– Это неправда – то, что я сказал тогда…

Я сидела тихо, в какое-то мгновение я забеспокоилась – прояснился ли его разум на самом деле? – но когда он заговорил дальше, я поняла, что он имеет в виду:

– Я вовсе не ненавижу тебя. И никогда этого не было.

Я взяла его за руку.

– Я знала, что это неправда. Я все поняла.

Он медленно произнес:

– Я видел, как папа ударил тебя там, у двери…

– Ударил меня? – Я беспечно рассмеялась. – О нет, Руперт. Это тебе приснился дурной сон.

Но он настойчиво повторил:

– Я видел. В тот день, когда приехал доктор.

Я решила успокоить его:

– Ты был так болен. Твой папа волновался за тебя и был расстроен.

Он отрицательно покачал головой.

– Нет. Папа ударил тебя – я слышал, что ты ему сказала.

– Слышал?

– И ты была права, Эстер, – это папа виноват, что я заболел, – он хотел этого.

Я увидела, что в его темных широко открытых глазах стоит еще один вопрос, и испугалась этого вопроса, поэтому, чтобы отвлечь его, заговорила о том, какой чудесный бульон Маум Люси приготовила для него сегодня; я обрадовалась, когда глаза его слегка загорелись при упоминании о еде. Но по дороге на кухню я все думала о его словах и даже пришла к выводу, что, может быть, и не совсем сожалею о болезни Руперта. В этой лихорадке сгорели все сомнения и вся ложь, которой Сент-Клер пытался разлучить нас, – она вернула его мне и, более того, лишила Сент-Клера возможности воспользоваться этим способом еще раз. Нет, я даже могла быть в чем-то благодарна болезни Руперта. По крайней мере здесь я победила Сент-Клера.

Август, со своей неослабевающей жарой, катился к сентябрю, когда лихорадка наконец ослабила горячие объятия, а озноб полностью исчез. Но все же она еще удерживала сомнительную победу. Потому что Руперт стал похож на собственную тень и был таким слабым и вялым, что я порой сомневалась, вернется ли прежний вид к этому истощенному тельцу, к этим ставшим похожими на куриные лапки ручкам, к острым, как лезвия ножей, ребрам, торчащим на впалой груди. Но я даже не представляла себе, что месяцы должны были пройти, прежде чем болезнь, напавшая на него из малярийных болот, отпустит его полностью. Снова и снова его охватывали внезапные приступы горячки, когда жар сменялся ознобом, словно болезнь не могла смириться с тем, что ей придется его оставить.

Но вот настали дни, когда эти приступы больше не повторялись, и мы с Маум Люси и Тиб принялись усиленно откармливать его питательной едой и прохладительными напитками, и теперь игры и чтение книжек сменялись часами спокойного сна. Постепенно тело его утратило ужасающие очертания. Ребра больше не торчали, птичьи лапки вновь превратились в прежние живые руки Руперта, искусно мастерили бумажные кораблики и пускали их в морское плавание по одеялу.

Однажды утром, в начале сентября, ему было разрешено встать с кровати и переместиться в кресло-качалку, чтобы позавтракать; и тогда я, оставив его в обществе Тиб, смогла наконец спуститься на парадное крыльцо и с помощью Шема медленно и неуклюже залезла в повозку. Впервые за все время болезни Руперта я выезжала на поля. И сегодня я обязательно должна там быть, ведь начинался сбор хлопка. Когда Шем взял вожжи и цокнул терпеливому мулу, я разволновалась, как девушка перед свиданием с возлюбленным, которого давно не видела.

Сидя рядом с Шемом в повозке, я не могла надышаться этой красотой, мои глаза не могли насмотреться и на сады, и на воду и устремлялись к огромным полям и рисовым затонам за ними, простирающимся до самого горизонта. Я видела, что сентябрь уже обнимал лето своими смуглыми нежными ладонями. То тут, то там золотился среди зелени желтый или алый листок, а кусты сумаха напоминали горящие на костре вязанки хвороста.

Под цокот копыт нашего мула Шем говорил о том, как проходит сбор урожая. Стелла сегодня обещала собрать девяносто фунтов. Он хихикнул, когда заговорил о Линетте, которая, не желая уступать Стелле – причине ее раздоров с мужем Тобом, – тоже работала как дьявол. Но все же, продолжал он, чтобы собрать хлопок вовремя, ему пришлось нанять еще рабочих в Дэриене. И после этого настанет черед риса. Все, о чем нам оставалось беспокоиться, – это погода, говорил он, глядя на чистейшее небо.

Когда мы остановили мула, я вышла полюбоваться на огромное снежное поле; ряды раскрывавшихся коробочек протянулись так далеко, что не охватит глаз, и эта картина так взволновала меня, что, будь я более чувствительной женщиной, из глаз моих брызнули бы слезы. Это было воплощение мечты, мечты, достигнутой с таким трудом, что сама она растворилась в этих трудах. Неужели так всегда, удивлялась я, – что в борьбе за ее достижение теряется очарование самой мечты.

Снова забравшись в повозку, я сидела возле Шема и наблюдала за неграми, согнувшимися между бороздами, за их руками, срывающими и бросающими коробочки почти со скоростью света, некоторые работали молча, другие перекликались между собой или что-то напевали себе под нос. Я видела дядюшку Эрли, его руки, стремительные как стрижи, Стеллу и Тоба, которые старались работать на одной полосе, но отдельной от Линетты, сморщенной и сердитой, с бешеной скоростью собиравшей хлопок, но не спускавшей подозрительных глаз с обоих. Шем снова хихикнул:

– Ах эта Стелла! И вовсе не нужен ей 'тот Тоб. Она играет с ним, как кошка хвостом, чтобы позлит' Линетт. Линетте надоб знат', что Стелле не нуж'н никого, кроме одного му'чины…

Развеселившись, я спросила:

– А в кого же Стелла влюблена?

– Джона Итона. Вы помните Джона Итона, миз Эстер?

Мое веселье тут же прошло. Я снова увидела перед собой тело Джона Итона, свернувшееся на соломе посреди жадных языков пламени, – не знала я, что, оказывается, Стелла ждет его.

С нарочитой небрежностью я спросила:

– А куда он делся, этот Джон Итон?

Шем озадаченно покачал головой:

– Ни'тто не знает. Даже и Стелла. Кто говорит, что подался в Саванну, кто видел его в Дэриене перед Четвертым июлем. А Стелла! С ума сходит, как подумает, что его засекли или сожгли ку-клуксы, ведь Джон Итон такой дерзкий.

Он повернул мула к рисовым полям, но, пока мы ехали туда, мое настроение упало. Но когда мы вышли из повозки и встали на краю рисовых затонов и я увидела золотые стебли, блестевшие в солнечном свете, печальные мысли о Джоне Итоне и Стелле покинули меня. Потом я вовсе забыла о них, когда Шем заговорил о рисе. Он насчитал не менее двухсот зерен на стебле и сказал, что это потянет на сорок семь за бушель, вместо стандарта по сорок пять. И порадовавшись его гордости – гордости за хорошо сделанную работу, – я решила, что, когда урожай будет собран, куплю ему большие серебряные часы, какие, я видела, вносят преуспевающие надсмотрщики; наверняка я смогу купить такие в Дэриене, и не слишком дорого.

С помощью дополнительных работников, нанятых Шемом в Дэриене, к концу недели хлопок был убран, упакован и готов к отправке агентам в Саванну. Проверяя с Шемом подсчеты, я испытывала торжество игрока, который, несмотря на невезение, наконец видит, что удача повернулась к нему лицом. Хлопок принесет мне по меньшей мере три тысячи долларов, и если все пойдет хорошо, рис принесет столько же и даже больше. Эта мысль облегчала работу и даже ослабляла душную жару которая стояла в сарае, где мы сидели. И когда количество мешков все увеличивалось и я сидела и слушала возгласы Шема: "Это же первоклассный хлопок" и "Он пойдет по хорошей цене", я уже почти ощущала выигрыш в своих ладонях.

В понедельник начался сбор риса, и в шесть я уже была в поле, несмотря на бессонную ночь, когда меня изводили боли в спине, как изводит зубная боль. Поднявшись, я думала, что не смогу идти. Комната кружилась у меня перед глазами, а лицо, отраженное в зеркале, было изможденным и бледным. Но я отбросила свои сомнения. Ничто не могло меня удержать от поездки на рисовые поля.

Все следующие дни я пропадала на рисовом поле, поражаясь, как Шем управляется с неграми. Они работали неустанно и быстро, так как все мы – и работники, и Шем, и я – боялись дождя, который мог погубить снятый урожай. Иногда, во время наблюдений за Шемом, слушая его: "Ско'ко нажал, Клэренс? Надо сжать 'ще четверть до обеда"; "Давай сюда, Тоб, у нас еще полно что з'делать" мне казалось, что мы устроили гонки с природой, хотя на синем небе не было ни намека на облачко; только духота, что нависла в дрожащей дымке, говорила о собирающемся шторме, но чистое небо все держалось над жатвой и сушкой урожая, и мой оптимизм не угасал.

Но когда пришло время перевозок, я уже не радовалась так. Правда, небо было ясным и синим, когда в то утро я ехала на поля, но белые пушистые облака, плывущие лениво, словно бесцельно, все собирались на западе в большую стаю. Я видела, как Шем беспокойно следит за ними время от времени, пока негры, которые уже работали почти лихорадочно, поднимали узлы с рисом – такие огромные, что наполовину закрывали носильщиков – и таскали их на плоскодонки, привязанные у берега реки, с величайшей легкостью перешагивая через каналы из одного болота в другое.

Они так резво работали, подгоняемые неутомимым Шемом, что, когда облачный край неба потемнел, последний узел был уложен на плоскодонку, и все они уведены в укрытие. И когда Шем поставил Клэренса сторожить урожай от воров, то вернулся за мной. Когда мы сели в повозку, он пребывал в прекраснейшем настроении. На кучевые облака, потемневшие за последние полчаса, он теперь и не глядел, лишь бросил один подозрительный взгляд в их сторону и рассмеялся. Теперь пусть угроза бушует хоть целый день, предложил он. Теперь пусть разразится: рис в безопасности.

Я едва понимала, о чем он говорит. Боль, которая последние дни потихоньку разрасталась у меня в спине, стала мучительной, и я напряженно сидела на краю жесткого сиденья, вцепившись руками в его края, стиснув зубы. Смутно я видела, как небо вдруг почернело, как деревья замотали головами, как дикие лошади, как оранжевая стрела зигзагом пронзила небо; но я помнила только о боли в спине, которая расползлась по телу и зажала бедра в смертельные тиски.