Затем мы отправились на ту часть плантации, что находилась за домом и расстилалась, насколько мог охватить глаз. Несомненно, Семи Очагам принадлежала огромная площадь, потому что сады уступали место хлопковым полям, которые в свою очередь тянулись до самой стены леса, видневшегося уже на горизонте, а там, у реки, я увидела почвы, предназначенные для рисовых посадок, перерезанные множеством каналов. Но они были пересохшие и потрескавшиеся и заросли тростником.

На всем лежала печать запустения и заброшенности. Сады буйно заросли сорняками, на плантациях торчали давние скелеты хлопковых стеблей, а рисовые поля выглядели так, словно их не возделывали уже много лет. А заглянув на рисовую мельницу, я обнаружила там ржавое и разломанное оборудование и рядом – пустой, заброшенный амбар.

Руперт дернул меня за рукав.

– А вот бараки рабов, – сказал он. – У моего папы было столько негров, что все эти бараки были забиты ими, пока проклятые янки… – Он осекся.

Я проигнорировала его упоминание янки и стала рассматривать жилища рабов. Я впервые в жизни видела их, и все, что я о них знала, было почерпнуто мною из бесценной книги миссис Стоу и из северной прессы. Однако такими я себе их и представляла. Это была убогая колония на краю плантации, состоявшая из примитивных хижин с одним или двумя помещениями, сложенных из земляного бетона, который Руперт называл „табби“, и с приплюснутыми к земле каменными печками. Все они пустовали, кроме одной, где жили Вин и еще два, как сказал Руперт, „черномазых“ – Сэй и Бой.

Недалеко я увидела еще один дом, он стоял поодаль, будто считал для себя недостойным слишком близкое соседство с убогими бараками, и был устроен значительно лучше. Руперт объяснил, что до войны это был домик надсмотрщика, а теперь в нем живет Таун. Когда мы подошли к нему, я увидела двух темнокожих малышей, играющих на крыльце, а в дверях стояла темнокожая женщина, пристально смотревшая на меня черными глазами.

Старая Мадам завтракала в столовой, когда мы вошли в дом, но была так поглощена едой, что не заметила нас. Сент-Клера и его жены не было видно – но еще не пробило девяти. Наверное, они поздно встают. Я слышала, что это принято у южан.

Руперт привел меня в классную комнату, пыльное, захламленное место в задней части дома, где стояли заброшенно стол и два стула. На них, так же как и на полу, толстым слоем лежала пыль. Даже бумаги на столе были запылены, а в углах пауки сплели огромные паутины.

Я не могла работать в такой грязи. Велев Руперту обождать, я отправилась на кухню за метлой, ведром воды и тряпками. Марго, когда я попросила все это, взглянула на меня с таким презрением, словно мое намерение делать такую работу сильно уронило меня в ее глазах. Тем не менее она снабдила меня всем этим, и, вооруженная таким образом, я вернулась в классную и с жаром принялась за уборку, предварительно подоткнув юбку за пояс, чтобы уберечь ее от пыли, поднявшейся столбом.

Руперт, облокотившись на стол, наблюдал, как я обернула тряпкой метлу и опустила ее в ведро с водой.

– Что это вы собираетесь делать?

– Я собираюсь вымыть пол этой мокрой тряпкой и протереть плинтуса.

В его глазах я увидела то же выражение, что и у Марго, как будто он глубоко запрезирал меня. А когда я предложила ему взять другую тряпку и протереть стол, он наотрез отказался:

– Пусть этим занимается Марго.

– Но Марго занята по дому другими делами. Но он был тверд.

– Это негритянская работа.

Я вежливо поздоровалась с ней и была бы не прочь остановиться и поболтать, она показалась мне интересной особой. А кожа ее отливала как новая медная монета, гибкое тело безупречно сложено, ее фигура в дверном проеме напоминала статуэтку какой-то обольстительницы, отлитую из меди.

Но хотя она и ответила на мое приветствие довольно учтиво, к беседе она не располагала, и я прошла дальше.

– А кто эта женщина? – спросила я Руперта.

– Это Таун.

– Она тоже работает в вашем доме?

– Таун вообще не работает, – ответил он, затем спокойно добавил: – Таун – сука.

Хотя я и не одобряла подобных выражений, но не смогла удержать улыбку. Наверное, этот своенравный наглец обижал ее детей и получил от нее хорошенько. Ее уверенная фигура лучше всяких слов говорила о том, что с ней шутки не пройдут. Но по дороге к дому я задумалась над его словами. Я знала, что дети только повторяют то, что слышат от взрослых, и, поднимаясь по ступенькам, ведущим в дом, я размышляла, кто же в Семи Очагах так обзывал Таун.


Но солнце было уже высоко, и пришло время заняться уроками. Я поймала себя на том, что ждала этих занятий с большим нетерпением. Руперт во время прогулки удостаивал меня такой информацией о птицах, животных и растениях, которая говорила не только о его наблюдательном уме, но и об отличной памяти. Несомненно, при должном обучении он бы развивался очень хорошо.

– Лучше я сама сделаю это, чем буду жить в грязи.

– Вот как? – Его удивление было неподдельным. – Значит, вы не леди?

– Не говори ерунды, Руперт. – Я говорила резко, так как меня задело его отношение.

– От этого у вас такие смешные руки, да? Я остановилась и посмотрела на свои руки.

– Разве они смешные?

– Да, у моего папы руки гораздо белее и мягче.

Я пригляделась к своим рукам и подумала, что он прав. Мои руки были знакомы с тяжелой работой. Но они были вполне изящной формы и по крайней мере не такие беспомощные, как ручки Старой Мадам. И я подумала, что, сколько себя помню, этими руками я зарабатывала себе на жизнь.

Я оперлась на ручку метлы и серьезно заговорила с Рупертом; меня возмутило, что этот юнец с таким презрением отзывается о честном труде.

– Разве ты не знаешь, Руперт, что человек, который трудится, достоин уважения? Что достойным считается тот, кто способен сам позаботиться о себе?

– Разве? А негры на что? Моя бабушка за всю жизнь сама не надела чулок.

Мне показалось, что тут нечем хвалиться, но я не стала обсуждать это. Вместо этого я напомнила ему, что только трудом мы можем оправдать свою жизнь; что человек создан для того, чтобы совершенствоваться, и что только паразиты живут чужим трудом.

Он слушал внимательно, но мне не показалось, что я его убедила.

– Возможно, одни рождены, чтобы работать, как вы, – рассудил он, – а другие – чтобы не работать, как папа.

– Разве твой отец не трудится?

Его маленькая фигурка гордо выпрямилась.

– Папа – джентльмен.

– Но ведь не у каждого есть деньги, Руперт. Некоторые, как я, должны работать, чтобы прожить.

Он пожал плечами.

– Но у папы тоже нет денег. Это мамины деньги. И у нас иногда бывают такие скандалы – на прошлой неделе мама столько кричала…

Я не хотела обсуждать с ним это и переменила тему.

– Посмотри на комнату, Руперт. По-моему, теперь она выглядит гораздо лучше.

Он посмотрел на влажный чистый пол, приведенный в порядок стол с аккуратной стопкой бумаг.

– Да, – сказал он, – мне нравится. Я никогда не видел ее такой чистой.

Я услышала, что дверь отворилась, и, повернувшись, увидела Сент-Клера Ле Гранда. Руперт подбежал к нему.


– Посмотри, папа, – закричал он, – как тут чисто! Его отец лениво обвел глазами комнату, поигрывая своей белой рукой массивной цепочкой от часов, которая висела на его желтовато-коричневом жилете.

– Мы не привыкли к такой чистоте, мисс Сноу. – Он, как всегда, неохотно выговаривал слова, и было непонятно, доволен он или нет, и я ответила несколько язвительно:

– Я это заметила, сэр. Никогда еще не видела столько грязи. И столько прислуги из негров.

– Негры, мисс Сноу, самые никчемные создания.

– Жаль только, что нет никакого порядка, – начала я, но замолкла, испугавшись, что зашла слишком далеко.

Но он проигнорировал мои слова.

– Я уеду на день или два, – протянул он. – Занимайтесь с Рупертом, как сочтете нужным.

– И миссис Ле Гранд уезжает с вами?

Веки его встрепенулись, и я заметила, какими бесцветными и холодными стали его глаза.

– Миссис Ле Гранд? – переспросил он. Миссис Ле Гранд не слишком здорова, чтобы путешествовать.

Не проронив больше ни слова, он вышел, тихо закрыв дверь и оставив нас с Рупертом заниматься чтением, правописанием и арифметикой. Но во время чтения и сложения сумм я вспоминала высокую фигуру Сент-Клера Ле Гранда в дверях, скучающую и презрительную. И когда я случайно посмотрела вниз и обнаружила, что, когда разговаривала с ним, мой подол был подоткнут за пояс, а нижняя юбка выставлена напоказ, то залилась краской. Я упрекнула себя также за то, что обрадовалась мысли, что на мне была моя лучшая нижняя юбка, украшенная небольшой вышитой кружевной оборкой.

Глава III

Жизнь бессмысленна – или так только мне казалось всегда, – если в ней нет порядка и содержания, однако в Семи Очагах я не находила ни того ни другого. Дни катились один из другим, как серая лента, каждый из них оставался таким же бесцветным, каким был предыдущий и становился следующий. Нечем было вспомнить день вчерашний и нечего было ждать от завтрашнего.

Старая Мадам, закованная в шелк, сидела в своем кресле, бормоча о прошлом величии, если ей удавалось перехватить меня и завязать беседу. Она постоянно жевала какие-то кусочки, что приносила ей с кухни Марго. Когда она не ела, что случалось редко, то размахивала и жестикулировала своими праздными ручками, но никогда я не видела их занятыми каким-нибудь вышиванием, или штопкой, или еще какой-нибудь полезной работой. Да и во всем доме я не заметила особого трудолюбия. С утра Марго и Маум Люси болтали на заднем крыльце, их спины были сгорблены, но работа стояла, и я заметила, что Вин сразу после завтрака исчезал и появлялся только тогда, когда пора было подавать к столу. И некому было спросить их, почему они не заняты делом, и никто не бранил их за безделье.