— Да не ври! Все ты понимал прекрасно! Ты понимал, что со мной тебе комфортнее будет! Что у меня есть квартира, а у Оли нет! Что жить изо дня в день рядом с тещей — тоже не праздник. И потому, когда я тебя пальчиком поманила, ты и пришел! И Оля тебе не нужна стала! Так кто из нас чудовище после этого, а? Кто кого использовал?

— Ты… Ты чудовище… Я только сейчас понял, какое ты чудовище…

Марта вдруг почувствовала, как сильно устала от этого разговора. Помолчав немного, произнесла тихо и насмешливо:

— Нет, никакое я не чудовище, Димка. Я обыкновенная самка богомола, только и всего. Да, самка богомола… Если это обстоятельство тебя утешит, конечно. Если хочешь, то так и будем считать — я использовала тебя в своих коварных целях, а теперь еще и твою голову откушу и съем! Где твоя голова, Димка? Съем и не подавлюсь. Ам-ам! Бойся меня, Димка, бойся!

Она засмеялась, потом зевнула устало. И произнесла тихим будничным голосом, будто никакого разговора и не было:

— Пойдем спать, а? Поздно уже, завтра вставать рано.

Димка сидел, будто не слышал. Она повернулась, ушла в спальню. Легла в постель, прислушалась. Тишина была такой, что звенело в ушах.

В спальню Димка так и не пришел, лег на диване в гостиной. И утром к завтраку не вышел, лежал, отвернувшись лицом к стене.

— Эй, — заглянула к нему Марта, уже одетая к выходу, — ты на работу вообще сегодня собираешься? Или дома остаешься? Если дома, то я скажу, что ты заболел…

Не дождавшись ответа, ушла. Весь день была как на иголках. Да, Димку было жалко, конечно. Наверное, зря она с ним так… А с другой стороны — сам виноват. Сам подставился. И надо бы с ним помириться, какие-то слова хорошие для примирения найти… Чего ее вчера понесло с дурацкими обвинениями? Ведь можно было как-то по-другому, не так резко. Бедный, бедный Димка.

По дорогое домой заехала в магазин, купила шампанского и торт. Да, вот так и надо зайти в дверь — с улыбкой, с виноватыми глазами, с шампанским и тортом в руках, как символами предстоящего примирения.

Поднялась на свой этаж, открыла дверь. В квартире было тихо, Димка не вышел встречать ее в прихожую. Около вешалки стояли два чемодана, жалко прислоненные друг к другу. Понятно. Вещи собрал, значит.

— Дим! Ты где? — осторожно крикнула в тишину квартиры. — Я тортик принесла и шампанское…

Наверное, не надо было про тортик-то. Глупо получилось на фоне собранных чемоданов. Тем более про шампанское не надо было.

— Я здесь, на кухне, — ровным голосом сообщил Димка. — Иди сюда, разговор есть.

Марта осторожно зашла на кухню, автоматически продолжая улыбаться. Димка сидел к ней спиной, смотрел в окно. Потом проговорил тихо, не оборачиваясь:

— Я ухожу, Марта. Прямо сейчас. Хотел без тебя уйти, да как-то неловко, не попрощавшись. Обиды и зла я на тебя не держу — чего толку на тебя обижаться? Все равно ты ничего не услышишь, наверное, у тебя природа такая, пуленепробиваемая. И ты всегда получаешь свою жертву, потому что заранее определяешь ее себе как жертву. Но когда-нибудь тебе захочется быть рядом не с жертвой, а с человеком… Захочется, а не получится. Инстинкт проглатывания все равно будет работать, и ты сама не рада ему будешь… Ой, не рада…

— Ты что меня сейчас, проклинаешь? На будущее?

— Да ну, зачем уж так пафосно. Наоборот, я тебя жалею, дурочка. Мне правда тебя жаль.

— Дим, не уходи, а? Я больше не буду…

— Что ты не будешь?

— Сам знаешь что.

— Не ври. Я ж тебе объясняю — по-другому ты не умеешь. Несчастная ты женщина, Марта, вот что я тебе скажу. Ладно, чего сидеть да переливать из пустого в порожнее? Пойду я, пожалуй. Я только свою одежду взял, ту, с которой пришел, больше ничего. Прощай, Марта.

Он встал со стула, повернулся к ней всем корпусом. Марта даже отшатнулась слегка — глядеть Димке в лицо было невозможно. Оно было черным от унижения, от понимания своего унижения. Ей вдруг стало понятно, что он не скоро еще выберется из этой пропасти. Выходит, и правда она его съела. Выходит, Димка прав — сработал инстинкт проглатывания. Только с чего ради он вздумал ее жалеть? Пусть лучше сам себя пожалеет, нелегко, поди, съеденным себя ощущать.

Димка обошел ее так осторожно, будто боялся затронуть ненароком. И она тоже стояла, как соляной столб, держа в руках шампанское и коробку с тортом. И досадовала некстати — кто же теперь шампанское откроет, если Димка уйдет? Глупая мысль, ужасно глупая. Наверное, это инстинкт самосохранения срабатывает — он всегда посылает глупые мысли в неловких стрессовых ситуациях. Чтобы от главного отвлечь.

А впрочем — о чем это она? Какое главное? Что здесь главное? Что Димка уходит? Ну и ладно, и пусть уходит — был Димка, не стало Димки. Да и был ли вообще мальчик-то? Может, и не было никакого мальчика?

В прихожей слышалась возня — Димка тащил свои чемоданы к двери. Потом дверь захлопнулась, и стало очень тихо. Так тихо, что слышно было, как громко ругается соседка с верхнего этажа на сына-лоботряса. Наверное, опять двойку получил. Или натворил что-нибудь.

Интересно, а если бы Димка не ушел, если понял ее и простил, если бы они стали жить семьей дальше… Наверное, у них бы тоже появились дети со временем? А что, вполне вероятно. Димка бы замечательным отцом был. Возился бы с ними, кормил, спать укладывал и сказки на ночь читал. Наверное, зря она его отпустила. Но не бежать же вслед, не умолять остаться. Да и вряд ли он останется. Да и вообще, кто ж знал, что и в Димке присутствует чувство собственного достоинства. Вон как лихо чемоданы собрал.

Надо Марату позвонить, вот что! Пусть приезжает! Хотя поздно уже, Марат наверняка дома, с семьей.

Понимание своего униженного положения вдруг ожгло так неприятно, будто проглотила что-то горькое. Выходит, она теперь просто любовница, а не мужняя жена. Любовница, которая должна приспосабливаться и ждать освободившегося для нее времени. Надо же, а раньше она как-то и не задумывалась… Все-таки мужняя жена, имеющая любовника, — это один статус, а одинокая женщина в ожидании выделенного для любви времени — совсем другой.

Нет-нет, она так не согласна. Тут надо что-то менять в корне! Униженное положение ждущей любовницы — это не для нее. Надо что-то с этим делать. Но что? Все равно Марат жену свою не бросит, ни при каких обстоятельствах. И что же… Замкнутый круг получается, выходит?

В ту ночь она долго не могла уснуть. В какой-то момент даже поплакать захотелось, себя пожалеть, но даже этого не получилось. Почему-то неловко перед собой стало — какая жалость, какого черта?! Разве есть причины себя жалеть? Разве ей не хватает чего-то? Нет уж, пусть те несчастные себя жалеют, которые копейки до зарплаты считают, которые ютятся в тесных углах и спят друг у друга на головах, которые норковые шубы да заграничные поездки только во сне видят… А у нее все это есть! Сама себе все заработала! Не важно, какими путями, но заработала же! И потому жалость к себе меняем на самоуважение и довольство собой, а остальное приложится! И вообще, что за временный морок на нее напал. Подумаешь, Димка ушел, какое сокровище потеряла… Да все образуется, подумаешь, все станет на круги своя.

Оно и правда образовалось со временем. И встало на круги своя. Марта жила одна, по-прежнему встречаясь с Маратом. Все было хорошо, все как раньше, только однажды она вдруг поняла, что из их отношений ушло что-то. Какая-то важная составляющая ушла, а может, они просто устали друг от друга? Так ведь бывает, наверное. Холод усталости кого угодно может настичь.

Потом она выяснила, что послужило причиной охлаждения. Вернее, кто оказался этой причиной. Всего лишь молоденькая профурсетка-секретарша, вчерашняя школьница, которую Марат взял на работу по чьей-то просьбе. Якобы не мог отказать нужному человеку.

Профурсетка ходила в неприлично короткой юбке и смешно выпячивала губы уточкой, и была аппетитна своей молодостью, как свежая хрустящая булочка. Наверное, Марата можно было понять. Но Марта понимать не хотела. Выходит, эта профурсетка молода и аппетитна, а она уже не молода? Засохла, как черствый хлеб? Да ей едва-едва за тридцатник перевалило! И если она наденет короткую юбку и выпятит губы уточкой… Конечно, делать подобных глупостей она не будет, потому что голова на плечах есть, слава богу. Да и остальное все на месте, никуда не делось… И тем не менее, факт остается фактом! Невозможно было смотреть, как Марат поедает глазами эту булочку. И не просто так поедает, а еще в глазах что-то есть, что-то очень для нее неприятное. Раньше он только на нее так смотрел, с открытой и чуть насмешливой доброжелательностью. Мол, вот он я, весь твой. Бери меня, намазывай на хлеб вместо масла. Она вдруг нутром почувствовала, как теряет его, как Марат полностью перетекает в эту профурсетку и скоро ей ничего не останется… Ничего. Совсем ничего. Совсем скоро.

Ну не могла она этого допустить! Не могла, ни при каких обстоятельствах! Просто голову сносило от ужаса, когда начинала об этом думать! И сделать ничего не могла. Если бы Марата можно было вернуть силой, она бы это сделала. Не ради самого Марата, но ради принципа. Что мое, то мое. Но как его вернешь — силой? Нет, надо какой-то другой выход из этой ситуации найти, невозможно это терпеть, сердце горит от унижения!

И она нашла выход. Простой классический выход. Называется — так не доставайся же ты никому. Наверное, это было жестоко по отношению к Марату, ведь он столько хорошего для нее сделал! Но ведь он сам виноват, потому что с ней так нельзя. С кем-нибудь можно, а с ней — нет!

Да, выход был довольно сермяжный. Она просто пошла на прием к генеральному директору, то есть к тестю Марата, и рассказала ему со слезами о своей многолетней связи. Якобы раскаялась, ага. Якобы больше не может жить во лжи. А выйдя от генерального, еще и жене Марата позвонила для верности и тоже раскаялась. Генеральный был просто в гневе, жена Марата в слезах. Другой реакции и быть не могло.