Валентина Петровна поздоровалась и увела женщин в хозяйственную пристройку. Марье с трудом удалось оторвать пальцы дочери от шерсти Лорда.

– Впечатления? Вопросы? Колкости? Подначки? – спросила Этери, маскируя насмешкой снедавшую ее тревогу.

– Мам, они будут у нас тут жить? – спросил Никушка.

– Да, Никушенька, они будут вместо Даны. Я ее уволила, а их взяла.

– А почему у них девочка? – подал голос Сандрик.

– Это тети-Машина дочка.

Сандрик хмурился. Ему казалось, что девочка – это как-то неправильно.

– Чего она вцепилась в нашего Лорда?

– Тебе жалко? Я и не знала, что ты у меня такой жадный. Между прочим, Лорд сам ее выбрал. И не вздумай им что-нибудь сказать. Они хорошие – тетя Маша и тетя Даша. Они будут у нас работать. И Анечка хорошая вырастет. Перестань дуться, тебе не идет. Знаешь, есть такая поговорка: «Кто рождается недовольным, умирает безутешным».

– Ну и что это значит? – угрюмо спросил Сандрик.

– Не догоняешь? Будешь дуться и ворчать – так до самой смерти радости не узнаешь.

Сандрик пожал плечами. Он не представлял себе смерти. Ему казалось, он будет жить вечно. Этери не стала ему напоминать, как еще недавно он хотел заболеть жутко-жутко.

– Вам обоим спать пора, – сказала она.


В общем-то вселение Дарьи и Марьи прошло мирно. Обе женщины были работящими, а Этери считала охоту к работе определяющим качеством любого человека. На следующее утро она провела своих новых горничных по всему дому, рассказала, что надо делать.

– Многие комнаты я закрыла, они мне не нужны, но их тоже надо убирать хоть раз в неделю, чтобы пыль не скапливалась, и проветривать. Хоть на пять минут. Никакой климат-контроль не сравнится со свежим воздухом.

Дарья и Марья дружно взялись за дело. Пылесосили, мыли полы, стирали пыль с картин и зеркал, чистили каминные решетки… Анечка ковыляла по комнатам, держась за шерсть Лорда, а он важно шествовал рядом, укорачивая шаг, чтобы не дать ей упасть, или ложился на пол, а она взбиралась на него верхом. Часто она так и засыпала. Лорд покорно лежал, распластавшись на полу, как большой черный ковер, пока мальчики не возвращались из школы. И тогда все вместе шли гулять. А потом Сандрик и Никушка садились делать уроки, или тренировались в зале под наблюдением Аслана, или отправлялись в школу карате, и Лорд опять поступал в полное Анечкино распоряжение.


На Новый год Этери устроила для сыновей грандиозную елку, долго выбирала и с любовью упаковывала подарки, и для них, и для Анечки, но Катю с Германом и других своих друзей звать не стала: Новый год – семейный праздник. Поэтому она пригласила только родителей.

Леван так и не позвонил. Этери поклялась, что не будет ему звонить и напоминать, но за пару дней до Нового года не выдержала, набрала его номер, уверяя себя, что звонит только по делу. У нее и вправду было к нему дело, однако первым долгом она спросила:

– Не хочешь поздравить сыновей с Новым годом?

– Извини, я закрутился. У нас корпоратив намечается…

– А у нас – семейный праздник. С играми, фантами, беспроигрышной лотереей, – мстительно парировала Этери.

Она слегка приврала: беспроигрышную лотерею ей предстояло провести лишь первого января. Этери предложила сыновьям пригласить друзей-одноклассников, для них и была задумана беспроигрышная лотерея – те же подарки, но с интригой: неизвестно, кому что достанется.

Ее уже звали: «Мама! Мама!»

Леван словно почувствовал, а может, услышал в трубке детские голоса…

– Ты извини, я позвоню на днях… Купи им что-нибудь от меня, а я потом…

– Деньги вернешь? – насмешливо спросила Этери. – Спасибо, не надо. На всякий случай сообщаю: у нас все в порядке. Все здоровы, четверть окончили более-менее прилично. На зимние каникулы едем в Бакуриани. Тебе придется разрешение подписать. Я потому и звоню.

Леван не понимал, а может, не хотел понимать ни юмора, ни издевки.

– Свяжись с Довбышем, – это была фамилия адвоката, – передай ему, а он мне передаст. Ты телефон помнишь?

– Еще не забыла, – успокоила его Этери. – Не так давно он был нашим общим адвокатом.

– Ну сколько можно попрекать?

– Я не попрекаю. Я ему уже звонила, он с тобой свяжется. Ладно, веселых тебе праздников. Привет джиге-дрыге.

– Что? – переспросил Леван.

– Ничего. Так наш сын зовет твою новую жену.

И Этери дала отбой.


Она уже не первый раз возила детей в Грузию, хотя ездить стало тяжело – с пересадкой в Киеве или в Ереване. Ей хотелось, чтобы они узнали землю своих предков. В Кутаиси жила мать Левана, но Этери решила к ней не заезжать, лишний раз не напоминать сыновьям о бросившем их отце. Мать Левана и сама не рвалась общаться: в распаде семьи, как и во всем вообще, она винила бывшую невестку. «Свекровь моя, покойница…», – опять вспомнила Этери шутку старой приятельницы.

Зато в Бакуриани было сказочно хорошо. Мороз небольшой, солнечно, ветра нет, хоть загорай. Многие загорали. Этери поставила сыновей на лыжи, подаренные на Новый год. Конечно, она не повезла их на Кохту, высокую, больше двух тысяч метров, гору с тяжелым и коварным спуском, ограничилась горкой для начинающих в центре Бакуриани. Они покатались на местных лохматых конягах, съездили на лисью ферму и к минеральным источникам – попить настоящего боржоми, освоили парк аттракционов. Ей важно было одно: чтобы дети были заняты с утра до вечера, дышали целебным воздухом, веселились, учились кататься на горных лыжах, а по вечерам валились в постель в полном изнеможении.

Сама Этери тоже сильно устала: трудно справляться одной с двумя непоседливыми мальчиками. Но она ни минуты не жалела, что не взяла няню. Десять дней промелькнули как один миг, Этери привезла своих чертенят в Москву – веселых, загорелых до полного негритянства, как она говорила. За все время каникул они ни разу не вспомнили и не спросили об отце.

«Может, стоило оформить единоличную опеку над детьми? – думала Этери. – И сейчас еще не поздно. Они ему не нужны. И разрешение каждый раз не просить… Надо посоветоваться с Понизовским».


По возвращении она окунулась в работу. Сама занималась с сыновьями английским, а с Никушкой – еще и музыкой. Сандрик тоже был музыкален от природы, но наотрез отказался учиться. Этери нашла младшему сыну учителя музыки. А главное, поехала в приют вести уроки рисования.

Рисование Этери преподавала детям, рассказывала им, пока они трудились, истории из Вазари[15]. Ни у кого из этих детей не было художественного дарования, но их наивные рисунки, которые Этери даже не решалась поправлять, доставляли радость мамам. Разве этого мало? Она просто старалась занять их на часок интересным рассказом о жизни старых итальянских мастеров, пока они малевали домики, принцесс, собачек, маму, деревья, непременный солнечный круг с расходящимися пунктиром лучами, постепенно перенося краски на бумагу, одежду и собственный нос.

Взрослым она объясняла, что такое ракурс и перспектива, рассказывала о сочетаемости красок, о динамике геометрических форм, заодно давала советы, как выбирать одежду и обставлять квартиру. Одна из женщин с ее подачи нашла работу в цветочном магазине, правда, поначалу такую скромную, что жить приходилось в приюте. Ничего, ободрила ее Этери, лиха беда начало!

Женщина со сломанной ключицей добросовестно пересказывала ей все, что успела узнать о строении и типах шерсти, о скакательных, локтевых и плечевых суставах, о крупе, холке, «штанах», очесах и прочем. Гипс уже сняли, но предстояло разрабатывать атрофированные мышцы. Никто не взял бы ее на курсы грумеров с бессильно висящей рукой.

– У вас все получится, – уверяла ее Этери. – Вернете вы себе руку и поступите на курсы. Читайте пока про породы.

Она пыталась звонить знакомым и предлагать кого-то из женщин в горничные. Все отказывались брать с детьми. Этери поразило, как они говорят об этих детях: брезгливо, как о неких зверенышах, несущих бог весть какую заразу. «Бог такого не прощает», – подумала Этери, но вслух говорить не стала.

Одну женщину, правда, одинокую, без ребенка, ей удалось устроить офис-менеджером (читай: уборщицей) в компанию своего знакомого. Другую взяли поварихой – офисные обеды готовить. Она была знатной кулинаркой, в приюте все даже всплакнули, когда ей нашлось место, и она ушла. Ей положили такое жалованье, что она смогла снять квартирку. У нее было двое детей, но, к счастью, школьного возраста. Их устроили в группу продленного дня.

Двоих она определила к Нине Нестеровой в швейный цех и еще одну – в пошивочные мастерские при театре Галынина, там как раз освободилось место.

Но у нее было такое чувство, будто она вычерпывает море чайной ложечкой. За то время, что Этери проработала в приюте, появилось много новых лиц, изуродованных чьими-то кулаками. С ними еще предстояло долго и кропотливо работать, приводить в чувство, учить давать отпор обидчику. А уж потом искать для них работу.

Благодарные ученицы провели ее по всему приюту. На третьем этаже были спальни, но жить приходилось по два-три человека в комнате, и все равно места не хватало, спальни спускались на второй этаж, отнимая площадь у классов. Между обитательницами приюта неизбежно вспыхивали перебранки, но вообще-то Этери заметила, что все стараются быть вежливыми и терпеливыми. Она рассказала на уроке, как побывала в Японии, где такая скученность, что, если люди начнут еще и хамить друг другу, они просто не смогут жить.

Подготовив выставку мастера женской красоты, Этери пригласила на вернисаж весь приют. Пришли все – и побитые, и уже выздоравливающие. Пришли с детьми, пришли в своих секонд-хендовых шмотках, трогательно чистенькие, причесанные, подкрашенные… У некоторых обитательниц приюта была косметика, и они по-сестрински делились ею с остальными. Потом, захлебываясь от восторга, наперебой говорили Этери, что никогда в жизни такой красоты не видели. Она пообещала пригласить их и на следующую выставку – рисунков художницы Нестеровой.