– Ну, ну, хорошая моя, – он гладит меня по лицу.

Я замираю. Голова успокаивается. Видимо, хорошая шишка на скуле, раз такая боль.

Часто-часто моргаю, чтобы открыть глаза. В это раз им не так больно, поэтому фокусируюсь на потолке, чтобы немного прийти в себя. Я на кухне. Спиной чувствую, как радиатор батареи впивается мне в спину.

– Ну вот, видишь? Живая. А то вчера взбрыкнула ногами кверху так, что думал, помрешь, – смеется. – А ты, падла, живучая, – зло шепчет мне на ухо.

Он чокнутый, точно. Если он маньяк? Что же мне делать? В голове проносится куча мыслей, и одна из них о том, что меня обязательно спасут, я же не пришла сегодня на работу. Как этот идиот не понимает, что меня хватятся?

– Я так хотел, чтобы ты осталась со мной, – тем временем опять голос Эдика меняется, и он говорит, как обиженный ребенок. – Просил тебя. А ты не послушалась. И поэтому я решил наказать тебя.

Я сжалась в предчувствии удара, но ничего не последовало.

Смотрю на него, но почему-то не могу узнать. Симпатичное лицо перекосилось, глаза впали, и нездоровый их блеск заставляет меня трепетать внутри. Хотя снаружи стараюсь сдерживаться, но это так сложно.

– Так вот, – продолжает он. – Я решил тебя продать.

– Что? – хриплым голосом спрашиваю я.

– А что тебе не нравится? – таким будничным голосом спрашивает он, как будто речь идет о продаже какой-то ненужной завалявшейся вещи. – Со мной не захотела оставаться, а какому-то еб@рьку левому я тебя не отдам.

Я на него смотрела ошарашенным взглядом и не могла сказать ни слова.

– Сегодня вечером придет Батый, он посмотрит на тебя. Может, – он задумался, а весь ужас происходящего начал выходить из меня слезами, – отдаст тебя куда на трассу. Он знаешь, какой хороший мужик? Во, – показывает мне большой палец кверху. – И сутенер отличный, – ржет так злобно и во весь рот, что вижу его почерневшие зубы.

Не могу сдержаться. Меня вырвало прямо на пол, к его ногам.

– Ах ты, сука поганая, блевать еще вздумала! Мразь, – наотмашь бьет меня по голове.

Чувствую, как темнота опять поглощает меня. Но холодная вода не дает упасть в пропасть.

– Хорош тут расслабляться. Ты что, как барышня кисейная, в обмороки падать повадилась? Вставай, – хватает меня за волосы и тащит в ванную. – Бери тряпку и мой за собой, – толкает меня в проем.

Не успеваю сориентироваться и больно бьюсь плечом об косяк. Начинаю подвывать.

– Заткнись, говорю, заткнись! – подлетает ко мне сзади, хватает за шею и подтаскивает к крану, включает холодную воду и сует голову по струю.

Пытаюсь вырваться, брыкаюсь ногами, руками, но мне с ним не справиться. От холодной воды череп начинает ломить. Я затихаю, мне кажется, что я сейчас умру от боли.

– Угомонилась? – выключает воду Эдик. – Вот и славненько, – голос спокойный, будто он занимается будничными делами.

– А теперь слушай сюда.

Я, не поднимая взгляда, киваю.

– Смотри в глаза!

Не могу, не могу смотреть этому зверю в глаза.

– Ты меня достала, – плюется в меня слюной, толкает в сторону.

Я прижимаюсь к стене. Слежу из-под опущенных ресниц, как он мочит полотенце, выкручивает немного от воды, и до моего разгоряченного мозга доходит, что он будет делать. Закрываю глаза и от первого же удара проваливаюсь в небытие.

Не знаю, сколько провалялась я так без сознания, но, открыв глаза, теперь я чувствовала боль. Мне больно было всей. Обняла себя за коленки, прижалась к стене. Эдика не было видно и слышно. Может, еще раз попробовать убежать? Но боль в животе, пронзившая меня при попытке встать на ноги, скрутила пополам. Я осела на колени и зарыдала в голос. Мне настолько было больно, что я не расслышала сразу, что по коридору кто-то идет.

– Алина!

Я поднимаю глаза. Не может этого быть…

– Что с тобой, малышка? – он падает передо мной на колени и пытается мне помочь. – Сейчас, погоди, – достает телефон. – Скорая, девушку избили, и у нее кровотечение…

Какое кровотечение? Опускаю глаза, а у меня все штаны в крови, Костик тем временем диктует адрес.

– Девочка моя, сейчас все будет хорошо.

Он прижимает меня к себе, и я чувствую его запах, родной, самый любимый, и не могу больше терпеть эту боль, только хотела повернуться и уткнуться ему в грудь, но…

– Так вот ты какой, Алинкин еб@рь! – Эдик хватает Костика за свитер и рывком оттаскивает от меня.

Я смотрю в немом ужасе на эту картину. Костик с разворота бьет Эдику в челюсть, но тот отклоняется, делает выпад и со всего размаха с головы бьет Костику в нос. Тот хватается за лицо, а в озверевших глазах Эдика жуткое пламя сумасшедшего человека. Я ору в голос, но это не помогает. Он валит Костика на пол и начинает пинать ногами. Я не могу на это смотреть.

– Ну что, гаденыш, куда лезешь, мразь?

Смотрю на Костика. У него разбито все лицо. Он пытается встать. Эдик ржет.

– Тебе мало, сука? – шарит по кухне глазами и останавливается на столе.

Я забыла про свою боль, чувствую что-то неладное. Эдик подходит к столу, и в его руках сверкает лезвие ножа.

– Эдик, не надо! – взвизгнула я.

Кидаюсь на него, но он меня отсекает одним взмахом руки, я лечу в ту сторону, откуда встала. Больно бьюсь спиной о батарею. Костик уже стоит на ногах, смотрит ему в глаза.

– А что, на кулаках, значит, слабо? – говорит он.

– С тобой, сучонок, нет.

Костик выбрасывает руку, чтобы ударить Эдика в лицо, но тот легко перехватывает его кулак, выворачивает, я слышу хруст и как Костик взвывает от боли. Закрываю уши и глаза, а потом слышу треск ткани и глухой бух. Открываю глаза. Сирена за окном оповещает, что приехала помощь. А я смотрю на Костика, на нож, который торчит у него в боку, смотрю, как тухнет его взгляд, и в немом крике открываю рот.

Глава восемнадцатая

– Константин, голубчик, не прошло и двух недель, а вы уже скачете, как сайгак, – говорит мне Владимир Петрович, мой лечащий врач. – Я же вам ясно дал понять – постельный режим. Что не ясно из моих предписаний? – он нахмурил брови.

– Да все ясно, Владимир Петрович, да только вот я уже весь зад себе отлежал. А если вы меня не выпишите домой, так я ни в одну дверь не пролезу.

– Так, Костя, – он смотрит на меня в упор. – Если швы разойдутся? Конечно, этого уже не будет, но давай так. Сегодня ты лежишь еще день, завтра мы тебе делает контрольное узи брюшной полости и, если все хорошо, то завтра, голубчик, мы вас и выпишем.

Я смотрю на него с многострадальным лицом.

– И точка.

Выходя, на пороге он остановился.

– Вашу спутницу, Константин, мы тоже выпишем завтра, так что прошу, не нарушайте больничного режима, – он прикрыл дверь и вышел.

Ну, хоть волком вой. Уже две недели не видел Алину. Вчера попытался пробраться в соседний блок, где она лежала, но меня засекла медсестра и вернула обратно. Не пускают почему-то нас друг к другу. Хорошо хоть интернет здесь нормально ловит. Вайбер нам в помощь был все это время и телефонные звонки.

Ее голос, будто бальзам на душу. Как она вообще после такого зверства жива-то осталась и с нормальной психикой? Вспомнил, как зашел, как увидел ее, и мне снова стало плохо.

Ее руки в крови, и лицо все побито. Я убил бы этого гада, но не подрассчитал свои силы. Выпишусь нахрен отсюда, начну ходить в какой-нибудь бойцовский клуб. Реально понял, что, когда не умеешь постоять за себя – это полбеды, но когда ты не можешь защитить того, кто тебе дорог, это просто страшно. И мне в тот момент, когда этот придурок взял нож, было страшно не за себя, а за Алину. Я тогда не думал о себе, думал о ней. Хотел отвлечь этого больного на себя и до последнего не верил, что он способен на убийство.

Меня передернуло, когда вспомнил, как бок пронзила жгучая боль, как испугался за то, что не смогу помочь Алине, и как с облегчением в душе проваливался в темноту, слыша вой сирены за окном. Тогда думал, что все будет хорошо, ей помогут.

Очнулся я на следующий день, после операции. Хотел уже броситься бежать к ней, потому что чувствовал себя терпимо, но, на мою голову, моим лечащим врачом оказался Владимир Петрович, который бдительно следил за каждым моим движением. Чем меня просто вымораживал. Когда я спросил у него по поводу Алины, он сказал, что девушка лежит в гинекологическом блоке, и что я вообще могу туда не мылиться, так как в гинекологию никого не пускают. Но вот она, если пожелает, сама может придти, и тут я воспрял духом.

Но после первого звонка Алине понял, что идти она не хочет, хоть и отмазывается от меня разными отговорками: то ей на процедуру надо, то еще обхода не было. Я делал вид, что все понимаю, но какое-то зерно сомнения все равно поселилось внутри, что-то не то. И она об этом не хотела мне говорить. Я это чувствовал.

Много раз за эти две недели я пытался выведать про нее хоть какую-нибудь информацию и у медсестер, и у самого Владимира Петровича, на что мне был один ответ: голубчик, врачебная тайна не позволяет распространятся о болезнях пациента, и если она тебе не говорит, значит, не хочет. А мы так вообще не можем об этом говорить. Вот выпишитесь, тогда и поговорите.

Я этим и жил две недели, хотя все равно пытался разузнать, почему Алина ничего не хочет мне говорить. И боялся, что с ней могло произойти что-то страшное, о чем мне самому не хотелось думать. И снова перед глазами ее штаны в крови. Блядь, сука, ну почему я его не прикончил? Почему не я увидел этот гребаный нож?

В этот день мы с Алиной практически не общались. Я, конечно, хоть и не хотел нарушать предписание доктора, но все-таки подошел к огромной пластиковой двери, которая была дверь в дверь с гинекологическим блоком. И прочитал огромными буквами на стекле написанное: «ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН». И долго стоял, высматривая знакомую фигуру в коридоре, но она так и не появилась.

– Больной, ну что ж вы такой неугомонный-то. Быстро в палату, – женщина в белом халате отвлекла меня от созерцания пустого коридора. – Завтра уже встретитесь, завтра.