Майк Гейл - Ужин вдвоём

Это ловушка: двое проскочили, третий попался. На сей раз не повезло мне. Но это несправедливо! — думаю я. Врач сказал: «Иногда такое случается». И все? Но почему именно со мной? Чем я провинился? Как ни смешно, до сих пор мне верилось, что хороших людей все беды обходят стороной.

Наконец меня впускают к Иззи. Выглядит она как обычно. В том же костюме, что надела сегодня утром. Утром, когда все еще было совсем иначе… На миг — только на миг — мне кажется, что все это сон. Что сейчас я проснусь, и жизнь пойдет как раньше.

— Я люблю тебя, — говорю я и крепко прижимаю ее к себе. — Все будет хорошо.

— Я мало его любила, — говорит Иззи. По лицу ее текут слезы. — Я мало его любила, поэтому он не захотел жить.

— Нет! («Почему она решила, что у нас был мальчик?» — мимолетно удивляюсь я.) Неправда, Иззи. Ты очень его любила. Любила так, что твоей любви хватило бы на нас обоих. И он об этом знал. Поверь мне, если он вообще мог хоть что-то знать, то об этом знал. Ты ни в чем не виновата, Иззи. И никто не виноват. Просто… иногда такое случается.

Новость распространяется, и друзья наперебой предлагают нам свою поддержку. Стелла и Ли звонят каждый день и спрашивают, как мы; Тревор и Дженни говорят, что готовы помочь всем, чем только могут. Да, все они — настоящие друзья.

Через несколько дней после того, как Иззи выписывают из больницы, мы решаем на несколько дней уехать из Лондона и отправляемся в Уэльс, в загородный домик матери Иззи. Должно быть, мы надеемся, сбежав из дому, оставить позади и свои проблемы. Все, чего мы хотим — сбросить эту тяжесть. Не выходит. Ни мне, ни ей не хватает духу заговорить о выкидыше. Ни она, ни я не решаемся напоминать друг другу об этом кошмаре. Но он не оставляет нас в покое: снова и снова мы прокручиваем в памяти те несколько часов, отчаянно желая изменить прошлое.

Когда с тобой случается беда, кажется, что ты никогда уже не станешь прежним. Что все дни твои, до самой смерти, будут теперь окутаны унылым серым покрывалом. Порой кажется, что ты никогда уже больше не улыбнешься. Но однажды тебе становится чуточку легче, чем было вчера, а завтра — немножко легче, чем сегодня; в конце концов гнев и горечь проходят и катастрофа превращается в далекое воспоминание. Тебе становится… нормально. Не «отлично», даже не «хорошо» — но уже и не плохо. Нормально. Смеешься — и не чувствуешь себя подлецом. Улыбаешься — и не боишься разрыдаться.

Немного оправившись, мы с Иззи начинаем баловать себя так, как никогда прежде не баловали. Покупаем новую машину — белый «Мерседес 280-SL» 1964 года с откидным верхом, и в первые же выходные, откинув верх, отправляемся в Брайтон. Мы хотим почувствовать себя свободными. Снова молодыми. Выкидыш заставил нас ощутить себя совсем взрослыми, а это чувство нам обоим ненавистно. Машина возвращает нам молодость и право на беззаботность.

Пару недель спустя мы едем на новом «Мерседесе» в ресторан в Ледброук-Гроув, где собираемся встретиться с Тревором и Дженни. Идет дождь, и «дворники» с мерзким скрипом скребут по стеклу. Парень, продавший нам машину, установил в ней CD-плеер, и сейчас мы слушаем «Ни секунды в тоске» Рода Стюарта — самая подходящая дорожная музыка. Мы с Иззи тихонько подпеваем «Тебе идет» — оба мы считаем, что это одна из лучших песен на свете. Род как раз начинает повторять припев, как вдруг Иззи выключает звук. Я хочу спросить, в чем дело, но почему-то не спрашиваю.

— Дейв, — тихо говорит она, — я туг думала… Все говорят, после того, что произошло, я должна еще сильнее захотеть ребенка. Но я не хочу. Если честно… — Тут на глазах ее показываются слезы; она судорожно сглатывает и продолжает: — Не думаю, что смогу снова через все это пройти. Боюсь, не смогу. Понимаю, это звучит трусливо. Я и есть трусиха. Но… давай об этом забудем. По крайней мере, пока. В обозримом будущем. Я не могу… даже думать не могу о том, что это может повториться. Не надо, не говори — я знаю, что ты скажешь. В следующий раз наверняка все получится. Но для меня и один раз — уже слишком много.

Я торможу у тротуара и говорю ей, что все понимаю. Говорю, что тоже боюсь повторения. И еще говорю, что о детях нам лучше забыть. По крайней мере, в обозримом будущем.

Это решение становится для Иззи поворотным пунктом. В этот миг она оставляет прошлое позади и возвращается к настоящему. Становится прежней Иззи. И скоро все становится как раньше.

Кроме меня.

Я понимаю ее страх; да и сам я далек от уверенности, что смогу встретить новое разочарование с гордо поднятой головой. Но одни и те же чувства приводят нас к разным выводам. Я по-прежнему хочу ребенка. Нет, не так: теперь я хочу ребенка больше всего на свете. Хочу стать отцом. Хочу так, как никогда в жизни ничего не хотел. Я прячу это желание от мира, и оно разъедает меня изнутри, оставляя за собой пустоту и саднящую боль. Но Иззи я ничего не говорю. И никому другому тоже. Пусть это будет моя тайна.

(Ноябрь — декабрь 2000 года)

Понедельник, утро, часов десять с небольшим. Я сажусь за рабочий стол и включаю компьютер: он приветствует меня мягким мелодичным гудением. Как и все добрые труженики, в ближайшие полчаса я работать не собираюсь, а комп включаю, только чтобы объявить миру: внимание, рабочий день начался, кто не спрятался, я не виноват! Сотрудники «Громкого звука» часто засиживаются в офисе допоздна, и редактор не поднимает шума, если кто-то из нас не начинает работу ровно в десять: с утра мы по большей части отсыпаемся после бурных ночей, принесенных в жертву любимому делу (концерты, шоу, околомузыкальные тусовки и т. д., и т. п.) Но я на таких мероприятиях давно уже не бывал. Что-то не тянет. Обычно, придя на работу, я первым делом завтракаю (кофе с поджаренной булочкой) и просматриваю утренние газеты. Но сегодня вышел новый номер «ГЗ», так что я пролистываю его — люблю перечитывать свои разделы. Слева от меня Билл Рид, редактор отдела тематических статей, задрав ноги на стол, слушает на офисном проигрывателе новый демо «Баста Раймз»; справа Джон Кэссиди, ведущий автор, просматривает утреннюю почту; напротив Марк Этвуд, заместитель редактора, ругается по телефону со своей девушкой. Худраздел в полном составе уткнулся в мониторы. Трое из отдела печати дожевывают бутерброды за своими столами в центре офиса. Остаток нашей команды, редактор отдела новостей Коул Кэмпбелл и начинающий автор Лайам Берк, ведут проникновенную беседу возле принтера. Не хватает лишь одного — Ника Рэндалла, нашего босса.

Я уже готов приняться за работу, как вдруг у стола появляется Крисси. В руках у нее — зеленоватый листок с логотипом журнала. В наше время деловые люди предпочитают общаться по электронной почте: я сам получаю в день десятки мейлов и обычно отправляю их в «корзину», не открывая, ибо речь в них идет о какой-нибудь ерунде, вроде рекламы канцелярских принадлежностей. Но старомодное бумажное приглашение к директору — это совсем другое дело. Его в корзину не выбросишь. Вместе с коллегами я отправляюсь в берлогу Ника, и под ложечкой у меня нехорошо посасывает. Кажется, я догадываюсь, что за новости нас ждут.

Пришли новые цифры продаж «ГЗ» — и цифры эти ужасны. «Громкий звук» опустился на последнее место не только среди музыкальных журналов, но и вообще среди всех изданий «БДП Паблишинг». Такая статистика, говорит нам шеф, означает только одно: не сегодня завтра журнал прикроют.

Падение продаж — для меня не новость: уже скоро год, как Иззи уговаривает меня бежать с тонущего корабля, а я убеждаю ее, что в музыкальной индустрии такое случается сплошь и рядом. Если звезды рок-н-ролла обленились и за целый год не выпустили ни одного альбома, о котором стоит написать, неудивительно, что наш журнал не раскупается? До сегодняшнего дня я все-таки надеялся, что «Громкий звук» выберется из болота.

Закрытие журнала — в нашей отрасли дело обычное. Со мной это случалось столько раз, что я уж и счет потерял. Дайте-ка припомнить… Летом 1992 года я получил первую в жизни работу — внештатного корреспондента в «Старте», ежемесячном музыкальном журнале, закрывшемся после восьми выпусков. Твердо решив не писать ни о чем, кроме музыки, некоторое время я пробивался обозрениями в еженедельном «Музыкальном ревю», пока, наступив на горло собственной песне, не пристроился внештатником в два журнала, которых вы в моем резюме никогда не увидите: «ТВ-плюс» и «Карьера».

Наконец удалось в первый раз в жизни получить штатную должность — в новом музыкальном журнале «Компакт», просуществовавшем всего два месяца. Шесть месяцев спустя я — штатный журналист «Хай-фай», журнала о музыке и стиле жизни. Аудитория мужская, возраст — от шестнадцати до двадцати пяти. Срок, отпущенный судьбой, — два года. Следующий год — внештатные публикации для «Ниже нуля». Этот журнал отбросил копыта через год. Однако к тому времени я уже заработал себе имя и без труда устроился в «Громкий звук», где и провел последние пять лет — дольше, чем где-либо еще. Но теперь все кончено.

Новообретенный статус безработного не слишком меня смущает. Выходное пособие обещают довольно приличное, а новую работу, думаю я, найти будет не так уж сложно. Может быть, это указание свыше — пора менять амплуа? Музыкальный критик, которому перевалило за тридцать, обычно переходит во «взрослые» музыкальные журналы — но такой путь не для меня. Мне эта деятельность представляется чем-то вроде «концерта-воссоединения», из тех, что были так популярны в восьмидесятых — седые, лысые и обрюзгшие звезды прежних лет гордо маршируют по сцене, не понимая, в какую пародию на самих себя они превратились. Другой вариант — устроиться «рок-критиком» в какую-нибудь центральную газету и вести свою колонку с фотографией. Несколько журналистов, которыми я восхищался в юности, так и сделали. Я их не осуждаю, но для меня такое немыслимо. По-моему, это все равно что признать свое поражение. Какой смысл писать о музыке для читателей, которым на нее плевать? К чему распинаться перед людьми, для которых новый альбом модной группы — приятное, но необязательное дополнение к вечеринке? Нет, по мне — или молчать об этом вовсе, или говорить с людьми, которые чувствуют музыку так же, как я, у которых она в голове, в душе и в сердце, для которых она больше, чем жизнь и смерть.