Они познакомились на отцовском вернисаже. Только теперь ей пришло в голову, что встреча была подготовлена заранее, что это были смотрины. За все годы, что они прожили вместе, Леван добровольно не посетил ни одной выставки. Приходил изредка на устроенные ею вернисажи, когда она его просила, но ничего не покупал, даже не смотрел, если уж совсем честно. А на отцовский вернисаж в тот раз пришел…

Отец представил его дочери, и она, девятнадцатилетняя дурочка, увлеклась высоким, статным, тогда еще представительным, а не растолстевшим бизнесменом. Ей импонировала его немногословность, исходившая от него аура власти. А ему, как она лишь теперь запоздало поняла, нужна была добропорядочная грузинская девушка с хорошей родословной.

Они вскоре сыграли свадьбу, и потянулся блестящий, светский, во всех отношениях комфортный и благополучный брак. Леван предоставил ей полную свободу, поддерживал ее во всем. Хочешь галерею – на. Хочешь дружить с полунищей Катей Лобановой – дружи. Вот тебе машина, меха, бриллианты, дом в Лондоне, вилла на Лазурке, все, что хочешь. Сыновей родила – спасибо. Ему было… ну не то чтобы выгодно, но выигрышно и престижно иметь такую жену – всегда элегантно одетую, всегда прекрасно выглядящую, воспитанную, эффектно себя подающую, умеющую принять гостей, образованную, остроумную покровительницу искусств. В графе «жена» он мог поставить галочку и больше о ней не думать.

Разумеется, он не стал своим в ее компании, в тесном кружке друзей и в более широком кругу людей искусства, с которыми Этери поддерживала отношения. Но никто от него этого и не ждал. Друзья Этери приняли ее брак как должное. Леван деньги зарабатывает, миллионами ворочает, он далек от их интересов, и это нормально.

Да и ей самой казалось, что это нормально: муж работает как вол, ему не до дружеских посиделок и, по большому счету, даже не до детей, которых он заваливал подарками и мимоходом снисходительно баловал. Задача жены – обеспечить ему бесперебойный быт. Она обеспечивала. И внутренне радовалась, сама себе не давая отчета, что он не вникает в ее дела, что она может существовать совершенно автономно. Вот и досуществовалась.

Мама, папа… неужели вы были в сговоре? Спросить их? А зачем? Теперь уже поздно. Они хотели как лучше, а тебе своей головой надо было думать. Почему же она раньше не замечала, что в этом блестящем браке ей холодно и одиноко? Не чувствовала. Ей же было хорошо! Тебе же было хорошо, Этери? Ты же только сейчас поняла, когда Айвен тебя поцеловал, как оно бывает, когда хорошо по-настоящему?

Этери утерла слезы и приняла снотворное. Надо поспать… завтра трудный день. Но ей не спалось. Нервы разыгрались, она беспрерывно прокручивала в голове то, что, оказывается, давно сидело в ней занозой, а она не замечала.

Отца Левана уже тогда не было в живых, когда они познакомились и поженились, а вот его мать… Его мать оказалась злой свекровью. Вечно она чем-то была недовольна, невестка никак не могла ей угодить. Что бы Этери ни делала, как бы ни сдувала пылинки с мужа, свекрови все было мало. Слава богу, свекровь жила в Кутаиси и возникала не слишком часто. Все-таки сам Леван, надо отдать ему должное, был не такой. Но теперь Этери подмечала ухватки и замашки его матери у старшего сына. Неужели это передается через поколение?

Она долго ворочалась с боку на бок и наконец забылась сном. А утром поняла причину своих слез, бессонницы и нервов. У нее раньше срока начались месячные. Такое уже бывало при переезде на новое место, при перегрузках. Она-то думала, у нее есть веские причины для слез, а оказывается, все дело в физиологии. Даже обидно.

Так хотелось полежать еще немного, подремать… В Англии, да и вообще на Западе, женщины в такие дни больничный берут, не объясняя причин… «Ты не в Чикаго, моя дорогая», – сказала себе Этери и встала.

В такие дни ее всегда тянуло на шоколад. Тоже физиология. Она сполоснулась под душем и вместо обычного кофе приготовила себе горячего шоколада. Обревизовала запасы и убедилась, что шоколада у нее мало. Надо будет подкупить после аукциона. А пока Этери сунула в сумку найденную в шкафу плитку швейцарского шоколада и отправилась на торги.


Она исполнила все, что запланировала. Купила рисунки Чехонина, картину Бориса Григорьева и великолепное, радостное полотно Олега Целкова. За Целкова пришлось поторговаться, но Этери вышла из этой битвы победительницей, купив картину за двести тридцать восемь тысяч фунтов.

Переговорив с Верой Нелюбиной, подтвердившей перечисление денег, и с распорядителями аукциона, Этери проверила страховку, адрес… Распорядитель спросил, можно ли упаковать и отослать вместе с остальными полотнами снятую с торгов и купленную на ее имя картину Редько. Этери сказала, что можно, даже желательно, и, с чувством исполненного долга, послала Айвену эсэмэску: «Free at last»[51].

Он тут же перезвонил.

– Ты так не шути!

– Да я и чувствую себя примерно так же.

– Не хочешь меня видеть? – В его голосе звучало искреннее огорчение. – Я понимаю, ты устала…

– Нет, я хочу тебя видеть, только дай мне немного отдохнуть. И я хочу шоколада. Много-много шоколада.

– Это можно. – Теперь стало слышно, как он улыбается. – Я знаю одно кафе… Позвони мне, когда отдохнешь. Я за тобой заеду, идет?

– Идет.

Этери вернулась домой и немного поспала. Днем она уснула легко, не то что ночью. Есть совсем не хотелось, хотелось только шоколаду. Она позвонила сыновьям, пообщалась по короткой программе и перезвонила Айвену.

– Я готова.

Он приехал, окинул ее взглядом. Опять новый наряд и опять элегантный: черная юбка-брюки с широченными штанинами и белая блуза. На груди, скрепляя внахлест глубокий вырез блузы, сверкала брошь из четырех огромных бриллиантов, расположенных асимметричным крестом. Приглядевшись, Айвен узнал Южный Крест.

– Ты ослепительна, – констатировал Айвен. – Потрясающая брошка. Никогда ничего подобного не видел.

– Старинная, от бабушки досталась. Идем уже.

– Хорошо, едем в «Годиву». Это царство бельгийского шоколада. Запах чувствуется за два квартала. Но ты уверена, что не хочешь сперва поесть?

– Уверена. Только шоколад.

– Желание леди – закон.

В кафе «Годива» шоколад ели, пили, им дышали, он извергался фонтанами, его плавили, по нему разве что не ходили.

Этери выпила чашку горячего шоколаду, съела мороженое с шоколадным соусом, потом еще нечто неотразимо шоколадное. Ее уже слегка поташнивало, но на вопрос Айвена она ответила, что чувствует себя отлично.

Пока Этери поглощала шоколад в разных видах, Айвен пошептался с метрдотелем, и ей преподнесли огромную золотую коробку конфет «Годива».

– Куда пойдем? – спросил Айвен. – Хочешь ко мне? Покажу тебе свою квартиру.

– Давай, – согласилась Этери. Ей хотелось глотнуть свежего воздуха.

На желтой машинке с гильотинными дверцами, которую Этери про себя окрестила «чайкой-канарейкой», он отвез ее на Мэрилебон-хай-стрит.

– Вот здесь я живу.

Айвен поставил машину в конюшенном ряду, подсоединил ее к промышленного вида розетке и повел Этери к дому тридцать четыре.

– В девятнадцатом веке здесь был мюзик-холл. Два фонаря стояли по бокам от входа, но когда меня еще на свете не было, какой-то пьяный за рулем сшиб правый фонарь.

– И теперь, – подхватила Этери, – остался только один. Как горец.

– Ты смотришь эту муру? – удивился Айвен.

– У меня же дети! Им хотелось, пришлось и мне смотреть. И как же мюзик-холл превратился в жилой дом?

– В начале девятисотых всю улицу перестроили, в том числе и мюзик-холл. Но планировка такая, что тут нет двух одинаковых квартир.

Вестибюль был тесный, лифт – размером с обувную коробку.

– Специально для нас, – пошутила Этери.

– Да, только мы с тобой могли бы здесь разминуться, – улыбнулся он.

Обувная коробка доставила их на четвертый этаж, Айвен отпер дверь.

– Здесь жила моя бабушка. Мне эта квартира досталась по наследству. Хочешь что-нибудь выпить? Шерри?

– Сначала покажи квартиру, – попросила Этери, освобождаясь от жакета.

Квартира была трехкомнатная.

– Вот спальня, – показывал Айвен, – вот кабинет, а тут гостиная, она же столовая. Вот тут ванная и кухня.

Квартира была битком набита сокровищами. Этери принялась изучать увеличенные фотопортреты женщины весьма экзотической внешности. Жгучая брюнетка с одной белой прядью в длинных, стянутых узлом волосах. Грузинка? Скорее средиземноморский тип. Шаблонное слово «красавица» тут не годилось. Это было необыкновенное, неповторимое, незабываемое лицо.

– Это моя бабушка.

– Я так и поняла. С ней хорошо встречаться в людном месте, не будучи знакомой. Ну, знаешь, «Я буду в черном пальто и в красной шляпе».

– А в руках у меня будет «Ивнинг стандарт» от второго августа 1929 года, – подхватил Айвен.

– Вот-вот. Только ей не нужен «Ивнинг стандарт». Ее ни с кем не спутаешь. А это ее собака?

– Одна из ее собак. Ее любимая овчарка Отто.

Этери пригляделась. Женщина на фотографии обнимала за шею громадного пса, и ее руки тонули в густейшем меху.

– Слишком много шерсти. Морда и уши овчарочьи, а шерсть…

– Отто был метисом, – пояснил Айвен. – Помесь немецкой овчарки с лайкой, кажется… Он прожил всего восемь лет, у него был врожденный порок сердца. Бабушка по нему убивалась, как по сыну родному.

– Я ее понимаю. У меня тоже собаки – члены семьи.

– А вот другой ее пес – Тамерлан. Чистопородный финский шпиц.

– Красавец, – отметила Этери и перешла к картине. – Фрейд?[52]

– Да, бабушка ему позировала.

Этери не была ханжой, но все-таки… Видеть свою бабушку голой… пардон, обнаженной… как-то неловко.

– Бабушка увлекалась нудизмом, – ответил Айвен на невысказанный вопрос. – Не то чтобы увлекалась, дружила с людьми, которые увлекались. Ну и она за компанию. Все время повторяла: «Whatever it is that turns you on». Не знаю, как это перевести.