— Что?

— Что ты с ним спишь и все.

— Очень просто. Мужчины по-другому и не поступают.

— Да, но если ты в него влюбишься?

— Уже. Ну и что? Влюбляться, как кошка, я не собираюсь, и уж тем более — отнимать его у жены. Просто я знаю, что получу то, чего хочется и когда хочется.

— Ты имеешь в виду секс?

— Нет. Марихуану. Уж ты-то должна знать, Глория. Хочется, чтобы было с кем поговорить, чтобы тебя обняли и сказали, что все хорошо и беспокоиться не о чем. Хоть это и вранье, конечно, но все равно приятно.

— И сколько ты будешь играть в его жену?

— Я не играю в его жену. Я вообще ни за какого козла замуж не пойду. О браке я думаю меньше всего. Черт, я же еще вроде как замужем, там что мы с Гербертом на равных, это безопасно.

Глория осуждающе покачала головой.

— Утешься, Глория, дети ничего про него не знают, он и в доме-то ни разу не был.

— Это твой дом. Можешь делать в нем все, что хочешь.

Подруги сидели, целый час смотрели музыкальные клипы по телевизору и молчали. Бернадин прикуривала одну сигарету от другой и выпила два стакана вина. Когда зазвонил телефон, Глория сразу поняла, что это Герберт: тон Бернадин резко изменился, она разговаривала как влюбленная школьница. Пока она ворковала, Глория прикончила пакет картофельных чипсов и пепси.

— Ну что, полегчало? — спросила Глория, когда Бернадин повесила трубку. Та только улыбнулась. — Я позвоню от тебя, ладно, Золушка?

Бернадин передала ей телефон, не переставая глупо улыбаться.

— Убить его мало! — воскликнула Глория на десятом длинном гудке.

— Кого? Тарика?

— Кого же еще! Когда-нибудь он меня доведет до инфаркта. Мне надо идти. Я ему велела никуда не уходить, просто приказала. Не знаю, что хуже — воспитывать шестнадцатилетнего лоботряса или разводиться с мужем, который уходит к белой.

Бернадин не ответила. Она названивала ночной няне.


Глория не стала звать сына, как обычно она делала, когда приходила домой. Она пошла прямо наверх. Его дверь была закрыта. Глория рывком распахнула ее и замерла на пороге. Они прижала руку к груди, чтобы не задохнуться. Она не верила своим глазам. Ее сын сидел на краю постели, раздвинув ноги, штаны были спущены до лодыжек, а эта белая шлюшка-соседка стояла перед ним на коленях, касаясь лицом его ног, и делала такое, о чем Глория и думать не могла. Ужас мелькнул на лице Тарика, но Глория не заметила этого.

— Вон из моего дома! — выкрикнула она.

Тарик оттолкнул девушку и вскочил так поспешно, что Глория лишь успела захлопнуть дверь.

Она сбежала вниз и упала на диван. Голова у нее шла кругом. Углом глаза она заметила промелькнувший мимо розовый свитер; хлопнула входная дверь. Ее сын, высокий, темнокожий, стоял перед ней.

— Извини, мам.

— Извинить? — закашлялась Глория. — Извинить за что?

— Что ты так меня застала.

— И как давно ты занимаешься этим в моем доме, Тарик?

— Недавно.

— Я же тебе запретила выходить!

— А я и не выходил.

— Меня от всего этого уже мутит, знаешь ли. Не будь твой папаша голубым, я бы тебя отправила прямо к нему.

— Не будь он кем?

Черт, подумала Глория. Вот черт! Как же быстро она забыла, что Тарик ничего не знает. Проклятье! Ну, уже все равно. Она проговорилась.

— Ты же слышал.

— То есть он педик?

— Мне не нравится это слово.

— Педик, голубой, гомик — не все ли равно? Я же тебе говорил, с ним что-то не так. Но ты меня не слушала. — Он сел рядом и залился смехом — Так мой папочка — педик. Нет, знаешь что, мам, теперь ты по крайней мере можешь быть уверена, — он постарался сдержать хохот, — это по наследству не передается.

— Думай, что говоришь.

— Прости. Я не хотел.

— Ты все время говоришь „прости", „я не хотел", а? Ты не хотел отставать в учебе. Ты не хотел так обращаться с отцом — мне все равно, какой он. Ты не хотел быть выгнанным из школы, а теперь ты не хотел приводить сюда девчонок и заниматься с ними черт знает чем. Дальше что? Наркотики? Чем ты еще меня порадуешь? А?

— Нет, мам.

Бешеная ярость Глории сменилась истерикой.

— Убирайся!!

Тарик, опустив голову, пошел наверх, но у лестницы остановился.

— А как ты узнала, что он голубой?

Глория уронила голову на спинку дивана с глубоким вздохом.

— Иди спать. Закрой эту проклятую дверь и иди спать.

ПАР

Робин опять опаздывала. Я уже замечала за ней эту дурную привычку. Я сидела в парилке и ощущала особый прилив сил. До этого целых полчаса отзанималась аэробикой, а потом еще десять минут работала на тренажере. Это, кстати, было замечательным достижением, если вспомнить, что в самый первый раз я едва выдержала пять минут.

— Эй, Саванна, ты уже тут?

— Да, наверху.

Робин вошла, прикрыла дверь и растянулась на нижней полке.

— Слышишь, эти белые меня скоро до психушки доведут.

— Почему? Что происходит?

— Во-первых, в нашем отделе, кроме меня, еще четыре страховщика. Ведь так?

— Ну да.

— Значит, так, несколько месяцев назад Марва рожает абсолютно здорового ребенка. Первого. Ей тридцать девять, но выглядит она на пятьдесят. Короче, такое впечатление, что чуть ли не каждую неделю этот ребенок подхватывает очередную болячку, и Марва теряет голову, все бросает и мчится домой. Сегодня утром ребенок снова заболел, Марва бросила недописанные бумаги по страхованию и уехала домой. А кто остался доводить это дело? Угадай.

— Ты, естественно.

— Вот-вот. Ну почему, скажи мне, нельзя было попросить Молли или там Нормана сделать это? У них все равно ничего срочного нет. Хотя нет, Норман весь день занят — ворон считает. Мне что, воспринимать это задание как знак особого доверия? Но я не обольщаюсь. Хотелось бы знать, когда ко мне прекратят приглядываться? Я уже тысячи раз себя зарекомендовала. Они же знают, когда аврал, на меня можно рассчитывать. На самом деле ведь так. Поэтому я и сатанею. Когда, скажи, пожалуйста, последний раз мне повышали зарплату? Хотела бы я знать, что за премия ожидает меня к Рождеству. Сегодня просидела без обеда, а завтра чуть свет — подъем и вперед: надо быть там не позже семи часов, чтобы все успеть. И ведь смотри: явится в отдел наша Марва и начнет с того места, до которого я доведу. В итоге она или аплодисменты сорвет или вконец запутает все, что я сделала.

— Знаешь, моя работа тоже не сплошной восторг. Раньше бензин рекламировала, а теперь с меня требуют целый ворох рекламы по поводу наших программ, которые все сплошная скука. Я половину времени трачу на то, чтобы убедить разные журналы, газеты и другие средства информации сообщать про нас. А на следующей неделе буду иметь удовольствие организовывать для президента компании, журналистов и так называемых людей искусства „круглый стол". Короче говоря, из меня скоро выйдет прославленный агент бюро путешествий. Я, черт возьми, весь день с телефона не слезаю.

— По-моему, у тебя работа скучная.

— Чушь это, а не работа.

— А что не чушь, по-твоему, Саванна?

— Робин, пойми, то, что я делаю, никому не нужно. Это та же пропаганда, но в заманчивой форме. Мне от этого уже скучно.

— Если бы это действительно никому не было нужно, тебе бы за это не платили.

— Они мне ничего и не платят. И знаешь почему?

— Знаю. Потому что ты черная.

— Это еще не все. На телевидении занятие связями с общественностью — самая неуважаемая область. Там одни женщины, вот почему. Добрые дяди не придают ей такого значения, как, скажем, коммерческой рекламе или маркетингу. Они не видят, какие деньги приносит наша работа. Мы не пользуемся уважением, и, в довершение ко всему, у меня над головой стеклянный потолок — мне некуда расти.

— Так зачем же ты согласилась на эту работу?

— Чтобы попасть в отдел постановок. Черт возьми, да в нефтяной компании и веселее было, и платили больше. Там хоть можно было фильмы поснимать. Информационные и учебные, конечно, но не все ли равно. И это давало какой-то заряд. Требовалось собственное видение, свои сценарии, надо было решать, как и что снимать, ломать голову над тем, как одновременно сделать фильм содержательным и интересным. Только вот от этой нефти со скуки умрешь.

Я вдохнула пар. Потрясающее ощущение.

— Что-то ты на Весы не похожа. Мне казалось, Весы терпеливее.

— Да ну это все, Робин…

— Нет, серьезно, дай мне составить твой гороскоп. У тебя там наверняка много воздуха, а восход, видимо, в Близнецах.

— Меня это мало волнует…

— А вот Нэнси Рейган волнует!

Мы расхохотались. Робин промокнула лицо полотенцем и стянула свои (или чьи они там были) волосы в пучок.

— И еще я тебе скажу: я больше на эти вечеринки „Если вам за…" не ходок. На меня не рассчитывай. Такой облом! Скажешь — нет?

— Это Финикс, Саванна. Тут тебе не Бостон и не Нью-Йорк.

— А я и не говорю. Просто такое впечатление, что у этих ребят время остановилось или календаря нет.

— У тебя что, месячные скоро? Ворчишь с самого порога.

— Наступают.

— У меня, слава Богу, пришли.

— Ты что, не предохраняешься?

— Предохраняюсь, естественно.

— Так чего же дергалась?

— Потому что гарантии никогда нет. А у Лореты на вечере все равно здорово было.

— А мне осточертело наряжаться на праздник, и все впустую. Я проделывала это в Денвере. Здесь больше не хочу.

— По-моему, куда ни глянь, везде трудно. Возьми женские журналы: в какой ни заглянешь, только и речи о том, как все плохо. Даже для белых женщин. Только названия статей разные, а суть одна. Я все эти заголовки уже наизусть знаю: „Как назначать свидания. Новые правила", „Встречу ли когда-нибудь приличного парня?", „Идеальный мужчина. Где он?", „Как влюбиться по-настоящему", „Как найти настоящего мужчину", „Как распознать притворщика", „Берегись сладких ловушек", „Сто неожиданных советов, где искать мужчину". И так далее без конца.