— Умер? Великий Боже! — воскликнул он.

Эта весть поразила его в самое сердце. Он смертельно побледнел и схватил Кшиштофа за руки.

— Откуда ты знаешь? А с ней что? Муж ее дома? — быстро спрашивал он слугу.

— Только что прибегала Катажина, спрашивала, как быть. Дитя скончалось два часа назад. Пани Снопинская ни жива ни мертва от горя. В доме переполох. А Снопинского нету. Он еще как с утра уехал, так до сей поры и не вернулся.

Болеслав схватился за голову.

— Что же делать? — заметался он. — Такое несчастье! Такое несчастье!.. А она совсем одна… Куда же он делся?.. Нет, я не могу ее так оставить!

Он обернулся к Кшиштофу:

— Сейчас же скачи за доктором. Ребенку он больше не нужен, но может быть полезен матери. Вези его прямо в Неменку. Да поживей. Там меня найдешь.

Он схватил шапку и в лютый мороз пешком помчался в Неменку.

В неменковской усадьбе непривычно тихо сновали люди, все разговаривали шепотом — скорбные, таинственные приметы несчастья.

По дворе при свете месяца двигались слуги, они сходились, расходились; тихому шепоту вторил скрип снега под ногами; в окнах мелькали огоньки, то гасли, то снова зажигались; тут и там раздавались вздохи.

Никем не замеченный Болеслав пересек двор и вошел в дом, где двери были распахнуты настежь, так что прямо из передней он увидел, что делается в Винцуниной спальне.

Возле стены, на которой висело черное распятие и образ Пресвятой Девы в золоченой раме, стояла маленькая кровать, и слабый отсвет свечи падал на белоснежную постель, где лежал мертвый ребенок. Руки у него были молитвенно сложены на груди, густые золотистые локоны обрамляли бледное лицо; смерть стерла с него выражение муки, и девочка кротко улыбалась, точно просила мать о последнем поцелуе. Но Винцуня не отвечала на этот зов. Прямая, застывшая от страшного горя, она стояла у кроватки, неподвижная, неживая. Взглядом, исполненным отчаяния, граничащего с безумием, она впилась в бледное личико умершей; посинелые губы Винцуни были сжаты, на щеках выступил лихорадочный румянец, а по лбу разлилась смертельная бледность. Высвободив руки из широких рукавов белой длинной кофты, она подняла к вискам дрожащие пальцы и стала машинально теребить свои золотые косы.

Мертвый ребенок и оцепенелая от горя мать, освещенные колеблющимся пламенем свечи, являли собой как бы отдельную группу, а напротив у стены, прислонясь друг к другу, стояли три служанки и время от времени содрогались от беззвучного рыдания. В соседней темной комнате мерцали мрачные лунные блики, проникающие сквозь открытое окно.

Вдруг тишину комнаты, где господствовала смерть, нарушили мужские шаги, и на пороге появился Болеслав. Впервые за много лет, впервые со дня разлуки с Винцуней он входил в этот дом, где когда-то видел ее сияющей и счастливой.

Одна из служанок подошла к Болеславу.

— Сударь, — произнесла она едва слышно, — посоветуйте, что нам делать, и помогите хозяйке. Вот уже два часа она стоит вот так, не двигаясь с места, ничего не слышит и не видит. Мы не в силах увести ее отсюда.

Болеслав медленно подошел к кроватке и остановился по другую сторону, напротив Винцуни; стеклянным отсутствующим взглядом она посмотрела на него и долго глядела, не узнавая, потом отступила на шаг и каким-то странным голосом воскликнула:

— Болеслав!

Глаза ее ожили, посинелые губы дрогнули и раскрылись.

— Боже! — проговорила она тихо и молитвенно сложила ладони. — В этот страшный час смерти моего ребенка он снова со мной… снова рядом…

Она простерла к Болеславу дрожащие руки и с громким рыданием припала к его груди. Все ее тело сотрясалось от страшного плача; она обвила руками шею Болеслава, тогда он бережно, как ребенка, поднял ее на руки, отнес и уложил на диване в углу комнаты. Потом опустился перед Винцуней на колени, спрятал ее руки в своих и тихо-тихо заговорил.

Слуги удалились, и Болеслав с Винцуней остались одни; свидетелем был лишь мертвый ребенок, лежавший под сенью распятия и со свечой в изголовье. Бледное лицо Винцуни печально выделялось в полумраке на темном фоне дивана; косы расплелись, и золотистые пряди падали на шею, плечи; Винцуня молча смотрела на своего старого друга, и из глаз ее тихо струились обильные слезы. Появление Болеслава вывело ее из мертвого оцепенения, в ее сердце ожил родник спасительных слез; из скорбного изваяния она превратилась в слабую, беззвучно рыдающую в страшном горе женщину.

Болеслав прижал ее руки к своим горячим губам.

— Пани Винцента, — произнес он тихо и проникновенно. — Разве вы не знаете, что страдания предопределены самой жизнью и наш удел на земле — страдать? Разве жизнь вам об этом еще не сказала?

— Давно сказала! — ответила Винцуня и тяжело, всей грудью вздохнула.

— Дитя ваше спит в объятиях тихой смерти; не тревожьте своим отчаянием его сон; мужественно проститесь с ним и продолжайте жить: неужели все для вас потеряно навсегда?

— Навсегда! — точно эхо повторила Винцуня.

Болеслав еще крепче сжал ее руки и еще тише заговорил. Лицо его выражало безмерную любовь, чистую, испытанную в страданиях и самопожертвовании. Он говорил долго, его голос тихим шорохом растекался по комнате и как живительный дух витал над пылающей головой несчастной. Может быть, в эту минуту Болеслав старался повлиять на Винцуню теми же словами и доводами, которыми некогда действовал пан Анджей, вернув Болеслава к жизни и излечив его от отчаяния. Быть может, для избранницы своего сердца Болеслав так же, как некогда для него пан Анджей, стал голосом совести, напоминающим о необходимости жить и мужаться, несмотря на все сокрушительные удары судьбы.

Долгие годы Болеслав нес бремя одиночества и тоски, боролся с болью воспоминаний и из этих битв вышел победителем. Теперь ему предстояло научить этому искусству ангельского терпения ту, кто была причиной всех его страданий.

Винцуня слушала его так же тихо, как тихи были слезы, что струились у нее из глаз; иногда губы ее медленно начинали шевелиться и, как эхо, повторяли слова Болеслава; дыхание становилось ровнее, слезы все реже поблескивали на длинных ресницах, наконец утомленные веки сомкнулись.

Болеслав умолк: силы покинули его, бледный, он прижался горячим виском к рукам Винцуни, которые все еще держал в своих; мерное ее дыхание овевало ему лоб.

Возле дома зазвенел колокольчик. Топольский поднялся и направился к дверям навстречу вошедшему врачу.

Винцуня, казалось, ничего не слышала, лежа с закрытыми глазами, но как только Болеслав отошел от нее, дыхание ее вновь участилось, стало порывистым от еле сдерживаемых рыданий, и слезы обильными ручьями побежали по лицу.

Доктор был серьезен и задумчив.

— На сей раз наука подвела меня, — тихо произнес он. — Я здесь был утром и уехал, считая, что ребенок поправляется, иначе не оставил бы бедную женщину одну, тем более…

Он помолчал и сочувственно посмотрел на Винцуню, которая лежала неподвижно, как изваяние.

— Тем более, — закончил он с печальной усмешкой, — что отца девочки нет…

Тут Винцуня разрыдалась еще сильней и прошептала, не открывая глаз:

— Бедное мое дитя! Умерло сиротой! Без отца!

В страшном отчаянии она обхватила голову руками и вновь стала исступленно теребить распущенные косы. Болеслав содрогнулся от душевной боли и, стиснув руку врачу, шепнул:

— Оставайтесь здесь! Я поеду за ним! Мне здесь долго оставаться невозможно, но оставлять ее одну у тела мертвой дочери нельзя!

Еще раз с глубокой скорбью взглянул он на Винцуню и выбежал из комнаты.

— Куда поехал пан Снопинский? — спросил он у прислуги, вышедшей посветить ему.

— Я слышала, он сказал Павелку, чтобы, в случае чего, послать за ним в Песочную, — ответила служанка.

— В Песочную? — вскричал Топольский и тихо процедил: — Негодяй!

Некоторое время спустя по снежным просторам быстро неслись сани — лошади скакали галопом. Болеслав то и дело привставал и смотрел вдаль, точно ему не терпелось поскорей увидеть цель своей поездки.

— Живей! Живей! — поторапливал он кучера.

По небу ползли разодранные на тысячи клочьев облака самых фантастических форм; они то закрывали мерцающую в серебристой мгле луну, то открывали; с севера налетали вихри и с шумом сталкивались, поднимая и кружа снежную пыль, свивая ее в клубки и рассеивая, обволакивая сани прозрачным туманом. Сквозь этот туман Болеслав разглядел среди голых деревьев сада мерцание огней; потом показались залитые лунным светом белые стены с высокой башенкой; сани въехали в огромный заснеженный двор, обнесенный красивой оградой, и остановились перед высокой галереей с чугунными перилами.

Вдоль галереи тянулся ряд светящихся окон; из дома доносились шум голосов, смех, музыка. Болеслав в несколько шагов преодолел лестницу и галерею, отделанную под мрамор, и вошел в переднюю; вдоль стен, оклеенных дорогими темными обоями, висели шубы, женские и мужские; под самым потолком горела большая лампа, освещая всю переднюю; а в углу за круглым столиком шумно и весело несколько ливрейных лакеев играли в карты. При виде Болеслава один из лакеев вскочил с места и бросился снимать с гостя шубу, но, узнав Топольского, остановился, помня, что тот никогда не бывает у пани Карлич.

— Прикажете доложить о вас ясновельможной пани? — вежливо осведомился лакей. — Вы, вероятно, по делу?

— Да, по делу, — подтвердил Болеслав, — но к пану Снопинскому. Он здесь?

— С самого утра, — ответил слуга.

— Доложите, что его ждут по очень срочному делу.

— Может, вы сами зайдете в залу?

— Нет.

Лакей окинул взглядом Топольского и ухмыльнулся. Болеслав был в обычном, будничном платье, в таком виде еще никто никогда не приезжал с визитом к пани Карлич, тем более в день ее ангела, а сегодня были как раз именины прекрасной вдовы. Александр за долгие годы знакомства с ней ни разу не пропустил этого дня, всегда приезжал поздравить ее и принять участие в торжестве. В этот раз Александр менее чем когда-либо мог себе позволить не поздравить именинницу: с некоторых пор пани Карлич стала относиться к нему с прохладцей, если не сказать с пренебрежением. Правда, он привык к перемене настроений и привязанностей этой взбалмошной женщины; в прошлом он не раз лишался ее благосклонности и приобретал ее вновь; но теперь — Александр видел, вернее, предчувствовал — ему могло грозить полное изгнание из этого богатого и блистательного дома, бывать в котором стало для него необходимостью и привычкой, который он считал основой своего положения в обществе и без которого не мыслил себе существования.