Элиза Ожешко - В провинции

Александр поехал в Песочную и… с тех пор зачастил туда.

Как утверждал пан Томаш, если супруги после свадьбы слишком много и открыто целуются, то первый год все идет как по маслу, а на второй начинаются трения.

Молодые Снопинские будто задались целью подтвердить, что старый оригинал иногда говорил дельные вещи: чем больше проходило времени со дня женитьбы, тем Винцуня страдала сильней и тем серьезней становилась. А чем меньше молодая женщина ребячилась и веселилась, как прежде, тем меньше она подходила своему весельчаку мужу.

Мало-помалу она поняла, что жизнь не может быть похожа, как ей раньше казалось, — на шумный бал с танцами, музыкой и любовными грезами, но Александр себе иначе этого не представлял.

Пропасть между ними росла, и забывалось то время, когда им вдвоем было хорошо и приятно…

Пробуждение наступило не сразу, а постепенно: глаза ее открывались медленно, но почти каждый час приносил новые мысли и новые наблюдения, и чем больше она узнавала человека, с которым была связана, и чем сильней росло ее самосознание, тем тоскливей ей становилось. Она еще не считала себя несчастной, но твердо знала, что счастливой ее тоже не назовешь. Несчастной она не была потому, что у нее был ребенок, которого она любила всеми силами своей горячей, порывистой натуры; а счастливой она себя не чувствовала, потому что с тех пор, как она стала матерью, не с кем ей было поговорить, поделиться своими мыслями, и еще потому, что она перестала быть любимой… и сама переставала любить!

Равнодушие к Александру тоже пришло не сразу, а по мере того, как душа ее пробуждалась от волшебного сна, который был навеян бурной бессознательной страстью к прекрасному юноше и первыми месяцами замужества.

Наступила весна, в Неменке началось строительство нового дома. Александр лихорадочно этим занимался. На дворе царило большое оживление: привозили материалы, тесали, пилили, закладывали фундамент. Винцуню огорчало, что она не в силах разделить восторга, с каким муж смотрел на эти работы, и его интереса к ним; сердце у нее сжималось от боли при мысли, что милый дом, где прошло ее детство, будет покинут и разрушен, а рассудок ей подсказывал, что слишком большой и требующий расходов дом в Неменке будет выглядеть смешно и в конце концов их разорит. Она не перечила мужу, но совсем не разделяла его радужных надежд и зодческого пыла. Александр видел это, мрачнел, не заговаривал при жене о том, что его больше всего занимало, и… ему становилось с ней все скучнее.

Однако, несмотря на усердие и рвение, с каким Александр всегда брался за дело, строительство за весну не очень-то далеко продвинулось.

Непреодолимая преграда встала на его пути — отсутствие денег. Хотя на закупку материалов Александр использовал весь годовой доход Неменки, — а точнее, половину, потому что деньги были профильтрованы сквозь пальцы разлюбезного Павелка, — и кроме того, занял довольно крупную сумму под залог имущества, этого оказалось мало для осуществления всех его планов и желаний. Обычай жить не по средствам, который он завел у себя, поглощал бездну денег, но и без того они у него расходились неизвестно как и на что. Иной раз Александр сам удивлялся, как быстро они таяли, хотя казалось, вот-вот он их держал в руках. Тогда он принимался учитывать и записывать расходы, но, набросав на бумаге несколько цифр, он начинал зевать, сначала слегка, затем сильнее, потом совершенно спазматически; в конце концов его охватывала такая скука, что он бросал перо и звал на помощь Павелка.

Разговоры с верным слугой в таких случаях ограничивались короткими вопросами и ответами, которые очень напоминали излюбленный диалог блаженной памяти короля Августа III Саксонского со своим верным министром Брюлем. «Habe ich Geld?»[16] — обычно вопрошал вечно нуждавшийся в деньгах монарх. «Ja, Majestät!»[17] — отвечал министр.

— Павелек, деньги у тебя есть? — спрашивал Александр.

— Достанем, — отвечал эконом и почти всегда выполнял обещание, но на каких условиях!

У него было много знакомых евреев процентщиков в городке N и его окрестностях. В угоду своего хозяину Павелек пользовался их карманом. Какая часть этих субсидий принадлежала банкирам в лапсердаках, а какая самому фавориту — оставалось глубокой тайной. Александр брал деньги, давал расписки, какие с него спрашивали, принимал на себя обязательства, какие у него требовали, и всякий раз клялся, что берет в последний раз, причем для очень полезной цели, чтобы построить новый дом, улучшить хозяйство, увеличить доходы Неменки, и что издержки потом вдвойне окупятся. Но стоило ему получить в руки прелестные зеленые и розовые бумажки, как они престранным образом расходовались на пустячки, наряды, увеличение комфорта в доме, на услуги, оказываемые всяким дамам, и вскоре королевский диалог возобновлялся: Habe ich Geld?..

Чем чаще повторялись эти диалоги, тем сильнее возрастали вес и власть Павелка в Неменке и его влияние на Александра. А повторяться эти диалоги могли еще долго. Когда Александр получил в приданое Неменку, за ней не числилось ни гроша задолженности, хозяйство процветало, и об этом знали все. Так что кредитная компания «Павелек и его друзья евреи» еще долго могли снабжать Снопинского деньгами, уповая на имущественный ценз Неменки.

Винцуня ничего не знала о финансовых сделках мужа, она слабо разбиралась в денежных делах, и ей даже в голову не приходило расспрашивать мужа об их материальном положении, тем более разузнавать об этом стороной. Иногда, правда, она удивлялась, откуда Александр берет деньги на предметы роскоши, которыми он наводнил дом, на содержание многочисленной прислуги, на бездну ненужных вещей и строительство нового дома. Но эти случайные мысли не были вызваны какими-нибудь серьезными опасениями. Возможно, неменковских доходов вполне хватало на все, и кроме того, у мужа могли быть свои сбережения, о которых она не знала, а спрашивать не хотела: ее ли это забота? Лишь иногда, когда ей вспоминалась бедность, окружавшая ее в детстве, от которой ее некогда спас Болеслав, она невольно пугалась и думала, как бы снова не разориться, потому что теперь она была не одна, у нее был ребенок, которому она готова была отдать все духовные и материальные блага мира. Но это было лишь смутное, неосознанное опасение. Осознавала же она лишь то, что семейное счастье рушится. Все остальное она поняла много позже.

Постепенно Винцуня отходила от того образа жизни, какой вела в первый год замужества, и возвращалась к прежнему. Она увлеченно занималась хозяйством и находила в этом удовольствие. Но самую большую радость, с тех пор как перестала витать в облаках и опустилась с небес на землю, она испытала в минуту, когда дочь улыбнулась и впервые выговорила слово «мама». В этот день Винцуня чувствовала себя невыразимо счастливой, весь мир казался ей несказанно прекраснее, чище, и какими-то радужными надеждами исполнилась ее душа. А когда ребенок, теребя ручонками ее косу, уснул с улыбкой на устах, Винцуня выбежала в сад и, улыбаясь цветам на клумбах, звонко запела ту самую песенку, которую часто пела девушкой. Но к вечеру ей снова стало грустно. Она вспомнила, что некому разделить ее радость. Александр весь день отсутствовал. Печальная и задумчивая, сидела Винцуня в темноте у колыбели ребенка. Бог ведает почему ей вспомнился тополинский дворик, где она с теткой не раз бывала, и Болеслав. «Почему же он не слышал, как мой ребенок произнес первое слово? — подумала она. — Он бы порадовался вместе со мной! А Олесь, Олесь — даже не знаю, когда домой вернется, да хоть и вернется, я уверена, его совсем не удивит это первое проявление сознания у нашей дочурки!» Принесли лампу, и при свете ее у Винцуни блеснули дрожащие на ресницах слезы. Одна слезинка тихо упала на личико спящей девочки, а молодая мать долго еще сидела одна и думала.

Думала она о том, что раз ее ребенок заговорил, то с каждым днем он начнет говорить все лучше и лучше, а потом станет обо всем расспрашивать. На эти вопросы пробуждающегося разума придется находить ответы, потихоньку вести его дорогой мысли к свету и знаниям. Но чтобы кого-то учить и наставлять, нужно самой иметь знания. И Винцуня впервые задумалась о том, что же она знает. Она представила себе, какие вопросы будет задавать дочь и что на них придется отвечать. Эти размышления привели ее к заключению, что ей самой нужно кое-чему поучиться, накопить некоторые знания, если она собирается стать единственной наставницей и воспитательницей Своей дочери.

— Ах, никогда я ее никому не доверю, а отец… ее отец мне не помощник…

И снова ей вспомнился Болеслав.

— Он бы мне помог, вернее, это я бы ему помогала, — подумала она вслух и мысленно представила себе лицо Болеслава.

С этой минуты она стала усердно изучать книги, присланные Болеславом, и те, которые он дарил ей прежде. Но даже когда она не была занята чтением, а просто думала и наблюдала, она неизменно училась чему-то новому или что-то новое узнавала. Она внимательно присматривалась к людям и природе; лицо любого встречного, всякое растение, птица, звезда о чем-то говорили. В одном был источник знаний, в другом — поэзия; все это старательно накапливалось и откладывалось в памяти, словно в копилке, которой потом воспользуется ее ребенок.

Ее новые пристрастия и произошедшие в ней перемены все больше отдаляли от нее Александра. Когда Винцуня проходила мимо с ключами в руке, он весело посмеивался над ней, если бывал в благодушном настроении, но гораздо чаще ехидно ухмылялся и убегал из дому, увидев ее с книгой.

— До чего же ты быстро состарилась, милая Винцуня, — как-то сказал он ей.

Молодая женщина глянула на себя в зеркало и, улыбнувшись, ответила:

— Я что-то не замечаю у себя ни одной морщинки, ни одного седого волоса!

— Я имею в виду не это, — поправился Александр, — ты, безусловно, стала еще красивее, чем раньше, но у тебя появились старушечьи наклонности и привычки.