Майкл не звонил. Прошло уже два дня, с тех пор как я звонила ему. Наверно, это все-таки была не родственница. Не думаю, что она что-нибудь передавала ему. На работе он тоже не появлялся, и я решила снова позвонить ему домой.

— Майкл?

— Робин, здравствуй, как ты? Я думал, ты исчезла с лица земли.

— Тебе передали, что я вчера вечером звонила?

— Нет, ничего не передавали.

— А что за женщина разговаривала со мной?

— А, это Джина. Моя старая приятельница, она у меня остановилась. Ей пока негде жить, впрочем, это длинная история. Я сейчас как-то стараюсь помочь ей встать на ноги.

— Значит, она сейчас живет у тебя?

— Временно. Она просто подруга, Робин.

— А где она спит?

— Робин, ты ли это? Если я правильно расслышал, могу поклясться, что ты ревнуешь.

— Я не ревную. С чего мне тебя ревновать? Я никого никогда не ревную.

— Я знаю.

— И сколько она собирается у тебя оставаться?

— Возможно, до конца месяца.

— Целый месяц?!

Он уже хихикал.

— Робин, успокойся. Знаешь, ты доставляешь мне массу удовольствия.

— Я звоню не для того, чтобы доставлять тебе удовольствие. Я думала, ты хочешь меня увидеть.

— Ужасно хочу.

— А она будет в это время у тебя?

— Она спит в комнате для гостей, если это может тебя успокоить.

— Ночью женщины могут ползать не хуже мужчин.

— Послушай, разреши пригласить тебя в пятницу пообедать, и я объясню тебе весь расклад.

— Во сколько?

— В семь ты сможешь?

— Да.

— Тогда я подъеду к семи, — сказал он. Было слышно, что он все еще потешается.

Не знаю, зачем я согласилась с ним обедать, мне совсем этого не хотелось. Может быть, чтобы как-то себя занять, нарушить этот монотонный ритм. И тогда я перестану думать о Расселе…

В пятницу в семь часов я просматривала последний каталог „Шпигеля" и ждала Майкла. К половине восьмого уголки страниц с картинками сексуального нижнего белья и шифоновых ночных рубашек были уже похожи неизвестно на что. К семи сорока пяти я уже заказала все понравившиеся мне вещи по кредитной карточке „Америкэн Экспресс", хорошо сознавая, что ничего из них не могу себе позволить. Но в восемь я была уже вне себя. Он что, пальцы себе сломал, не может позвонить, что опаздывает?

Я подняла трубку и набрала его номер. Та же женщина ответила мне снова.

— Здравствуйте, это Робин. Майкл дома?

— Да, одну минутку, — сказала она. Это было невероятно!

Майкл подошел к телефону.

— Ну? — сказала я.

— Что „ну"? — ответил он.

— Уже восемь часов.

— Я знаю, Робин. А в чем дело? У тебя такой нервный голос.

— Майкл, сегодня в семь ты должен был быть у меня.

— Черт! Я чувствовал, что что-то забыл. Извини, пожалуйста, Робин, извини. На работе такая лихорадка, совсем вылетело из головы. На какой день перенесем?

— Перенесем? Ты хочешь сказать, что не можешь прийти?

— Я обедаю.

— С этой твоей… как ее?..

— Ее зовут Джина.

— Неважно, — сказала я.

— Послушай, Робин, она приготовила мне еду, некрасиво так все бросить и уйти.

— Я понимаю, да. Но что же мне-то делать, пока ты обедаешь со своей приятельницей.

— Я же извинился, чего ты еще хочешь от меня услышать?

— Ладно, забудем это.

— Как насчет конца следующей недели?

— Конца недели?

— В понедельник мне надо съездить в Лос-Анджелес дня на два, а после этого у меня намечены сплошные встречи с клиентами. До четверга никак не освобожусь.

— Так какой день тебе подойдет?

— Может, в пятницу?

— Приятного аппетита, — сказала я. — Увидимся в пятницу.

Просто не могу поверить, что ревную его к этой женщине. Видно, я в полном отчаянии, если так отношусь к этому? Однако следующая неделя это следующая неделя. А что же сегодня? Сегодня мне просто необходим кто-нибудь.

Трой поднял трубку еще до того, как я осознала, что набрала его номер и что вообще собиралась ему звонить.

— Робин, — обрадовался он, — как приятно тебя слышать. Я все время о тебе думаю. Как дела?

— Что ты сейчас делаешь? — спросила я.

— Смотрю бейсбол. Расслабляюсь. А ты можешь что-нибудь предложить?

— Не хочешь посмотреть этот матч у меня?

— Уже еду.

УБИВАЯ ВРЕМЯ

Сидеть одной в огромном доме стало невыносимо. Бернадин думала, что обрадуется тишине и покою, но всякий раз, возвращаясь с работы, не могла отделаться от мысли, что в доме слишком пусто. Как в гробнице. Дом купили ради детей, да и она жила, в сущности, ради них. А теперь, пока дети гостят у Джона, Бернадин никак не могла придумать, чем бы себя занять. В выходные было попроще, но целых четыре недели школьных каникул — она уже и забыла, когда в последний раз у нее оставалось время для себя. Попыталась припомнить, что делала в таких случаях до замужества, но безуспешно.

Герберт. Он ее просто достал. Уж лучше было сразу его отшить, было бы спокойнее. По три раза на день звонит, выясняет, где она, с кем. Надоело уже напоминать, что у него есть жена, вот о ней пусть и заботится. Он был нужен, чтобы доказать то, в чем Бернадин разуверилась: что она по-прежнему желанна, сексапильна, что еще может заставить мужика стонать в постели. Через две недели Герберт признался ей в любви. Чем очень ее позабавил. Она лежала в его объятьях, улыбаясь и разглядывая сидевшую на подоконнике птичку. Герберт что только для нее не делал, но она не на все его фантазии соглашалась. „Попроси жену. Или еще кого", — сказала она, и Герберт не настаивал.

— Но я же люблю тебя, — в очередной раз заявил он на прошлой неделе, после того как Бернадин твердо сказала, что пора немного поостыть.

— Ты любишь не меня, Герберт, ты любишь свое ощущение охотника.

Он, конечно, сказал, что это не так, и изо всех сил старался убедить ее, что жена ему надоела, что он разведется сразу, как сын закончит школу, то есть через два года.

— Послушай, Герберт, все было замечательно, но я тебя не люблю. А даже, если бы любила, замуж бы не пошла.

Он, разумеется, не поверил. Бернадин подумала, что он допускает ошибку, обычно свойственную женщинам: путает физическое удовлетворение и любовь.

— Почему не пошла бы? — решил выяснить он.

— По двум причинам. Во-первых, ты, Герберт, обманываешь жену, значит, ты и меня, скорее всего, станешь обманывать.

Конечно, Герберт запротестовал: этого не случится, он-де ее любит, а жену уже нет.

— Во-вторых, — продолжала Бернадин, — я не хочу выходить замуж. Точка.

Герберт не поверил.

С точки зрения Бернадин, ему вообще не на что жаловаться: хорошо провели время, что ему еще? Ей от него нужно было нечто совершенно конкретное. А он, видимо, решил, что у них серьезней, чем просто секс. Может, он даже возмечтал, что она влюбится в него по уши, голову потеряет? Не тут-то было. Герберт даже не догадывался, что всего-то навсего, когда ей становилось слишком холодно и одиноко в постели, Бернадин знала кого ей позвать. Она его использовала. Ну и что? Они с женщинами тысячу лет так обращаются, думала она. А мы добрые, позволяем.

Но Герберт оказался не из тех, кому можно сказать нет, и все. Он знал, что дети ее уехали, и продолжал названивать. Бернадин это надоело, и потом, пора ему уяснить, что она не собирается сдаваться в минуту слабости, поэтому она включила автоответчик и перестала отвечать на его звонки на работе.


Бернадин сидела на диване и читала журнал. На это у нее ушло тридцать пять минут. Потом, чтобы хоть чем-нибудь заняться, пошла в ванную; увидев на раковине следы зубной пасты, достала моющее средство и принялась чистить раковину. Затем, незаметно для себя, вымыла зеркала ванну, панели душевой и унитаз. И ни капельки не устала: нерастраченную энергию просто некуда было приложить. Заметив на стене грязные пятна, подумала, что надо бы сходить купить краски, но сообразила, что магазин был уже закрыт.

Бернадин почти пожалела что от отдали Чэмпа. Этот ротвейлер, как и прочие восемь или девять домашних питомцев, типа хомячков, кроликов, белых крыс, кошек и ящерицы, побывавших в доме до него, не прижился. Бернадин говорила Джону, что детям нужна собака, а не медведь, и эта порода собак — не совсем то, что нужно.

— Боже мой, Бернадин, это же не бешеный бык, — сказал он тогда. — Они, конечно, здоровые, но дружелюбнее коккер-спаниеля, вот увидишь.

В четырехмесячном возрасте Чэмп своими „детскими зубками" укусил Джона-младшего. Весил он тогда уже девятнадцать килограмм. Оника всякий раз, когда он норовил лизнуть ее, лупила его наотмашь: они друг друга не переносили. Из ревности. Если Чэмп видел, что Бернадин чем-нибудь занята с Оникой — рисует, читает, помогает убирать комнату, — он подскакивал к окну снаружи и начинал скрести лапами. И лаять. Лаял он без устали. А потом Джон-младший отказался его кормить, потому что, хотя пса и водили на дрессировку, он по-прежнему постоянно наскакивал на мальчика, сбивая его с ног.

В восемь месяцев Чэмп весил уже больше сорока килограммов. Бернадин он любил. Ведь именно она его кормила, выгуливала, трепала за уши и почесывала под подбородком. Но Чэмп терпеть не мог поводок. И однажды, после обычной игры на воле просто не дал его снова надеть.

— Чэмп, ко мне! — скомандовала Бернадин.

Пес обернулся, посмотрел на нее и побежал дальше.

— Ко мне, — повторила она но строже.

А Чэмп как ни в чем не бывало резвился на чужих лужайках, метил деревья в чужих дворах и топтал чужие цветы.

Уперев руки в бока, Бернадин крикнула: