— Я могу ещё одеял принести сверху, — начал было Генрих, но австриец тут же его прервал.

— Сиди уже, где сидишь. Ты что, не слышишь, что они уже начали бомбить? Извини, но мне не хочется разбираться не только с моим разваленным домом, но ещё и твоим трупом завтра с утра, попади в нас бомба.

Генрих фыркнул, но возражать не стал.

Эрнст был прав, в подвале действительно было жутко холодно и даже многочисленные слои одеял едва меня согревали после какого-то времени. Я и представить не могла, каково приходилось мужчинам, сидящим рядом в одних рубашках. А взрывы, похоже, заканчиваться в скором времени не собирались. Меня постепенно начало клонить в сон: должно быть вся усталость и стресс двух последних дней настигла меня, заставив мои глаза слипаться против воли.

— Аннализа, — я услышала голос Эрнста сквозь сон. — Почему бы тебе не прилечь? Мы подвинемся.

— Кровать слишком узкая, — сонно возразила я.

— А мы пойдём сядем вон на тот сундук у стены. Фридманн? — он окликнул моего мужа.

— Да, да, конечно, — отозвался тот, сразу же вставая с кровати вслед за Эрнстом. — Ложись и поспи немного. А мы будем поблизости.

Я была слишком уставшей, чтобы спорить, и свернулась в клубок на узкой кровати, подоткнув под себя все одеяла.

Мне казалось, что я проспала несколько часов, но когда я открыла глаза и застала Эрнста и Генриха в той же позиции, в какой они сидели, когда я засыпала, я поняла, что продремала не более пятнадцати или двадцати минут. Они по-прежнему сидели на сундуке у стены, притянув к себе ноги и обхватив их руками, чтобы хоть как-то согреться. Они похоже и не заметили, что я проснулась, и продолжали молча изучать пол перед собой.

— Не прислоняйся к стенке, — тихо поговорил Эрнст, легонько толкнув Генриха плечом. — Камень из тебя всё тепло заберёт, так что ты и не заметишь.

— Откуда знаете? — спросил в ответ Генрих также полушёпотом, но от стены всё же отодвинулся.

— Я работал в угольной шахте много лет назад. Не самое тёплое место, а особенно зимой.

— Вы? В угольной шахте? — удивление в голосе Генриха было самым неподдельным. — Признаюсь, если бы мне кто-то другой об этом сказал, я бы не поверил. Я всегда думал, что вы — потомственный юрист.

— Потомственный-то я потомственный, только вот не сильно мне это помогло, когда мой отец слёг с осложнениями от полученных на войне ранений, и соответственно не мог меня больше содержать. Мне пришлось самому платить за своё образование и жильё, если я хотел получить докторскую степень. Вот так и вышло, что днём я учился в университете, а в ночную смену спускался в шахту. — Эрнст отпил ещё немного из своей бутылки. — А затем Гитлер пришёл к власти и начал говорить нам, молодому и жутко голодному послевоенному поколению, что это всё евреи были виноваты. Понимаешь? Когда тебе двадцать, ты очень легко попадаешь под чужое влияние, а особенно когда тебе безустанно твердят, что в то время как евреи разъезжают на новёхоньких машинах и едят икру ложками, мы, арийцы, день и ночь спину гнём, чтобы хоть что-то на стол поставить. И со временем ты начинаешь во всё это верить, понимаешь? Так я и оказался в рядах СС, как только первые отряды начали формироваться на территории Австрии. Я впервые встретил Гиммлера в тридцать третьем, кажется… Он наговорил мне кучу лестных вещей; что им нужны были такие молодые, образованные лидеры, как я, которые смогут помочь им объединить наши страны, сформировать новый рейх, объединить наши братские народы. Я уже тогда получил свою докторскую степень и помогал своим товарищам из СС, предоставляя им бесплатную юридическую помощь, когда они попадали в неприятности с правительством. У меня очень хорошо получалось, и Гиммлер вскоре назначил меня командиром одной из дивизий. Он сказал, что моей главной целью было работать с целью достижения объединения Австрии и Германии, чтобы тогда мы, арийцы, могли взять назад то, что у нас наворовали евреи. Тогда это всё звучало весьма привлекательно.

Эрнст горько покачал головой и снова сделал несколько глотков бренди.

— Они ничего у нас не воровали, — тихо возразил Генрих. — Это были их деньги, заработанные честным трудом.

— Да, конечно, теперь-то я это понимаю. Теперь, я думаю, многие это понимают. Но тогда мы все были очень голодными и очень обозлёнными, и вот что из всего этого вышло. Они научили нас ненавидеть целую нацию, представляешь? А самое смешное, что большинство из нас евреев только по картинкам из «Штурмовика» и знали.

— А теперь у вас будет ребёнок с еврейкой.

Я никогда не ожидала такой прямолинейности от своего мужа, но должно быть алкоголь стирал многие границы. Они решили наконец-то поговорить по душам о том, о чём никогда и не обмолвились бы ни при каких других обстоятельствах.

— Это у тебя будет с ней ребёнок. Ты же на ней женат. Мне повезёт, если она ему хотя бы имя моё однажды упомянет.

Генрих помолчал какое-то время, а затем медленно проговорил:

— Знаете, она вас очень сильно любит.

— Не так сильно, как тебя. Иначе бы давно уже ушла от тебя.

— Но вы ведь никогда её об этом не просили? По-настоящему, я имею в виду.

Эрнст долго кусал ноготь и хмурился.

— Нет, и никогда не попрошу, — наконец ответил он. — Я и так знаю, что она скажет «нет».

— А что, если вы ошибаетесь?

— Ты что, от жены вдруг решил избавиться? — Эрнст попытался пошутить. Генрих обязал его вежливой улыбкой.

— Нет. Просто хочу, чтобы она была счастлива. А я знаю, что без вас она счастлива не будет.

— Ты — хороший человек, Фридманн. Как мне не хочется этого признавать.

Эрнст протянул ему руку, и Генрих пожал её после секундного раздумья.

— Спасибо… Герр обергруппенфюрер.

— Я думаю, что наша маленькая «семейная ситуация» отменяет подобные формальности, ты не согласен? — Эрнст ухмыльнулся. — Зови меня просто Эрнст.

— Хорошо. Эрнст. — Генрих тоже криво ухмыльнулся, и оба слегка чокнулись горлышками своих бутылок, прежде чем сделать очередной глоток.

— Я правда очень сожалею. Обо всём, — мягко начал австриец. — Не стоило мне это начинать с твоей женой.

— Это не только твоя вина.

— Очень даже моя, и только моя. Она всегда была тебе верна. Это я продолжал настойчиво её добиваться, хоть она и отталкивала меня каждый раз. Это я её во всё это втянул. Это только моя вина, и мне правда искренне жаль.

— Правда?

— Жаль того, что я сделал с вашим браком, да.

— Но не жаль, что вы с ней начали роман?

— Нет. Она лучшее и худшее, что случилось со мной в этой жизни. Мне не секунды не жаль, что она в ней оказалась.

— Что ты имеешь в виду?

— Я ведь никогда никого не любил. Никого. У меня должно быть сотни женщин были, двое или трое одновременно; знаешь, как про таких, как я, говорят — в каждом городе по невесте. И мне до них не было откровенно никакого дела; они были одной из радостей жизни и только, как хорошая выпивка, красивые машины, деньги… Все эти вещи бездушны, они есть и ты вроде получаешь удовольствие от обладания ими, но ведь любви ты к ним не испытываешь, понимаешь, о чём я? Нет, всех тех женщин я не любил, только любил обладать ими и выбрасывать, когда надоедят. Иногда я даже их имён не помнил…

— А твоя жена?

— А что моя жена? Пришло время жениться и заводить детей, а она как раз была членом партии, у нас были схожие взгляды… Вот я и женился на ней.

— Да разве это причина жениться? — Генрих тихо рассмеялся. — Женятся, потому что любят друг друга, а не потому, что состоят в одной партии.

— Да не говори, умник! И где же ты был десять лет назад?

Они оба тихо рассмеялись и замолчали ненадолго.

— А что случилось, когда ты встретил Аннализу?

— Что случилось? Ничего не случилось. Я подумал, что она была очень хорошенькая, подумал, что надо бы вернуться в Берлин и попробовать разыскать её однажды… Вот уж не думал, что она сама меня найдёт в гестаповской допросной камере.

Громкий взрыв заставил Эрнста покоситься на потолок с опаской.

— Она сказала, что ты был очень добр с ней на допросе. — Похоже, Генрих хотел дослушать всю историю до конца.

— Наверное был, я не знаю. Когда я только вошёл в камеру, я подумал «вот так удача!» А затем она взглянула на меня своими большими глазами, полными страха и… Не могу даже объяснить, у меня будто перевернулось всё внутри. Я знал только, что никогда больше не хотел, чтобы она вот так в ужасе на меня смотрела. Она ведь была такой маленькой, хрупкой девушкой, дрожала, как осиновый лист… Я впервые в жизни растерялся, не знал, что и делать. Я дал ей свой китель, чтобы она хоть немного согрелась, и тут она посмотрела на меня совсем по-другому, с надеждой, как смотрят на кого-то очень могущественного, кто может помочь и защитить. Этот её второй взгляд мне понравился куда больше. Вот я и решил ей помочь.

— Спасибо, — мягко сказал Генрих.

— Да… Не знал я, во что себя втягиваю. — Эрнст снова отпил из бутылки. — После того раза мне пришлось постоянно играть роль «хорошего парня», каким она почему-то начала меня считать, только чтобы скрыть от неё тот факт, что в жизни я был никем иным, как самым обычным подонком. А мне нравилось, что она так хорошо обо мне думала. Она очень отличалась от тех других женщин; она постоянно пыталась сделать из меня достойного человека, хоть я и до сих пор не понимаю, почему.

— Такой уж она человек, Аннализа. Только хорошее видит в людях.

— Во мне ничего хорошего давно не осталось.

— Ты слишком строго себя судишь. Она никогда не полюбила бы кого-то с тёмной душой. А ты… Ты не плохой человек. Ты просто… — Генрих вздохнул и покачал головой с улыбкой. — Ты просто слишком много пьёшь и спишь с чужими жёнами. Если бы не это, ты бы мне даже нравился.