала плечами, словно пришла к решению.

— Ладно, — произнесла она с певучим ирландским акцентом, который я готов был слушать всю ночь. — Я с тобой потанцую. Но больше ничего!

В мягком голосе ее чувствовалась решимость, немало меня смутившая, однако я храбро предложил ей руку и увлек за собой на танцпол.

Модные хиты скоро кончились, и ди-джей принялся ставить все подряд, лишь бы под это можно было подергаться: Мадонну, Майкла Джексона, даже «Аббу» и каких-то солнечных итальянцев. Кейтлин танцевала без устали. Я думал, «Абба» ее доконает (ибо выглядела она очень крутой и современной) — не тут-то было! Хотя всякому в баре было ясно, что танцует она со мной, несколько раз какие-то шустрые типчики пытались оттеснить меня от нее: но каждый раз легким движением, не прерывая танца, она возвращалась ко мне.

Часам к одиннадцати я окончательно понял, что на что-то надеяться глупо, и решил направить стопы к отелю, где ждали меня неупакованные чемоданы.

— Слушай, Кейтлин, я, пожалуй, пойду — сказал я. — Рад был познакомиться.

В первый раз за вечер она улыбнулась мне и ответила:

— Не уходи.

Ни объяснений.

Ни дополнений.

Просто «не уходи».

Я и не ушел.

А потом мы вышли из бара на пляж, сели на песок и стали смотреть, как подступает прилив. И тут, на пляже, Кейтлин словно другим человеком стала. Извинилась за то, что была со мной так неласкова. Объяснила, что вообще не хотела ехать в Грецию — ее подруги уговорили. «Так и знала, что с первого же дня они начнут гоняться за парнями, — сказала она. — А меня это не интересует». Я спросил, что же ее интересует, и она, не задумываясь, ответила: «Музыка». И назвала несколько групп, которые мне очень нравились. Я закивал и назвал несколько своих любимых команд. Первый экзамен мы прошли. Тогда я заговорил еще о нескольких группах — из тех, что большинству людей кажутся невыносимо мрачными и заумными, — и Кейтлин ответила тем же. Второй экзамен позади. Под конец я заговорил о таких группах, названия которых среднему человеку просто ничего не скажут. Кейтлин и здесь не сплоховала. Так мы прошли и третий экзамен. И все переменилось.

Замерзнув, мы отправились к ней в номер. Ни ее подруг, ни моих приятелей еще не было, хоть часы и показывали три часа ночи. Мы еще немного поговорили о музыке, а потом — как-то само собой вышло — начали рассказывать друг другу о себе. Ей оказалось семнадцать, жила она в местечке Саттон, на окраине Дублина. Еще сказала, что уже кончила школу и в октябре поступает в Дублинский университет — оказалось, ирландцы учатся на год меньше нас. Я рассказывал ей о лондонской жизни, причем, насколько помню, врал безбожно. Кейтлин слушала, открыв рот: у нее, сказала она, есть в Лондоне родственники, она давно мечтает провести лето у них, да все как-то не выходит.

Она приготовила кофе, и мы вышли на балкон с видом на бассейн. Вдруг Кейтлин достала фотоаппарат и объявила, что хочет меня снять. Я терпеть не могу фотографироваться: согласен, сказал я, но при одном условии — только вдвоем. Мы сели на кровать: одной рукой я обнял ее за талию, другую, с камерой, отвел так далеко, как только мог, и щелкнул. Стоит ли добавлять, что все это время мы хохотали, как безумные? Не помню, как мы начали целоваться. Только что просто разговаривали — и вдруг целуемся. Только совсем по-другому — без обычной спешки, происходящей не столько от любовного пыла, сколько от страха, что девушка передумает. Мы целовались так, словно вся ночь у нас впереди. В сущности, так оно и было.

На следующее утро мы проснулись со странным чувством: нам было хорошо друг с другом, и мы боялись каким-то неловким словом или движением нарушить эту гармонию. О прошлой ночи никто из нас не заговаривал. Кажется, оба мы чувствовали, что эта прекрасная ночь, полная страсти и нежности, утратит всю свою прелесть, если мы попытаемся обратить ее во что-то большее. Вот почему мы не стали обмениваться ни адресами, ни телефонами. Не заговорили даже о том, что, должно быть, прощаемся навсегда. Помню, как, садясь в такси, чтобы вернуться к себе в отель, я вдруг почувствовал себя очень взрослым. Словно наконец-то пересек черту, что отделяет мальчишку от мужчины.

В сущности, мне даже не нужно спрашивать, в самом ли деле девочка, написавшая письмо, — моя дочь. Тот случай с Кейтлин стал первым, когда я сыграл в репродуктивную рулетку, но не последним. Таких случаев (все — до встречи с Иззи) было немного, и были они нечастыми. Ночевка с девушкой, с которой я познакомился на вечеринке в Ливерпуле. Воссоединение с бывшей подругой в Глазго. Курортный роман в Ибице.

Я этим не горжусь.

Знаю, что вел себя очень глупо.

Но до сих пор это знание меня не останавливало.

Я всматриваюсь в снимок девочки, приславшей письмо. Тугие темно-каштановые кудряшки зачесаны назад и перетянуты голубой лентой. В ушах — крошечные золотые сережки. На ней расстегнутый синий топ с капюшоном, а под ним — легкая серая футболка. Кожа у нее чудесная — цвета кофе с молоком. Но еще чудеснее черты лица. Поначалу кажется — никакого сходства, но, всмотревшись, я угадываю в ней все больше знакомого: овал лица напоминает мою маму в молодости, а широкая открытая улыбка, обнажающая крупные зубы… боюсь в это поверить, но, кажется, улыбка у нее моя.

Я приказываю себе успокоиться. Накидываю узду на беспорядочно скачущие мысли. Вопросы, опасения, угрызения совести — все это подождет, для начала разберемся с насущной и неотложной проблемой. Девочка хочет со мной встретиться. А я — чего я хочу? Скрупулезно взвешиваю все «за» и «против» — хоть знаю заранее, что в конце размышлений ответ будет таким же, как и в начале.

Да, хочу. Просто умираю от любопытства.

Нет, не хочу. Боюсь.

Больше всего я страшусь потерять Иззи. Шесть лет мы вместе, и порой кажется, что я изучил ее, как самого себя. Я могу предсказать ее реакцию на любую новость — кроме одной. Снова и снова я повторяю про себя все рациональные аргументы. Это случилось целую вечность назад. Я и не подозревал, что где-то у меня есть ребенок. Никто ничего мне не говорил. Иззи, детка, не могу же я изменить прошлое!