Самое трудное — это ждать. Каждая минута кажется столетием. И только после его ухода я ощущаю, насколько на самом деле я истощена. Мои ноги так же сбиты в кровь, мои руки изранены. Моя кожа вспухла в отдельных местах волдырями, и прикоснуться к ней невозможно. Ее стягивает и жжет. И он прав — меня лихорадит. Почувствовав, как я дрожу, Лала пришла ко мне и легла рядом, а я зарылась в ее шерсть руками и начала согреваться.

Прошли сутки. Я с трудом доходила до воды, мочила распухшие ноги, ненадолго становилось легче, капала водой на лицо, на кожу головы. Оборвала еще кусок тряпки с подола и обмотала голову, соорудив какое-то подобие тюрбана. Кусты возле реки укрыли меня от жары, но она уже шла на спад, а вдалеке небо пронизывали зигзаги молний.

Я долго не могла уснуть, лежала на боку Лалы и смотрела на небо, которое постепенно затягивало тучами, становилось прохладно. Как вдруг Лала повела ушами, вскочила на четыре лапы, постояла какое-то время и умчалась в темноту.

И вот именно сейчас стало по-настоящему страшно. Я сидела на земле, озираясь по сторонам, прислушиваясь к темноте, к каждому шороху.

Снова хотелось есть, и урчало в животе. Но хотя бы не мучила жажда. Силы не возвращались, и я чувствовала себя опустошенной и разбитой. Сидела, прислонившись к дереву, и смотрела в темноту, то закрывая глаза, то открывая.

Едва засыпала, мне снились кошмары. Снилась Албаста с церберами на цепЯх, снилось, что она нас нашла.

Проснулась от рокочущего звука и от того, что кто-то тащит меня за платье.

Открыла глаза и увидела Лалу, она топталась на месте, бежала вперед и снова возвращалась. Словно звала меня куда-то. Нервничала, металась.

— Что? Что случилось?

Снова тянет за платье. А я помню, как Хан говорит мне не уходить, что, если уйду, не сможет меня найти. Но она тянет, скулит, настойчиво и иногда грозно. Пока я все же не иду за ней, едва переступая израненными ногами. Чувствуя, как кружится от слабости голова.

Она куда-то меня ведет и даже пытается подгонять, толкает мордой в поясницу, тянет за юбку.

Вдалеке на траве виднеется силуэт человека. Он лежит, раскинув ноги. И силы сами наполняют тело, они берутся из каких-то резервов подсознания. Я бегу вперед, бегу, с отчаянием узнавая в силуэте своего мужа.

Рухнула рядом на колени и с расширенными глазами смотрю на его бледное лицо, на опущенные синеватые веки. Он не шевелится… и рядом в траве валяется блестящая черная змея.

Я закричала так громко, что, кажется, содрогнулась земля и затрепетала трава. Он словно услышал меня и едва заметно пошевелился, дрогнули веки.

— Птичка…надо…надо убрать яд… — едва шевеля губами.

Дальше помню, как искала место укуса, как отсасывала яд, как плевалась им и снова отсасывала. Никто не учил… так было написано в книгах. Потом сильно связала ногу на бедре. Вот и все… как идти дальше? У меня не хватит сил его нести, не хватит сил даже тянуть.

Вдалеке раздались раскаты грома. Вот-вот начнется ливень.

Глава 20

… Среди отвратительных человеческих остовов нашли два скелета, из которых один, казалось, сжимал другой в своих объятиях. Один скелет был женский, сохранивший на себе еще кое-какие обрывки некогда белой одежды… Другой скелет, крепко обнимавший первый, был скелет мужчины. Заметили, что спинной хребет его был искривлен, голова глубоко сидела между лопаток, одна нога была короче другой. Но его шейные позвонки оказались целыми, из чего явствовало, что он не был повешен. Когда его захотели отделить от скелета, который он обнимал, он рассыпался прахом.

(с) Виктор Гюго. Собор Парижской Богоматери

— Надо…надо вырезать кожу, — выныривая из обморочного сна, хрипел Хан.

— Нет ножа, любимый, нет…

Рада, что пришел в себя, окрыленная очередной глупой надеждой. Кроме нее больше ничего не осталось. И я цеплялась за нее изо всех сил. Как за единственную соломинку в океане необратимости.

— Откуси кожу.

— О Божееее, — захлебываясь слезами, отрицательно качая головой. Как? Как она может причинить ему такую боль адскую? Она же с ума сама сойдет.

— Да…давай. Или тут меня закопаешь…а я…я домой хочу… сына хочу увидеть… у меня же есть сын… да?

То ли опять в бреду, то ли понимает, что говорит.

— Есть, любимый… у тебя есть сын.

— Тогда сделай это… Иначе…иначе…

Я знала, что будет иначе. Знала. Ему не нужно было мне говорить. И… и я это сделала. Потом завязывала рану обрывками мокрого платья, придавливая, останавливая кровь. Он стонал от боли, а я…мне казалось, что я сама превратилась в комок страданий и стонала вместе с ним.

Нет, он не жаловался, но я видела, как корчится посеревшее лицо, как вздрагивает и сильно вытягивает укушенную ногу. Ад подкрадывался к нам и обрушился на него приступами тошноты, бреда, испариной и лихорадкой. Тамерлан тяжело дышал, метался на траве, выгибался и что-то кричал. Даже когда прекращался дождь, с него ручьями бежал пот, катился по лицу, по телу, он весь был невыносимо холодным, и сердце билось едва слышно. Весь покрытый темно-вишневыми точками кровоизлияний, он походил на мертвеца, и я умирала вместе с ним. Молилась то про себя, то громко во весь голос.

Потом лежала у него на груди. Нет слез, нет ничего кроме понимания, что мы с ним останемся здесь вдвоем навсегда. Под проливным дождем после сильнейшей жары, хлынувшим на нас какой-то дьявольской стеной. Я думала о том, что не оставлю его, о том, что мы врастем в землю, просочимся ручейками воды к корням деревьев. Вместе навсегда.

Я не знала, сколько времени он вот так проспал. Не знала, когда проклятая змея укусила его в ногу. Смотреть на нее было страшно. Стопа сильно отекла, голень стала коричневатого цвета, и словно все вены на ней полопались. Жуткий узор сеткой протянулся к колену и охватывал бедро. Помню, как читала про укусы змей… помню, что времени у него нет. Вроде везти сразу в больницу надо, давать противоядие. Какая больница? Нам бы к людям выйти. Я пыталась его тянуть по траве, но не смогла пройти и несколько метров, упала сверху, рыдая от бессилия.

Он уже давно не открывал глаз, не кричал, не сдавливал мои руки, только дергался от судорог, пробегавших по телу. Это не может быть конец. Не отдам его. Никому не отдам. Пусть не смеют его забирать! Он еще сына не видел!

— Я искала тебя все это время. Где только не была, в какой уголок земли не заглянула. Я знала, что жив. Они могли говорить, что угодно, могли привозить мне чужое тело, могли хоронить пустые гробы и присылать выдержки из статей журналистов, пытаясь доказать, что тебя нет. Но я не верила. Где-то внутри меня жила эта уверенность, что ты дышишь со мной одним воздухом, и рано или поздно я смогу найти тебя. Не знаю, в какой момент ты стал смыслом моей жизни. Не знаю, когда я стала ощущать себя твоей частью. В какой-то момент я вдруг поняла, что ты и я… мы словно сплетенные корни, сросшиеся в одно целое.

Приподнялась, всматриваясь в его посеревшее неподвижное лицо. Меня накрыло волной ярости и отчаяния.

— Не так! Не здесь! После того, что я прошла, чтобы найти тебя! Почемуууу! Господи! — подняла искаженное лицо вверх, всматриваясь в небо. — Мамочка! Спасите его! Умоляю! Он ведь не нужен вам там! Ему рано… он сына еще не видел! Он любить меня не успел! Я хочу ему еще детей родить! Хочу жииииить! Мамаааа, защити, спаси нас! Верни его мне! Пусть случится чудо! Пусть посреди этой грязи, смерти и боли случится чудооо, пожалуйстаааа! — скрючилась, падая лицом в грязь, с воем, переходящим с сиплый стон. — Пожалуууйстааа. Прошуууу… никогда ни о чем не просила…. не забирайте его у меняяяяя… я только любить научилась… я не смогу без него самааа. Пусть чудо случится… пусть. Неужели их не бывает…неужели только тьма одна, только чернота? Во что верить тогда? Во чтоооо?

Но чуда не случилось, Хан затих совсем, и я легла рядом, не чувствуя холода, прижавшись к нему всем телом, сплетая пальцы с его пальцами. Прикрыла глаза.

И вдруг послышался рык Лалы. Она вскочила на лапы, и я приподняла голову. Лала бросилась вперед, скалясь и издавая громкий рык… а ей вторит ответный рокот. Мне ведь кажется…да?

Сквозь падающие капли дождя я вижу силуэты людей… Лала переступает мощными лапами. Но сил закричать нет. Но я слышу совсем другой крик, и меня начинает трясти от неверия, трясти всем телом.

— Верааааа! Они здесь! Слышите! Дядьки! Они здеееесь! Вера и папа! Здеееесь!

Голосок Эрдэнэ перекрывает порывы ветра, перекрывает стук дождя, и она бежит ко мне, падает вниз, в грязь, обнимает меня за шею, и я не просто плачу, я ору, я надрывно ору.

— Чудооо! Вот оно чудо! Как так? Как здесь? Девочка моя маленькая! Откуда? Как нашла?

— Дядьки нашли. Они крутые!

— Дядьки? Какие дядьки?

Переводит взгляд на отца и лицо становится каменным.

— Живой…еще живой.

— Конечно, живой. Хан тот еще засранец. Скорпионское отродье!

Послышался низкий мужской голос, и один из мужчин с длинными мокрыми волосами склонился над моим мужем, тронул ладонью лоб, опустил веки одно за другим.


— Если до сих пор не сдох, проживет еще до ста лет, как его дед. Чертов сукин сын, которого ни огонь, ни вода не берет.

Я не могла ничего говорить. У меня перехватило дыхание. Не думать, не слышать… пока не раздался детский плач. Он прорезал тишину и заглушил все остальные звуки. И с меня буквально ручьями потекло молоко.

— Лан…Лаааан! Сыночек!

Сильные руки одного из мужчин достали мальчика из перевязки и протянули мне. Выхватила кричащего малыша и, рыдая, покрыла его личико быстрыми поцелуями, задыхаясь, стоя на коленях, зарываясь лицом в мягкие волосики на макушке. Мой мальчик, мой сыыын. Другой рукой прижимая к себе Эрдэнэ, слыша сквозь слезы, как мужчины поднимают Хана, несут к машине. Как беснуется и рычит Лала, но успокаивается, когда слышит голос Эрдэнэ.