— Что ты имеешь в виду? — спросила жена.

— Ты не любишь общества, тебя не привлекают красивые вещи, которые я приношу в дом, ты равнодушна к нарядам, которые я тебе покупаю, и ты необыкновенно чопорна. Будь и у меня такой отвратительный характер, мы бы с тобой жили как затворники и всю жизнь зевали, глядя друг на друга.

Винцуня подошла к мужу и нежно погладила его по голове.

— Не сердись на меня, дорогой Олесь, — сказала она, — чем же я виновата, что мне лучше всего дома с тобой, с нашим ребенком, с книгой? Другой жизни я себе не мыслю.

Александр недовольно пожал плечами.

— Кто тебе запрещает жить, как вздумается? — ответил он. — Кажется, деспотичным мужем меня не назовешь? Но до женитьбы я не подозревал, что у тебя такие склонности.

Он старался говорить бесстрастно и вежливо, но в голосе его звучали горечь и упрек.

Он ушел. А Винцуня сидела грустная и долго думала, нет ли в том ее вины, что между ними возник разлад? Но совесть говорила ей, что она не должна поступаться своими убеждениями, что она прежде всего мать и, для блага ребенка, ей необходимо все время совершенствовать знания и духовно обогащаться, а не разбрасываться попусту. Вдруг она вспомнила свои мучительные раздумья после адампольского бала, когда на весах лежали две судьбы и ей предстояло сделать выбор. И снова перед глазами встали те же видения, что прежде, но — увы — не было между ними Страсти, отсутствовали Грезы. Страсть угасла, а Грезы давно рассеялись, зато Совесть ожила в ней с новой силой, вспомнилось, что тогда она сказала Винцуне: «То, что ты чувствуешь, — не любовь, это безумие, наваждение, гибельный омут».

Винцуня в испуге закрыла глаза. Край черной пропасти, казалось, был совсем близко… почти рядом. Винцуня не хотела признаваться себе, что она разочаровалась и разлюбила. Она изо всех сил себе доказывала, что это она виновата во всем, и оправдывала Александра. Она отбивалась от своих сомнений и вопросов, но на сердце было тяжело. И снова ей вдруг привиделся тополинский дворик и Болеслав, — и долго сквозь слезы она любовалась этой картиной.

Образ Болеслава все чаще возникал у нее перед глазами. Когда все было спокойно, он не появлялся, но стоило ей чему-нибудь обрадоваться или чем-нибудь огорчиться, как Болеслав возникал перед нею, точно по мановению волшебной палочки. Ему она тихо изливала свою наболевшую душу, с ним делилась всем приятным, у него спрашивала совета, если ее мучили сомнения. Лицо Болеслава бывало то спокойное и веселое, то грустное и задумчивое, то болезненно-бледное — каким она его видела в день разлуки И тогда Винцуню мучило страшное раскаяние, необъяснимый стыд, грызла тоска, а Совесть тихонько нашептывала: «Я же тебя предупреждала!» Доброта, — бывшая пленница давно угасшей Страсти, — теперь стояла заплаканная, без оливкового венца, а Воспоминания туманным роем кружились над ней и пели дивные песни о детстве и безмятежной юности. Тогда молодая женщина бросалась на колени перед святым образом и молилась долго, исступленно. Однажды она в отчаянии воскликнула: «Боже мой! Я согрешила!» Но еще горше ей бывало, когда перед ней возникали два видения: бывший жених и муж. Винцуня старалась отвлечься, но оба упрямо преследовали ее: один сильный духом, умный, благородный; другой хотя и более красивый, но ветреный, слабовольный, гуляка. И внутренний голос настойчиво, мучительно повторял ей: «Сравни! Сравни!»

Все быстрее, все определенней сбывались предсказания старого оригинала пана Томаша. Винцуня освобождалась от иллюзий, мираж исчезал, и на месте хрустальных замков мечты возникали ужасающие контуры действительности: она осознавала, что стоит на краю пропасти.

Осенью Александр ненадолго уехал к родителям. Оставшись одна, Винцуня еще больше времени уделяла своим занятиям и размышлениям. С отъездом Александра в Неменке стало тихо, лишь изредка наведывались сосед или соседка. Но и этих визитов оказалось достаточно, чтобы Винцуне рассказали все сплетни, ходившие о муже. Это больно ранило ее сердце и задевало женское самолюбие.

Наведался к ней как-то давний знакомый, простодушный и откровенный деревенский человек.

— Как это ваш муж решился в такую горячую пору оставить дом, да еще надолго? — удивился гость.

— Его замещает эконом, — ответила Винцуня.

— Ох уж этот эконом! — вздохнул сосед. — Скажу вам откровенно, сударыня: ваш Павелек отпетый мошенник и бессовестно вас обкрадывает. Об этом все говорят! Да и пристало ли нам, бедным шляхтичам, держать экономов и полагаться на них? Конечно, ежели громадное хозяйство, то другое дело, а на маленьком фольварке, как говорится, свой глаз — алмаз.

Винцуня не возражала. Конечно, сосед был прав.

Однажды пожаловала в гости дальняя Винцунина родственница, немолодая, румянощекая, пышнотелая дама, из тех, у кого глаза на мокром месте и язык без костей. Едва переступив порог, она порывисто обняла Винцуню, притиснула к груди, обтянутой цветастым платьем, и возопила:

— Бедненькая ты моя, бедненькая!

— Чем же я такая бедненькая? — шутливо спросила Винцуня.

— Ох, не притворствуй, не притворствуй! — предупредила гостья, сжимая Винцунину руку в своих пухлых ладонях. — От соседей ничего не утаишь, все видят. А то мы не знаем, что твой муженек по салонам шастает да глазки строит то этой кокетке Карлич, то Юзе Сянковской, а тебя, горемычную, оставляет дома как затворницу. Я давно собираюсь все это ему в глаза высказать, вступиться за тебя. Худо это, худо, имея такую славную и молоденькую женушку, амурничать с какой-то пани Карлич, что же это… Прости, Господи…

Долго она так разглагольствовала, и Винцуня, казалось, не имела сил ответить. Боль, удивление, обида, гнев попеременно окрашивали ее лицо то бледностью, то румянцем, а гостья не унималась. Из длинного ее монолога Винцуня узнала все сплетни, какие ходили о ней и муже. Их было много, но две из них составляли суть остальных, которые в разных вариантах повторяли одну и ту же тему: Александр Снопинский вертопрах и мот, он транжирит свое состояние и скоро совсем пустит его по ветру.

Когда соседка в конце концов устала говорить и умолкла, завершив свой монолог сетованием на испорченность нынешних нравов, Винцуня подняла голову и ответила очень спокойно и даже с улыбкой на устах:

— Дорогая пани Игнацова, я удивляюсь: как это людям такое может взбрести на ум? Впрочем, пусть себе болтают что хотят, какое нам до этого дело, если мы с мужем по-прежнему любим друг друга и вполне счастливы.

Соседка сделала большие глаза и подумала: «Глупая она, что ли, что ничего не замечает и ни о чем не догадывается, или притворяется?»

После отъезда гостьи под вечер Винцуня вышла прогуляться в рощицу. Вечер был осенний, туманный, но теплый; небо серое и спокойное; по земле стлались желтые листья.

Винцуня медленно брела по утоптанной лесной тропке; ветер тихо шумел среди ветвей безлистых деревьев, изредка вдалеке каркала ворона или сухая ветка с легким треском падала вниз с макушки березы.

Молодая женщина казалась грустной и подавленной, она шла понуря голову и сжав руки. Мысленно она сопоставляла свои наблюдения с рассказами гостьи и думала: «Неужели это правда? Неужели Александр любовник пани Карлич? Через два года после свадьбы?»

Значит, он Винцуню не любит и никогда не любил, а если любил, — что же это за любовь? Да и любит ли он пани Карлич? Он знал ее раньше и вряд ли был к ней сильно привязан, если смог жениться на другой. Нет, и ее он не любит! Но все же ясно, как Божий день, что у них более близкие отношения, чем обычное светское знакомство. Что же их связывает?

Задавая себе этот вопрос, она вспомнила, каким взглядом посмотрела пани Карлич на ее мужа; Винцуня, казалось, тогда проникла на миг в самое существо этой красивой женщины, неведомое, потаенное, темное; и сразу стало вспоминаться все подряд: разговор вполголоса у рояля, случайные реплики, иногда срывающиеся с языка у Александра, раздражительность, в которую он порой впадал, вернувшись из Песочной; мнение окружающих о пани Карлич, впечатлительный и легкомысленный характер мужа; и, собрав все воедино, пришлось признать: то, что болтают люди, — правда…

Александр никогда Винцуню не любил. То, что он испытывал к ней, из-за чего женился, было минутным увлечением, прихотью, фантазией…

Но не любил он и пани Карлич: если бы он ее действительно любил, то не женился бы на другой! Его чувства к прекрасной вдове, пожалуй, тоже было не чем иным, как игрой воображения, поощряемого тщеславием и любовью к блеску, которым была окружена эта великосветская дама.

Винцуня, казалось, медленно постигала то, о чем прежде не догадывалась, что было скрыто от нее, постигала, как вступают на путь греха…

И впервые люди показались ей злыми, фальшивыми, испорченными.

Как же назвать женщину, которая из прихоти или для развлечения разрушает счастье и семейное благополучие другой женщины? Как назвать мужчину, который с жаром клянется в любви и верности навеки — и так скоро, так скоро изменяет, уходит? Что может связывать двух людей, столь различных по общественному положению, возрасту, состоянию. Какое счастье или удовольствие находят они в подобного рода отношениях? Что это за души, которым милы тайна и мрак?

Темная, темная картина рисовалась ее духовному взору, и хотя недавно она сама парила на крыльях пламенной, страстной любви, но, оставшись чистой помыслами и девственной сердцем, даже не знала, не понимала раньше, как много в мире низкого, порочного. Она брела по лесу грустная, подавленная и с горечью спрашивала себя: что же ожидает ее с ребенком в будущем, если уже теперь этот человек жестоко обманывает ее?.. Вдруг среди глубокой лесной тишины до ее слуха донеслись какие-то голоса, скрип колодезного журавля, мычание скота, стук топора. Винцуня подняла голову и увидела перед собой частокол тополинской усадьбы. Сквозь ветви оголенных деревьев белела стена дома. Задумавшись, Винцуня даже не заметила, как удалилась от Неменки и забрела в другой конец рощицы. Она остановилась как вкопанная и долго смотрела на этот мирный двор, прислушивалась к гулу, напоминающему жужжание трудолюбивых пчел. Эта спокойная, неприхотливая картина будничной трудовой жизни резко отличалась от той, темной и грешной, которая только что занимала Винцунины мысли…