Зофия Дмитриевна всегда уделяла внимание своей внешности, но через год после смерти мужа она впервые обратилась к пластическим хирургам. Те подправили овал лица, подтянули скулы, убрали морщины, отшлифовали кожу… Кирилл философски относился к подобным переменам, но не любил, когда мать исчезала надолго и не брала трубку.

А в периоды восстановления Зофия Дмитриевна не желала ни с кем разговаривать.

Нет, она не гналась за модой, не старалась выглядеть молоденькой – никаких излишеств и отклонений от природы. Ее целью всегда было сохранить себя, а не исправить время, изменив свой облик до неузнаваемости. И за это Кирилл испытывал благодарность к матери.

Такая, как всегда.

Безупречная.

Вечная.

По традиции, перед каждым днем рождения Зофия Дмитриевна отпускала прислугу домой дня на три и жила в тиши одна. Кирилл знал, мать почти не включает свет, меняет туфли на тапочки, зажигает свечи и думает о чем-то своем… Возможно, перебирает прожитые годы, вспоминает плохое и хорошее. Почему бы и нет? Такая версия принималась охотнее остальных; Зофия Дмитриевна вполне могла строить великие коварные планы, от которых, конечно же, кому-нибудь не поздоровится. «Главное, чтобы меня не женила», – посмеивался Кирилл, уважая причуды матери.

О чем она размышляет в пустом доме, всегда оставалось загадкой, и… Он не был уверен, что хочет знать это: грань добра и зла иногда бывает столь расплывчатой, нужно ли делать ее четче и ярче? Впрочем, многое вообще перестает иметь значение, когда Зофия Дмитриевна Кравчик принимает решение и воплощает его в жизнь. Можно бить в набат, собирать аргументы и даже войска, но ничего изменить уже не получится.

«Мама, мама…» – мысленно произнес Кирилл, расстегивая верхние пуговицы рубашки.

До дня рождения матери еще несколько дней. Ева со своим драгоценным уже здесь, к вечеру явится Егор. Или его ждать завтра утром? Кирилл потянул руку к мобильнику, но остановил себя – желания поговорить с братом все же не возникло.

«Ева, надеюсь, ты сейчас видишь прекрасные цветные утренние сны… Не порти мне завтрак. Умоляю. Не просыпайся и не тащи к столу своего вампира».

В приподнятом настроении Кирилл сделал круг по комнате, подошел к окну и щелкнул пальцем по листу фикуса.

«А потом я, пожалуй, прогуляюсь и глотну наисвежайшего деревенского воздуха, пропитанного ароматами… м-м-м… навоза».

* * *

– Воды… Люди добрые и злые, дайте воды… – простонал Глеб и сделал слабую попытку найти одеяло. Дернув пару раз рукой, издав страдальческий хрип, он мысленно плюнул на холод, ползающий по коже мурашками, и с превеликим трудом открыл глаза. «Ну и где я, вашу мать… Видимо, в аду. Нет… Как ее? Ну как ее?..» – Елизавет-т-та Ильинична… Поможи-и-ите! Баба Лиза, или ты меня спасешь, или я подохну… – «Черт! Я не могу подохнуть… Черт. Черт. Даже подохнуть не могу…»

Ему не стоило произносить этих слов: за каждое упоминание рогатого и хвостатого он традиционно получал сполна. Сначала у Глеба свело ногу, да так, что стрельнуло в ушах, затем горло обожгло пламя, а голова, и без того распухшая от самогона, загудела миллионом колоколов. Дин-дон-дин-дон. Бом-бом-бон-бон.

– А-а-а… – Глеб сжал кулаки и протяжно захрипел. Комната качнулась. Показалось, будто гжельские статуэтки сейчас синими птицами слетят с полок буфета, а за ними грохнутся на пол пузатые фарфоровые банки и будильник. – Справились, да? – Глеб криво улыбнулся из последних сил. – С больным!.. Ладно, с крепко выпившим человеком справились… Ладно, – поправил он себя во второй раз, – почти с человеком… Елизавета Ильинична, погибаю! Воды, «подруга дней моих суровых», воды-ы-ы!..

Кряхтя на все лады, превозмогая головокружение и ломоту в костях и мышцах, Глеб сел, свесил ноги с кровати, мрачно посмотрел на джинсы, валяющиеся на полу возле стола (расстояние – целых два с половиной метра!), и отправил тяжелый взгляд к потолку. «Значит, придумали мне дело… Достойное… Молодцы…» Глеб сморщился, пытаясь вспомнить, как он умудрился вчера раздеться, однако память не желала делиться картинками недавнего прошлого – нестерпимо захотелось бухнуться обратно на подушку и застонать.

Дверь наконец-то открылась, в комнату зашла Елизавета Ильинична, а это означало, что появился долгожданный шанс получить спасительный стакан воды.

– Умираю, – выдохнул Глеб и состроил жалостливую гримасу.

– Так тебе и надо, – припечатала Елизавета Ильинична и хмыкнула. – Столько сожрать самогону и не помереть… Крепкое у тебя здоровьице, соколик. Сто лет проживешь, не иначе. Рассол на кухне, сам иди за ним.

– Вот спасибо, вот порадовали. И родит же земля русская столь добрых и отзывчивых женщин, любо-дорого посмотреть. А кто ж мне эту дрянь-то вчера продал за двойную цену, не подскажете?

– Ты мне еще остался должен триста рублей, – фыркнула Елизавета Ильинична и принялась поднимать с пола разбросанные вещи. – Всю ночь орал как умалишенный, глаз из-за тебя не сомкнула. Говорила, закусывай… – Выпрямившись, она постояла немного, всем своим видом показывая осуждение, затем подошла к кровати и положила вещи на скомканное одеяло. Вроде и маленькая сухонькая старушка, а все у нее просто выходит, без усилий. – Что орал, спрашиваю?

– С Небесной канцелярией спорил. Разногласия у нас кое-какие имеются… Уже лет десять договориться не можем. Забодали они меня… – Глеб тяжело вздохнул, потер лицо, медленно встал и направился в кухню. Каждый шаг болезненным эхом отдавался в голове, позвонки ныли, глаза плохо реагировали на свет, но он почти сразу перестал обращать на это внимание. «Да, напился, и плевать мне на вашу рыжую девчонку. Плевать!»

Вчера самогонка казалась единственным спасением, ничто не могло стереть или заглушить правду жизни, кроме нее. Глеб пил торопливо, игнорируя хлеб, огурцы, капусту и даже сало. Наверное, видок у него был паршивый, если бабка Лиза не отказала в алкоголе и сразу достала бутылку из шкафа. Достала, протерла зачем-то полотенцем и поставила со стуком на середину стола. Цену, конечно, заломила, но и тут не без умысла. «Полагала, родимая, выпью гораздо меньше… Стратег и тактик!» – усмехнулся Глеб, переливая рассол из банки в стакан. Запульнуть бы этой банкой в стену… Чтоб три оставшихся огурца превратились в кашу!

– Найду я ей красавца… Не сомневайтесь… – тихо, с угрозой произнес Глеб, подхватил стакан и сделал пять торопливых глотков. – Дрянь!

Но в ответ не качнулась занавеска, не повеяло прохладой, не затрещало в печи, не кольнуло в боку… На небе и на земле знали, это пустая угроза: выбора нет.

Плюхнувшись на стул, Глеб вытянул ноги, взъерошил волосы и посмотрел на бабу Лизу с мучительной тоской. Она стояла около двери, сцепив руки перед собой – старая и… удивительно красивая. Красота старости. Бывает ли такое и как разобрать это определение на составляющие? И надо ли? Наклон головы, мудрые глаза, опрятный байковый халат… Нет. Эта тайна за семью печатями. Глеб усмехнулся и, надеясь получить в ответ крепкое словцо, мечтательно произнес:

– Еще самогонки, что ли, выпить?

– Обойдешься, мне тебя хоронить не на что, – не задержалась с ответом Елизавета Ильинична.

Поправив на шее теплый платок, поджав губы, она подошла к печке, легко подхватила чайник, эмалированную миску с пирогами и выставила завтрак перед Глебом. Только сейчас он уловил настойчивый аромат свежей выпечки и жареного лука, в животе заныло, заурчало, заволновалось.

– С мясом?

– С капустой.

– Ну тоже дело.

«Бабка Лиза, бабка Лиза… – мысленно пропел Глеб, залил кипятком щедрую ложку черных скрученных чайных листьев и замер, давая возможность шуму в голове успокоиться. В висках постукивали молоточки, но горячий чай должен был исправить ситуацию в лучшую сторону. До чего же гадкая штука – похмелье, стереть бы его и начать день заново. – Ага… Отрастить крылышки, превратиться в дурацкую слюнявую розовую фею и полететь заре навстречу. Замуж хочешь, деточка? А я как раз прилетела принца тебе отыскать. Голубоглазого блондина. Или тебе брюнета подавай? Тьфу! Чтоб вам…» Если бы не разбитое состояние, он бы… Нет, ничего бы он не сделал. За все приходится расплачиваться – впрочем, как обычно.

– Бороду подстриги, на лешего похож, – проворчала Елизавета Ильинична, усаживаясь напротив. – Встретила б тебя в лесу, три раза перекрестилась. – Взяв печенье, она положила его на маленькое блюдце и тоже заварила чай. На лице застыло осуждение, подчеркнутое глубокими морщинами, но в глазах лучилось тепло, и Глеб сдержал улыбку, в который раз вспомнив характеристику от Степы: «почти ангел». – Тебя каким ветром к нам принесло? Все шуточками отделываешься, а сам небось прячешься от кого? Хотя дело твое. Живи, коли платишь. Но бороду подстриги, нечего кур пугать.

– Осмелюсь предположить, Елизавета Ильинична, вас в молодости бросил лихой разбойник с густой бородой… – насмешливо начал Глеб, но остановился, сообразив, что сейчас в него плеснут не чем-нибудь прохладительным, а крутым кипяточком. – Уговорили. Подстригу немного, уж так и быть, вдруг и правда куры нестись перестанут, чего ж мы жрать тогда станем.

Пироги Глеба порадовали, и, если бы не острое похмелье, он съел бы раза в три больше, да еще добавки попросил. Черные мутноватые мушки перестали скакать перед глазами, комната не раскачивалась, но в груди застряла противная муть, которую хотелось выплюнуть и забыть. Глеб почесал затылок, допил чай и прокомментировал свое будущее занятие одним емким словом: «тошниловка». Теперь он должен бегать за рыжей малявкой и устраивать ее личную жизнь. «Нет… нет… нет!» – стучало в висках, и от злости сводило челюсть. Есть ли большее унижение, чем быть Амуром? Ладно бы он походил на пухлого розовощекого лучника или, на худой конец, на рафинированного юнца, читающего любовные романы на ночь, пишущего стихи и повязывающего по утрам бант на шее… Но он не такой!