Когда оказалось, что Алина заболела, Герман почувствовал себя так, словно его, совершенно беспомощного, поставили на колени перед обстоятельствами, и совсем не понимал, что с этим делать.     

Врач что-то говорил ему, а Ильинский почти не слушал. Знал лишь, что вопреки его потребности сделать хоть что-то немедленно, не может просто взять и увезти Алину из этого чёртова санатория. Как бы ему того ни хотелось.    

- Скорее всего, это зубы, - констатировал врач, за что Герману сразу захотелось набить ему морду. Он ведь знал, что эта «напасть» настигает детей и их родителей ближе к полугоду.        

- Ей меньше четырёх месяцев, - мрачно выдавил он из себя, наблюдая за тем, как врач собирается на выход.   

- И что? В этом случае всё индивидуально. Сейчас её не тревожьте, потом сдадите анализы. Для успокоения.   

- Для успокоения? - вскинул бровь Герман.    

- Да. Я уверен, что это зубы. Алина получила порцию жаропонижающего. Ей уже легче. В целом же… все дети болеют и это нормально. - Он пожал плечами и прежде, чем Ильинский хоть как-то успел отреагировать, вышел из номера, оставив их с Нино рядом со спящей малышкой.     

И почему у него всегда всё было так? Через задницу. Наверное, пора было уже свыкнуться с мыслью, что ничего хорошего от жизни ждать не стоило. Или вообще держаться подальше от тех, кто мог стать ему дорогим и близким, чтобы с ними ничего плохого не случилось.      

- Всё же иди, - хрипло проговорил он, отпуская руку Нино. - Я буду сидеть с ней сам.    

- Но…   

- Я хочу побыть с ней. Один, - чуть резче, чем того требовали обстоятельства, выдохнул Герман, и Нино, после небольшого колебания, просто вышла из комнаты.    

А он буквально упал на стул и уткнулся лбом в бортик кроватки. Сейчас Алина выглядела особенно крохотной и хрупкой. Лихорадочный румянец ещё не сошёл с её лица, но кажется, ей стало легче. Дыхание уже не было таким частым, дочь крепко спала.    

Дочь…     

Герман слабо улыбнулся, прикрывая глаза. Каким же было это слово… Ещё совсем недавно оно казалось несбыточным, а сейчас он понимал, что иначе и быть не могло. Алина была просто обязана появиться в его жизни.    

Ильинский не знал, сколько так просидел - уткнувшись лбом в лежащие на бортике кроватки руки. Он не молился, не угрожал кому-то несуществующему, не просил у небес или бога, чтобы малая выздоровела. Просто находился там, где должен был, и ему казалось, что хотя бы так он сможет уберечь покой своей дочери и дать ей знать, что она не одна.     

Когда он всё же решился и снова протянул руку, чтобы коснуться лба малышки, из груди Германа вырвался вдох облегчения - Алина больше не пылала. Он поправил одеяльце и поднялся на ноги.    

Нино - вот кому нужно было рассказать всё немедленно, потому что Герман видел, как тяжело восприняла она известие о том, что малая приболела.   

Бросив быстрый взгляд на дочь и убедившись, что она крепко спит, Ильинский вышел из комнаты. Он не знал, стоит ли прямо сейчас будить Нино. Однако ответа на этот вопрос искать не пришлось - она обнаружилась в одном из кресел в небольшой гостиной, причём Герман мог поспорить, что Нино подвинула его ближе к двери. Сама же устроилась, свернувшись в нём калачиком, и задремала.     

- Что? - выдохнула она, вскакивая на ноги, стоило только Герману подойти. - Что-то случилось? Что с Алиной?     

На её лице было такое выражение, что у Ильинского застучало сердце. Заколотилось о рёбра с такой силой, что даже дышать стало трудно.    

- С ней всё хорошо, - как можно мягче ответил он, улыбаясь. А она не поверила, мотнула головой, будто он мог вот так вот стоять перед ней и врать о том, что Алине легче.    

- Идём. - Взяв Нино за руку, Герман развернулся и повёл её в комнату, где спала дочь. - Вот, смотри. Температура спала.   

Преодолев сопротивление, положил хрупкие пальцы девушки на лоб Алине, и тут же услышал, как из груди Нино вырвался сдавленный всхлип. Малая беспокойно заёрзала, и Ильинскому ничего не оставалось, как увести Нино в другую комнату. Он понимал, что с ней происходит. Наверное… И от этого в груди Германа рождалось что-то непередаваемое, чего не чувствовал давным-давно. Та ледяная корка льда, которая сковывала его душу всё это время, просто таяла, замещаясь теплом. Оно разливалось внутри, согревало каждую клеточку его тела, согревало его самого. И хоть Ильинский подсознательно противился этому, уже понимал, что ничего не сможет с этим поделать.    

Заведя Нино за собой и плотно закрыв дверь, он наконец выпустил её руку, намереваясь пойти хоть немного подремать рядом с дочерью, но вдруг случилось то, чего Герман никак не ждал. Нино закрыла лицо руками и разрыдалась. Тихо, сдерживая судорожные всхлипы, и это окончательно выбило Ильинского из колеи.    

- Ну? Ты что? - выдохнул он, убирая её руки, чтобы обхватить лицо Нино и заставить посмотреть на себя. - С ней всё хорошо. И будет хорошо.     

Нино нерешительно кивнула, а Герман вдруг понял, чего ему так не хватает сейчас, в это самое мгновение. Ильинского сначала обдало жаром, когда он склонился к Нино - медленно, желая дать ей возможность отстранить его, ведь на это было столь много причин. А после, когда этого всё же не случилось, просто впился в её губы поцелуем. Теперь жар сменился воспоминанием - это всё уже было. Он, она и поцелуй, точно такой же как сейчас. Было так давно, что та жизнь из прошлого сейчас казалась ему принадлежащей кому-то другому.    

Нино ответила - обхватила его запястья своими хрупкими ладонями, впилась в них с такой силой, что у Германа снесло все тормоза. Как будто эта женщина хотела дать понять ему, что никуда не отпустит, а Ильинскому только и нужно было - знать это.    

Нехотя разорвав поцелуй, когда понял, что ещё немного и он не сможет сдерживаться и трахнет Нино прямо вот так - стоя у стены, наспех, не снимая одежды, Герман шепнул:     

- Иди поспи. И больше никаких кресел. Если будут новости - я сразу же тебя разбужу.    

И когда она кивнула, быстро вышел из комнаты, чтобы не дать себе ни единого шанса остаться.

Часть 17

Сон не шел к ней вот уже несколько часов.      

Ворочаясь с боку на бок в мучительной попытке занять удобную позу, Нино понимала, что причина бессонницы кроется вовсе не в том, что кровать внезапно стала неудобной, а одеяло – слишком теплым, а в том, что творилось у нее в голове и… в душе. Там, где все казалось ей уже давно безнадежно выгоревшим и обесточенным. До того самого момента, как в ее жизни появилась Алина. И Герман.        

Герман, который, вероятно, даже не понимал, какое воздействие на нее оказывал. Что тогда, много лет назад, что теперь, когда готова была, кажется, потеряться в нем и во всем, что он с ней делал. Потеряться полностью, совершенно забыв о том, что единственная причина, по которой она вообще находится с ним рядом – это Алина. Как для него, так и для нее самой.      

Приглушённо застонав, Нино села в постели, оставив бессмысленные попытки ни о чем не думать. Всего, что с ней происходило, было для нее слишком. Слишком остро, слишком трудно, слишком… необходимо. И в тот момент, когда Герман попросил ее уйти, чтобы он мог побыть наедине с дочерью, она ясно осознала, что у нее не осталось даже иллюзии о том, что однажды сумеет спокойно оставить эту работу. Потому что понимание, что она для него и Алины – лишняя, било по сердцу невыносимо больно. А значит, на предложение Германа взять над Алиной опеку она могла дать только один ответ – самый иррациональный. Потому что совершенно не была уверена в том, что готова нести ответственность за чужого ребенка, которого уже, тем не менее, считала своим. Но ещё больше, чем все проблемы, с которыми ей, вероятно, придется столкнуться после того, как она пойдет на этот шаг, Нино пугала одна лишь мысль о том, что рядом с Алиной, на ее месте, может оказаться другая женщина. И рядом с Германом – тоже.       

Господи, как легко ему сейчас было просто взять и отправить ее спать. И как трудно, практически невозможно для нее сомкнуть глаза после всего, что сегодня случилось. И с Алиной, и с ними двоими. Потому что если он, очевидно, совершенно не помнил о том, что однажды все это между ними уже происходило, то она ощущала себя так, словно не было этих лет, изменивших ее мир до неузнаваемости. Не было ничего – ни боли потерь, ни горечи разрушенных надежд, ни попыток увидеть и почувствовать рядом с другими мужчинами то, что испытывала только раз в жизни – в тот момент, когда Ильинский ее целовал.

Нино вдруг осознала, что злится. На себя, на Германа, на собственную жизнь. На то, как он то приближал ее к себе и Алине, то указывал ей место, выбрасывая как собаку за дверь. И самым ужасным во всем этом было то, что она, похоже, готова была играть даже эту роль.

Чтобы просто быть им необходимой.       


К моменту, когда они вместе с поправившейся Алиной вернулись домой, Нино так и не пришла ни к какому решению относительно опеки над малышкой, хотя и понимала, что для нее все, по большому счету, уже предрешено. Но было, тем не менее, кое-что ещё, что не давало ей покоя и мешало наконец согласиться, а именно - вопрос о том, зачем все же Герману просить постороннего человека стать для Алины матерью? Она не испытывала ни малейших иллюзий насчёт того, что у Ильинского были к ней какие бы то ни было чувства, как, впрочем, не считала себя для них действительно нужной и незаменимой. Хотела быть таковой – да, но совершенно себя так не ощущала.         

Крылись ли причины, по которым Герман предложил ей это, в том, что наличие полной семьи было необходимым условием для того, чтобы ему отдали девочку? Или он боялся, что с ним самим может что-то случиться и тогда об Алине некому будет позаботиться? Но ведь у него была сестра, совершенно очевидно неравнодушная к племяннице. Да и какие причины для подобного волнения вообще могли у него иметься? Могло ли быть, что авария, оставившая свой отпечаток на его лице, как Нино узнала о том из разговоров работавших в доме Ильинского людей, повлекла за собой также и какие-то серьезные проблемы со здоровьем? Подумав об этом, она ощутила, как по спине пробежал холодок страха.