Микки Дотри - В метре друг от друга

А теперь вот вдобавок ко всему еще и Уилл пытается указать, что мне следует делать. Как будто уж он-то точно знает, что на самом деле значит жить.

И хуже всего то, что единственный человек, с кем мне хочется поговорить, – Эбби.

Смахиваю со щек слезы, достаю из кармана телефон и набираю сообщение тому единственному, кто, я знаю, поймет.

Гостиная. Сейчас.

Думаю обо всех рисунках, что висят в комнате на стене. О каждом походе в больницу, когда Эбби держала меня за руку. О том, что вот уже третий раз прихожу сюда, а на стене не появляется ничего нового.

Я помню, как пришла в Сейнт-Грейсиз впервые. Шестилетняя девочка в огромном, подавляющем своими размерами медицинском центре, шумном, с большими окнами и многочисленным оборудованием. Я шла через вестибюль, крепко, как за спасательный круг, держась за руку Эбби и изо всех сил пытаясь казаться смелой. Родители заранее поговорили с Барб и доктором Хамид, и те, еще до знакомства со мной, всячески старались помочь мне с первой секунды почувствовать себя в больнице как дома.

Но больше всех для этого сделала Эбби. В тот день мне досталось от нее три бесценных подарка.

Первым была мягкая игрушка, панда, тщательно выбранная в больничном магазине подарков. Вторым – первый из множества рисунков, звездное торнадо. Первая деталь собранных мною потом «обоев». И пока мои родители разговаривали с Барб о всяких «умных» вещах, Эбби отлучилась и нашла для меня последний в тот день, третий подарок.

Лучшее из всего, что я получила в Сейнт-Грейсиз за многие годы.

– Да уж, впечатляет, – заметила мама, пока я, отвернувшись, смотрела вслед сестре, которая быстро прошла по выкрашенному в яркие цвета коридору детского отделения и исчезла за поворотом.

– Стелла будет здесь как дома, – радушно улыбаясь, заверила ее Барб. Я помню, как стояла там, прижимая к себе Лоскутка и набираясь смелости, чтобы улыбнуться в ответ.

Вынырнув из-за угла, Эбби на бегу едва не врезалась в медсестру, за которой тащился тщедушный и худой мальчик в огромной футболке национальной сборной Колумбии.

– Смотреть надо! Здесь же дети!

Я помахала мальчику, и в следующую секунду Барб, в ярком халате, встала между нами стеной.

– По, тебе ли не знать, – мягко пожурила его она.

А Эбби взяла меня за руку.

Вот так, с моей старшей сестры, это и началось. Даже разделенные полутора метрами пространства, мы с По стали лучшими друзьями. И теперь он – единственный, с кем я могу все обсудить.

Прохаживаюсь взад-вперед, но ничего не замечаю. Стараюсь сосредоточиться, смотрю то на аквариум, то на телевизор, то на гудящий в углу холодильник, но никак не могу отойти от недавней стычки с Уиллом.

– Ты же знала про его проблемы с дисциплиной. Парень не видит границ. – За спиной у меня По подает голос с диванчика в нише у окна. – Но не думаю, что он хотел тебя обидеть.

Я оборачиваюсь и, ухватившись за кухонную стойку, смотрю на него.

– Когда он сказал «Эбби умерла»… – Голос у меня срывается, и пальцы скребут по прохладному мрамору. – Сказал будто о чем-то неважном, о какой-то мелочи… я…

По с печальным видом качает головой.

– Я должна была полететь с ней. – Вытираю слезы тыльной стороной ладони. Эбби всегда была со мной рядом, когда я нуждалась в ней. А когда она нуждалась во мне, меня рядом не оказалось.

– Не надо. Не начинай. Ты ни в чем не виновата. И она сказала бы тебе то же самое.

– Было ли ей больно? Было ли ей страшно? – Я прерывисто вздыхаю, и воздух застревает в груди. Эта картина постоянно передо мной: Эбби летит вниз, как на том видео, как бесчисленное множество раз до этого – она страстно увлекалась и банджи-джампингом, и клиф-дайвингом, – только в тот раз не было восторженного вопля. Она ушла под воду и не всплыла.

Нет, Эбби не должна была умереть.

Она должна была жить.

– Эй! Прекрати. Посмотри на меня.

Смотрю на него и снова не могу сдержать слез.

– Остановись. – По с такой силой сжимает подлокотники, что белеют костяшки пальцев. – И ты ничего не знаешь наверняка. Так нельзя. С ума себя сведешь.

Я перевожу дух и качаю головой. Он поднимается, делает шаг ко мне и мычит в отчаянии от собственного бессилия.

– Эта болезнь – чертова тюрьма! Я так хочу тебя обнять!

Шмыгаю носом и киваю в знак согласия.

– Притворись, что я это сделал, ладно? – говорит По и смаргивает слезы. – И знай, что я люблю тебя. Больше, чем еду! Больше, чем сборную Колумбии по футболу!

Выдавливаю из себя улыбку и снова киваю:

– Я тоже люблю тебя, По.

Он посылает мне воздушный поцелуй.

Я шлепаюсь на зеленый и пока еще никем не занятый диванчик напротив и тут же ахаю от боли. В глазах двоится. Выпрямляюсь, хватаюсь за бок – будто кипятком ошпарило.

У дальней стены белое лицо По.

– Стелла! Что с тобой? Все хорошо?

– Трубка, – выдыхаю я. Боль стихает. Я качаю головой и стараюсь отдышаться. – Все в порядке. Все в порядке.

Набираю побольше воздуха, поднимаю рубашку и вижу, что воспаление заметно усилилось, кожа покраснела, появились отечность и влажные выделения. Вот так новость. Я здесь восемь дней и даже не заметила, как все серьезно?

По озабоченно качает головой:

– Давай-ка вернемся в палату. Прямо сейчас.

Через пятнадцать минут доктор Хамид, склонившись надо мной, осторожно трогает воспаленную кожу вокруг клапана, а я гримасничаю от боли, отдающей в живот и грудь. Она убирает руку, качает головой, стягивает перчатки и бросает их в мусорную корзину у двери.

– Этим нужно заняться. Дело зашло слишком далеко. Придется иссечь инфицированные ткани, а трубку заменить.

У меня уже кружится голова, внутри холодеет. Именно этих слов я и боялась больше всего с появления самых первых признаков инфекции.

Аккуратно опускаю рубашку, стараясь делать так, чтобы ткань не коснулась воспаленного места.

– Но…

Доктор Хамид не дает закончить:

– Никаких «но». Так нужно. У нас здесь риск сепсиса. Если затянуть, инфекция может проникнуть в кровоток.

Мы обе молчим, хорошо понимая, насколько велика опасность. Заражение крови означает, что я почти наверняка умру. С другой стороны, если я попаду на операционный стол, то из-за слабых легких могу и не выкарабкаться.

Доктор Хамид садится на край кровати и с улыбкой похлопывает меня по плечу:

– Все будет хорошо.

– Вы сами этого не знаете. – Я нервно сглатываю.

Она задумчиво кивает:

– Ты права. Не знаю, – вздыхает, ловит мой беспокойный взгляд. – Риск есть. Я вовсе не хочу сказать, что его нет. Но сепсис – монстр куда более вероятный и опасный.

Страх расползается по шее и охватывает всю меня целиком. Но врач права.

Доктор Хамид берет сидящую возле меня панду, смотрит на нее и невесело улыбается:

– Ты боец, Стелла. Всегда была бойцом. – Она подает мне медвежонка, смотрит в глаза: – Ну что, завтра утром?

Я протягиваю руки, принимаю игрушку и киваю:

– Завтра утром.

– Я позвоню твоим родителям и дам им знать, – продолжает она, и я снова замираю от нахлынувшей волны страха.

– Вы можете дать мне несколько минут? Им будет легче принять новости от меня.

Доктор Хамид кивает и, мимолетно дотронувшись до моего плеча, идет к выходу. Я ложусь, прижимаю к себе Лоскутка и с нарастающим беспокойством думаю о звонках, которые мне предстоит сделать. В голове эхом звучит мамин голос, те слова, которые она произнесла в кафетерии.

Не представляю, что бы я делала без тебя.

Не представляю, что бы я делала без тебя.

Не представляю, что бы я делала без тебя.

За дверью слышится какой-то невнятный шум, и я, повернувшись, вижу подсунутый под дверь конверт. Горизонтальная полоска света дрожит, человек за дверью медленно поворачивается и уходит.

Осторожно поднимаюсь с кровати, подхожу, наклоняюсь и поднимаю конверт. Открываю и достаю рисунок, выполненный в печальных, тусклых цветах. На листке хмурый Уилл с букетиком увядших цветов в руке. Под рисунком короткая подпись – «Извини».

Снова ложусь, кладу листок на грудь и крепко закрываю глаза.

Доктор Хамид сказала, что я боец.

Сказать по правде, я уже не уверена.

Я облажался. По-крупному. И сам это понимаю.

Подсунув под дверь конверт с извинением, спешу прочь из нашего крыла и прохожу по восточному вестибюлю больницы. Телефон держу в руке, как будто чего-то жду. Сообщения, уведомления, чего угодно. Она ведь уже увидела рисунок, верно? Свет в палате был включен. И тем не менее ничего. Полное радиомолчание с самой нашей ссоры.

Что делать? Она даже разговаривать со мной не желает.

Отправляю это сообщение По и хмурюсь, представляя, как он потешается надо мной. Надо же, думает, парень так запал на девчонку, что от отчаяния даже обратился к нему за советом.

Дай ей немного времени, – отвечает он.

Хоть кричи. Я раздраженно вздыхаю. Время. Какое еще время, если каждая минута ожидания убивает.

Плюхаюсь на скамейку и с минуту наблюдаю за входящими и выходящими людьми. Створки дверей сдвигаются и раздвигаются, и я вижу детей, боязливо держащихся за руки родителей, медсестер с усталыми глазами, спешащих домой после смены. Посетителей, торопливо надевающих пальто и куртки. Впервые за несколько последних дней ловлю себя на том, что хотел бы оказаться одним из них.

Живот громко урчит, и я решаю зайти в кафетерий – перекусить и немного отвлечься. Направляюсь к лифту и невольно замираю, услышав доносящийся из-за ближайшей двери знакомый голос.

– No envíe dinero, no puede pagarlo. – Тон грустный, угрюмый. Dinero. Деньги. В средней школе мы два года учили испанский, и я могу сказать всего-то пару фраз, но это слово понял. Приоткрываю дверь, заглядываю и вижу, что попал в часовню с большими витражными окнами и классическими деревянными скамьями. Все здесь выглядит и даже как будто пахнет стариной и церковью, создавая поразительный контраст с общим дизайном центра, стильным и современным.