Элиза Ожешко - В провинции

В конце концов план был готов, деньги собраны, и разрешение властей получено. Весной, то есть через месяц, в N. начнут строить больницу. Должен еще сказать, что графиня X., узнав от своего поверенного о нашей затее, предложила брать лес для строительства из ее угодий, а пани Карлич, кажется, этому содействовал Александр в пору его горячей увлеченности нашим проектом, предоставила для работ своих постоянных мастеров.

Так что примерно через полгода больница начнет действовать. Это принесет нашей округе немалую пользу. До сих пор бедняки не имели возможности прибегать к помощи врача; заболев, они зовут к себе знахарей и ворожей, которые вгоняют их в гроб своими весьма сомнительными снадобьями и заговорами.

Теперь каждый больной еврей или крестьянин смогут воспользоваться больницей, где их ожидают просторная палата, хорошее питание, свежий воздух, лекарства и услуги врача. Кроме того, врач и с ним два фельдшера обязаны объезжать всю округу и следить, как соблюдаются правила гигиены. Если мы найдем во враче дельного и заинтересованного человека, он наверняка сможет привить простому народу любовь к чистоте и опрятности, которые являются залогом здоровья.

Пребывание врача в N. принесет немалую пользу и шляхте. Ведь сейчас в случае болезни за врачом приходится посылать далеко, за несколько миль. Но мы решили, что пожертвования пойдут только на строительство и оборудование больницы, а за лечение будут потом платить сами больные. Известно, что милостыня к добру не ведет, — разве что мы имеем дело с нищим, — каждый, зарабатывая себе на жизнь, должен откладывать и на случай болезни. С этим придется труднее всего! Попробуй-ка внушить крестьянам, чтобы не верили знахарям и платили за лекарства! Или евреям, чтобы доверились опеке христиан. К счастью, наш ксендз пользуется большим авторитетом у первых, а я — уже не знаю за какие заслуги — вызываю доверие у вторых, причем до такой степени, что они порой идут вместо раввина ко мне, прося, чтобы я их рассудил. Меня это от души забавляет. Но я надеюсь, что с помощью еще нескольких достойных и уважаемых людей мы добьемся своей цели и успешно убедим бедняков, что лекарства, приготовленные в аптеках, в тысячу раз полезнее всякого рода ворожбы, что врач знает больше, чем знахарь или ворожея, а в просторной, чистой больничной палате человек может быстрей выздороветь, чем в душной хате. Успех нашего дела в значительной мере зависит от врача, который к весне должен приехать в N. На него я возлагаю особые надежды. Среди врачей немало энтузиастов своего дела, сама профессия к этому располагает, а если он к тому же окажется душевным и доброжелательным человеком, то успех нам обеспечен.

Эта предстоящая борьба с темнотой не столько пугает меня, сколько печалит. Я не сомневаюсь, что мы добьемся своего, тому порукой наше горячее желание и упорство, но грустно, что в наш, как говорится, просвещенный век миллионам людей приходится доказывать полезность элементарных правил гигиены или общественной деятельности. Люди не имеют ни малейшего понятия о благодеяниях науки, более того, остерегаются ее и предпочитают платить шарлатанам, именующим себя чародеями, чем врачам, которые действительно могут им помочь! Мысленно я уже вижу рядом с больницей народную школу, где толковый сельский учитель просвещает умы молодого поколения, в то время как врач занимается лечением их физических недугов…

Прекрасная мечта, сколько их еще… Нет предела желанию приносить пользу тем, кто живет с нами на одной земле…

Но сейчас не время мечтать, надо довести до конца одно дело и лишь потом браться за другое; если берешься за несколько дел сразу, ни одно, как правило, не доводишь до конца. Итак — благоразумие, упорство и терпение…»

Идешь себе по дороге жизни, тащишься помаленьку, путь известно какой: пни да кочки, — а дорогой, по необходимости или ради развлечения, присматриваешься к своим попутчикам; чем бы мы друг от друга ни отличались, мы все следуем к одной и той же цели, бледный и немой призрак которой маячит вдали и зовется он — смертью. Смотришь: одни идут кряхтя и охая на каждом шагу, другие каждую пядь пройденной земли обливают кровавыми слезами, третьи терпеливо влачат тяжкое бремя труда и глазами, полными любви, озираются по сторонам или с надеждой устремляют их к небу; есть такие, что ползают в грязи и пыли, как мерзкие гады, есть и такие, что прыгают, как трясогузки, или порхают, как бабочки, с шуточкой да разухабистой песней одолевают половину пути, потом падают, подкошенные болезнями, и с гримасой неверия на устах доползают до общей для всех цели. Смотришь на них и думаешь: «Боже! Какие же они жалкие, грустные или отвратительные!» У одного лицо искажено мукой, другой согнулся под ярмом, а награда еще не скоро, третий скачет и воет, но вот-вот рухнет и окажется самым несчастным, потому что в сердце у него нет ни искорки спасительной любви, он полон горькой иронии. Зачем же меня уверяли на заре моей юности, будто мир чудесен? Где хваленое веселье, блеск, упоительные минуты счастья, которыми я грезил, когда душа только-только загоралась юношеским огнем? Чем порадовать взор? Чем слух усладить? Чем душу утешить? Идешь, так размышляя, и вдруг мимо тебя проносится чудесное видение: двое — он и она. Они, казалось бы, ступают по земле и в то же время парят в воздухе: они витают, витают в облаках и ничего не видят, будто мира не существует. Он видит только ее, она — только его. Нет для них ни земли, ни неба, и смотрят они как завороженные друг на друга. Он обхватил ее за талию, она обняла его голову, а губы слиты в поцелуе…

Обращаешься к ним — не слышат… преграждаешь им путь — обходят тебя, словно ты жалкая букашка… И до такой степени оба поглощены друг другом, что окликни ее: «Прекрасная!» — она и не обернется, поставь перед ним красавицу из красавиц — он и не заметит. Над головами у них сияние, за спиной крылья, сотканные из любви и восторга, а слитые поцелуем губы пышут огнем…

Смотришь, пораженный, очарованный и спрашиваешь у попутчиков: «Что за диво? Кто эти полубоги, которые смеют блеском своего счастья омрачать взоры больных, усталых, печальных?»

А тебе отвечают: «Молодожены!»

И все, вздыхая, шепчут: «Счастливые!»

Хочешь ли знать историю этих двух небесных созданий? Слушай: он был молод, она была молода, очарование молодости, молодые сердца, — встретились, почувствовали влечение друг к другу, сильное, потом еще более сильное, оно стало вскоре непреодолимым, оба воскликнули «Люблю!» — и отправились под венец. Священник соединил их руки, они бросились друг другу в объятия и с тех пор порхают над землей, влюбленные без памяти…

Спросишь: хорошо ли узнали они друг друга? Вряд ли, потому что истинно глубокое чувство обыкновенно прячется от посторонних глаз…

Спросишь: давно ли они так парят? — Неделю, быть может, месяц. — И надолго это? — На год, не больше. — А потом? — Потом разомкнутся объятия, расстанутся уста с устами, отвернется сердце от сердца, и прежние счастливцы, витавшие в облаках, поплетутся по земле, спотыкаясь и охая…

Какое же чувство ими владеет теперь? — Безумство плоти, душа тут ни при чем… — Что есть счастье, рожденное безумством? — Мыльный пузырь, который переливается всеми цветами радуги, но не пройдет и минуты на часах вечности — он лопнет, и ничего от него не останется.

Ах, любознательный путник, запомни раз и навсегда: если видишь, что молодые супруги обращают на себя всеобщее внимание своей пылкой любовью, без конца целуются и милуются на виду у всех, присмотрись к ним внимательней, вдруг да заметишь, как в разгар этих взаимных восторгов мужчина на миг нахмурил лоб или женщина на мгновенье задумалась, и тогда не говори про них: «Счастливые!» — говори: «Несчастные!» Ибо чем слаще сон, тем горше пробуждение, чем выше они вознесутся, тем ниже падут.

Любовь, выставленная напоказ, — вещь подозрительная. В ней кроется если не фальш, то потеря разума. А где нет разума, там счастье ненадежно, зыбко.

Не один путник, удрученный печальными картинами жизни, с умилением взирал на молодую чету.

Когда Снопинские поженились, все в один голос твердили: «Счастливые!»

Они были до того влюблены друг в друга, что никого и ничего кругом не замечали. Александр в присутствии многих людей обнимал и целовал жену; она краснела, но, не скупясь, отвечала ему тем же.

Не нарадоваться было, какое между ними царило согласие в мнениях, желаниях, вкусах. Чего хотела она, того хотел и он, чего он хотел, того и она хотела. Девушки завидовали ей, юноши — ему. Говорили: оба в сорочке родились — и пророчили им молочные реки и кисельные берега.

Однажды кто-то осмелился усомниться в общем мнении и сказал, что будущее этой пары скорее вызывает тревогу. «Почему?» — удивились все. Мизантроп в ответ пропел известную народную песенку:

Как женился молодой

Да на конопатой,

Что им делать день-деньской?

Подпалили хату.

— По-вашему, они слишком молоды? — спросили его.

— Да, — последовал ответ.

Всеобщее возмущение.

— Одним старикам, что ли, жениться?

— Нет, но и не детям!

Была высказана и еще одна точка зрения:

— Теперь-то все хорошо, но потом худо с ними будет.

— Почему? — спросили с недоверчивой усмешкой.

— Потому что у него великопанские замашки и привычки, а она простая шляхтянка.

Но самым решительным пророком, сулившим беду молодой чете, был некий пан Томаш, бодрый седовласый старик с белыми как снег усами, слывший в округе оригиналом.

Оригиналом он слыл за то, что частенько шел наперекор общему мнению и придерживался своего собственного, порой противоположного.

Однажды к нему заехал сосед. Сидели они, греясь у очага, и старик спросил гостя: