Ульяна Соболева - Вдова Хана

Раньше он никогда об этом не думал. Избегал дочери, боясь увидеть в ее глазах ненависть, разочарование и боль. Гораздо легче было находиться вдалеке.

Но все изменилось. Ангаахай его изменила.

Потом, когда глаза открыл, боялся на дочь посмотреть. В глаза ее черные, глубокие. Не верилось, что от суки той могла такая девочка появиться.

Стоит в дверях комнаты, смотрит на него глазами, полными надежды. Боли отчаянной, слабости и в то же время силы. Красивая, как будто нарисованная, как будто все ее черты выводил кто-то кистью так, чтоб все фибры души ему перевернула. Затаилась. Не знает, что делать. Пока он кивком головы к себе не позвал.

— Папаааааа! — с воплем, с рыданием в объятия. Лицо зацеловывает, брови, глаза. — Она говорила, что ты живой… я только ей верила… только ей. Никому больше.

И это нереальное ощущение счастья, нереальное ощущение того, что не заслужил всего… не достоин, чтоб она вот так любила меня. Поднял тяжеленную руку и по голове погладил. Знал, что она этого хочет, что задолжал ей и ласку, и поцелуи. Много всего задолжал.

Его корежит от этого едкого ощущения всепоглощающей болезненной любви. Вдохнуть запах ее волос, втянуть его полной грудью, вспоминая, как держал ее на руках. Как боялся, что придется заказывать маленький гроб… боялся, что его малышка не сделает ни одного шага больше, боялся ее порока сердца, боялся… что позволит себе любить ее, а она уйдет… туда, откуда не возвращаются.

— Я так по тебе скучала, папочка. Так скучала.

Какая она уже большая, как изменилась за это время… благодаря Ангаахай. Какой красивой стала, уверенной в себе… Его девочка, спасла. Привела на помощь.

Перевел взгляд на Ангаахай с сыном на руках. Малыш ее шею ручками обхватил и голову на плечо склонил. Сколько ему? Год? Чуть больше года. И Хан не может выдавить ни слова. Жена делает шаг к нему, приближается с мальчиком на руках, а он все сильнее сжимает пальцы. Ему страшно… а вдруг она скрыла, и с ним что-то не так? Раскрыть свое сердце еще для кого-то. Увеличить вероятность того, что оно будет разрываться в несколько раз чаще.

— Покажи. — и голос срывается, слышится, как чужой. Ангаахай протягивает ему сына на вытянутых руках. Толстощекий карапузище с узкими, но ярко-голубыми глазами, красными щеками. Тянется обратно к матери, цепляется за ее шею. Смотрит с таким диким восхищением… с такой всепоглощающей любовью. Только сыновья могут так смотреть на своих матерей. С этим обожанием. И Тамерлан смотрит на них, задыхаясь, чувствуя, как обжигает болью грудную клетку. Как будто внутри все оттаивает, как будто черную пустоту внутри затопило огненной лавой, и он еще не привык к этой наполненности. К этому жжению.

Вспомнил свою мать… как сам на нее смотрел, разрываясь от фанатичной любви, от желания убить каждого, кто причинит ей боль. Лежал у ее ног, обнимал щиколотки, а она волосы ему перебирала, гладила, прятала за уши.

— Когда я вырасту, я на тебе женюсь, мама.

Тихо смеется, очерчивая его скулы тонким пальцем.

— Когда ты вырастешь, ты женишься на красивой, хорошей женщине, которая будет тебя любить.

— Никто не будет меня любить так, как ты, мама.

— Твоя женщина будет… вот увидишь. Будет любить так, как даже я тебя любить не могу.

— Неправда. Зачем мне другая. Я тебя люблю. Ты сама красивая и самая добрая. У тебя черные волосы и черные глаза.

— Кто знает, может, ты встретишь женщину с другим цветом волос и с голубыми глазами…

— Фуууу, это некрасиво…. Когда я вырасту, я убью этого подлеца и заберу тебя отсюда.

Малыш не сразу пошел к нему на руки, а он и не настаивал. Смотрел, как Ангаахай воркует с ним, и его распирало от гордости. Нет большего доказательства, что женщина принадлежит мужчине, чем ребенок, рожденный от него.

Утром в комнату заглянул Тархан. Сводный брат от урода отца. Он стал передо мной, уперевшись руками в бока. Массивный, здоровый буйвол.

— Спасибо…брат, — Тамерлан не отводил взгляда от его лица.

— Не благодари. Будешь должен.

Ухмыльнулся.

— Ни хера, это ты мне должен. Гниду, зовущуюся нашим отцом, раздавил.

— Ни хера. Именно поэтому и должен — задавить собирался я.

— Ни хера. Я самый старший. Так что заткнись и говори спасибо.

— А ты упертый.

— У нас общая дрянная кровь. Так что, думаю, пободаемся еще не раз.

— Думал, сдохнешь!

— И так просто отвалить тебе с братцем свою империю?

— Та подавись ею!

Тархан сел напротив, развалился в кресле.

— Конечно. Ты от нее и так по кусочку отщипываешь.

Засмеялся и вдруг протянул руку.

— Рад узнать тебя, Тамерлан!

Пожал огромную ладонь.

— Рад узнать тебя, Тархан!

— Ну что? Вые**м твою тетушку вместе с ее сестрами? Вернем тебя на трон?

— Цццц, как грязно. Кровосмешение?

— Самое пошлое и самое кровавое.

— Смерть? — приподняв бровь

— Зачем? Так не интересно!

— Деда надо найти.

— Давно нашли и перепрятали.

— А х ты ж шельмаааа!

— Я Дугур-Намаев! — сказал и нагло посмотрел в глаза старшему брату.

— Самый настоящий, гребаный Дугур-Намаев!

* * *

Сын пошел к нему через неделю. Позволил взять себя на руки и укачать. Укачать… Последний раз он укачивал Эрдэнэ. И думал, что больше никогда не прикоснется к ребенку. А сейчас целовал волосы на макушке, вдыхал запах младенца и молока где-то за полной щекой возле розового ушка.

Укладывал в кроватку и еще долго стоял рядом, смотрел, как он спит. Его сын! Тамерлан Второй! Черт подери!

И к ней. Немедленно к ней. Дорваться, добраться до бешено желанного тела, которое сводило с ума двадцать четыре часа в сутки. Казалось, его член находится в стойке смирно с того самого момента, как он открыл глаза. Когда увидел ее, наклонившуюся с младенцем к кроватке, изгиб тела, спины, стройные бедра… а когда застал с сыном у груди, чуть не кончил в штаны. Ничего более эротичного, чем ее полная, налитая молоком грудь с розовым соском во рту малыша, он никогда не видел. И эти белые струи, стекающие по полушарию вниз, оставляющие мокрые пятна у нее на корсаже платья. Сил не было брать, а он брал. Сажал сверху и смотрел, как она скачет на нем, выгибаясь, выставляя эту самую грудь вверх и извиваясь на нем с дикой страстью. Ее волосы отрасли и обрамляли лицо короткими золотыми кудряшками, и ему нравилось впиваться в них пальцами, притягивая ее к себе, чтобы наброситься на ее рот в диком поцелуе.

Она выбирала долго и тщательно, осматривала, как лошадь, даже за член подержалась. Он ей нравился. Впервые с времен проклятого Хана ей кто-то нравился. Даже влажно стало между ног. Представила, как прикует его кандалами к решетке, как стянет с него одежду и обсмокчет всего губами, оставляя красные следы от помады.

— Могу гарантировать тебе сытую жизнь, много секса и долгожданную свободу.

Конечно, он согласился. Молчаливый, узкоглазый, здоровый, как буйвол. В ее вкусе. Она набьет ему такие же тату, и у нее появится очередной суррогат. Ведь это покупка на несколько месяцев. Пока он ей не надоест, и она не купит другого.

— Сначала побалуешь мамочку, да?

— О дааа.

Плотоядно облизывает губы, и она ведет его на поводке в свою каюту. Нет, больше не было заключенных. Не было рабов. Она покупала воинов и послушные игрушки в постели. Оказывается, это не намного хуже… Всегда можно играть. Ее каюта напоминала тюремную камеру с нарами и клеткой. Она разденется наголо, станет к псу задом и будет орать от удовольствия, пока тот, гремя цепями, нанизывает ее на свой огромный член.

В тот самый момент, когда она раздвинула ляжки и оттопырила ягодицы, в ее шею вонзилась острая игла. Ее обездвижило, и она свалилась на пол мешком. Все видя, чувствуя, и не в силах что-либо сказать или сделать. Потом смотрела, как ее пес смачно трахает организаторшу тура. Но кончил он Албасте на лицо, а потом наклонился и, брезгливо скривившись, сказал.

— Тебе привет от Хана. Твое путешествие только начинается. Мы едем на сафари, детка!

* * *

— Почему так долго? — Зимбага грузила чемодан в машину, сжимая сумочку дрожащими пальцами, — Я вызвала такси сорок минут назад. У меня самолет!

— Простите. Был на другом конце города.

— Я не для того вызываю самое дорогое такси, чтобы ждать часами.

Посмотрела на часы и села на заднее сиденье.

— Поехали, и побыстрее.

Посмотрела в окно и дернулась, увидев девочку с маленьким ребенком у метро с протянутой рукой. Тут же вспомнилась Эрдэнэ и мальчик. Ни черта она ни в чем не виновата. Никаких угрызений совести. Это он виноват. Хан. Он выбрал, как всегда, не ее, свою преданную собаку, свою тень, а шлюху белобрысую, которая ничерта из себя не представляла. Это он — неблагодарный ублюдок, который ничего ей не дал за это время. А ведь она могла предать Албасту, суку мерзкую, и все рассказать, могла для него звезду с неба достать. Но ему не надо было. На этой своей помешался. На дешевке. Всегда думала, ждала, что вот надоест ему… Ничего. Теперь настанет другая жизнь. У нее столько денег, сколько не снилось даже Хану и его проклятому деду!